«Мемуары» Лени Рифеншталь. Чтение безрадостное, но, как принято говорить, дает пищу для размышлений. Не так о немцах, как о себе, не о прошлом веке, а о нынешнем. В книге 700 страниц — думаю, одной статьи для главных выводов хватит.

Мемуары распадаются на две части: триумфальный успех до разгрома Германии — и страдания от людской несправедливости после. Рифеншталь (1902–2004), к которой Гитлер, по ее словам, обращался исключительно благовоспитанно «фройляйн», была танцовщицей, актрисой, кинорежиссером, фотографом и подводным фотографом. Параллельно — слаломисткой, скалолазом, теннисисткой, путешественницей. А также арийской красавицей, любимицей фюрера, партии в целом и ряда высокопоставленных ее членов, предметом вожделения Геббельса и десятка других мужчин с менее заметными именами. Общенациональное признание и мировую известность принесли ей фильмы о нюрнбергском съезде нацистской партии и берлинских олимпийских играх. «Мемуары» написаны в возрасте 85 лет — слабо, недостоверно, слащаво, мелодраматически.

Когда мы говорим «фашист», в воображении возникает звероподобное существо, разбивающее об стену младенцев. Такие, как известно, были. Но это совсем не обязательное воплощение фашиста. Есть куда более привлекательный образ — элегантного, в коже и черном сукне офицера. Зверство — частный случай, безжалостность не самоцель. Отказ от чувств — вот что непреложно. Человек не должен попадать в зависимость от чувств. Сверхчеловек — вот идеал. Зверь — его негатив, грубая имитация. Сверхчеловек, по определению, должен быть над прочими. В горах, во льдах, на снежных скалах, недалеко от неба. Там, где стужа выжигает земные слабости. В белом холоде, в химически чистом воздухе живут люди, стоящие над болью, страхом, смертельной опасностью. Такие, как Рифеншталь.

Лед — место действия фильмов, в которых она снималась, и того, с которого начала как постановщик. Правильные черты ее актерского лица, мускулы ее тела кажутся полированными ветром и гримированными ультрафиолетом. Хрусталик ее впившегося в камеру режиссерского глаза представляется отшлифованной линзой льдинки — вроде той, что попала в зрачок андерсеновскому Каю. Тогда это было весьма по вкусу публике: артистической, начитавшейся Ницше, — и простонародной, грезящей о германском возрождении, о том, чтобы подняться с колен, взобраться по вертикальным обрывам в шикарные гроты, где переливается взбаламученный мистическими софитами Лени Рифеншталь «Голубой свет».

Отказ от чувств прекрасно сочетается с «чувствительностью», «переживаниями», сентиментальной слезливостью. Не сочетается с сочувствием — к человеку обыденному, живущему частной жизнью. Потому в ее фильмах или танцовщицы, горцы и маркизы — или массы, потоки. Факельные шествия строем без лиц, племена взаимозаменяемых африканских дикарей, тысячные косяки тропических рыб. В пограничной зоне — спортсмены: боги, символы. Сродни оперным персонажам ее кино. Одновременно они — стаи мышц, мускулатура, сгруппированная в колонны. И между спортсменами — она, экземпляр той породы, что была выращена в Германии к середине 1930-х годов. К таким прикоснуться страшно, как к электрическим скатам. Да и не хочется — как к скатам.

После войны ее адвокаты выиграли полсотни судебных процессов, вызванных обвинением в сотрудничестве с наци. Она признана всего лишь «сопутствующей», отнесена в разряд «не нарушивших закон». Что цыган для съемок брала из концлагеря, не подтверждено. Что присутствовала при расстреле евреев, опровергнуто — это были поляки, и расстрел ее шокировал. Что была любовницей фюрера — только слухи. Она не понимает, почему снова и снова ей не прощают прошлого. В конце концов, она сняла фильмы, награжденные премиями в Венеции, в Париже, в Лозанне.

Как бы это ей получше объяснить? Да потому, что ничего не прошло. Вот я читаю: «немецкие войска вели регулярные обстрелы Ленинграда». А это как раз по дому на улице Марата, в котором я родился. И где тогда лежала умирающая от голода моя бабушка. И умерла — то ли до, то ли после попадания снаряда. И зарыта неизвестно где — вместе с тем-то и той-то, которых могу назвать по именам, и тысячами, которых не могу. А в берлинской гостинице в это время старший лейтенант горнострелковых войск, «преодолев бурное, но недолгое сопротивление, овладел» 40-летней фройляйн Рифеншталь. И они сыграли свадьбу и получили от Гитлера корзину цветов и приглашение в его горную резиденцию… Вот тут бабушка Соня — а тут цветы. Непонятно?

Что сделали союзники после войны немыслимого — и неотменимого, — это суд в Нюрнберге. Не приговоры вынесенные, а сформулированные обвинения. Ты все пела? Это дело. Так пойди же попляши! Кто-то говорит, что юридически это не вполне законно. А вести регулярные обстрелы беззащитных старух законно? Не-ет, попалась и, хоть сто процессов выиграй, хоть до двухсот лет доживи, а так и будешь то там, то здесь слышать «фашистка». И про кино про свое премированное читать — «шедевр манипуляции». Только у нас, где прошлое никогда не судится, а лишь производит почетных ветеранов, тебя поприветствуют и почествуют такие же, как ты, восклицая «легенда Третьего рейха!».

Телеграмма: «С неописуемой радостью и волнением, преисполненные горячей благодарности мы переживаем, фюрер, величайшую победу — ввод германских войск в Париж… Ваша Лени Рифеншталь». Текста в мемуарах нет, только в примечаниях. Что так? У нас, например, ввода войск в Будапешт в 1956-м и в Прагу в 1968-м никто не стыдится. Ура так ура.

В Оксфорде я смотрел телепередачу Би-Би-Си о Рифеншталь. Кинознатоки обсуждали ее кинематографию и можно ли отделять ее эстетическую позицию от политической. Назавтра Исайя Берлин сказал: «Видели? Для меня ее нет. Для вас есть? Где? Что она — чтобы быть?»

След от пучка лучей, прошедшего через линзу ледяного зрачка на кинопленку, оказался залит кровью. Кинематография не выручила биографию.

Нынешняя творческая интеллигенция имеет к прежней претензии. Те, кому сейчас 40–50, упрекают тех, кому было 40–50, когда Сталин стал набирать силу, в сознательном выборе неучастия, внутренней эмиграции, отщепенства. В неконструктивной позиции. Завели народ в революцию, бросили на съедение большевикам и вины не признают. Гражданская ответственность побоку, ушли в частную жизнь, в тень, в кусты и оттуда, как Мандельштам, скалили зубы на государство и его вождя. Мандельштам и Ахматова вызывают наибольшее раздражение. Чего-то там писали на клочках бумаги, читали на ухо, сжигали. При этом нищие, все по чужим углам, больные — как будто специально чтобы более благополучным (да тем же нам нынешним!) глаза колоть.

Объяснять, что позиция частного человека и была тогда вызывающе гражданской, — только время терять. Продуктивней, с нашей точки зрения, рассмотреть случай противоположный: участия, сотрудничества, служения не за страх, а за совесть режиму и вождю. А конкретно, случай Лени Рифеншталь.

Лени Рифеншталь, родившаяся в начале прошлого века в Берлине, была последовательно танцовщицей, актрисой, кинорежиссером. Вышла в лидеры немецкого кино, сняв три фильма: «Голубой свет» (1932), «Триумф воли» (1934) и «Олимпия» (1938). Прожила 102 года. Для страдавшей, как она убеждает нас, многими недугами, перенесшей недоедание, бомбардировки, тюрьму, а затем полувековую клевету — неслабо.

К врожденным ее качествам: волевому настрою, творческим способностям, физической силе и хорошей фигуре — мы бы прибавили еще пробивную мощь. Танк. С ранней молодости, если какую цель намечала, преграды падали. Стать звездой танцевальной школы — прима в нужную минуту заболевает, Лени уже давно заучила все ее па, «дрожала от нетерпения, не волновалась, не боялась — шквал аплодисментов». Сняться в кино — «нашла исполнителя главной роли — в следующем фильме буду играть вместе с вами, с апломбом заявила я». Приятелю «не дала покоя, и он сумел-таки устроить встречу с режиссером». Захотелось познакомиться со Штернбергом, отыскала, «оделась как можно элегантней», «он сказал: я мог бы сделать из тебя звезду». (На этом знакомстве ставятся многочисленные ударения: он классик кино, мировая величина, но главное — еврей, это ей нужно, чтобы доказать свою чуждость расистским установкам.)

Спортивных тренеров, носильщиков, проводников, операторов, секретарей, кинокамер, пленок, мест в поездах и отелях, летних и зимних дач, лыж, самолетов и летчиков всегда добивалась лучших из лучших. Все, какие требуются, связи, официальные и личные, приобретала решительно, кому надо, жаловалась, кого надо, уговаривала, звонила, писала, телеграфировала — знакомым, незнакомым и, главное, наверх. «Итальянские таможенники потребовали уплаты сборов, я решила послать по телеграфу SOS Муссолини, ответ пришел всего через шесть часов, положительный». А чего худого? Разве что эта дама, у которой «все под контролем» и «все схвачено», как-то не похожа на ту поэтическую, не разбирающуюся в земном, занятую лишь искусством натуру, что описана в мемуарах.

На 30-м году жизни «спонтанно приняла решение сходить на выступление Адольфа Гитлера. Появилось желание познакомиться с ним лично, написала письмо. Адъютант фюрера встретил меня на вокзале. Гитлер сказал, что наиболее сильное впечатление на него произвел мой фильм «Голубой свет». Лед был сломан. Он проговорил: я чувствую в себе призвание спасти Германию. Долго смотрел на меня, потом обнял и притянул к себе». Свободное дело, бывает. Потом у нее съемки, после них «позвонила и попросила передать фюреру, что вернулась». Вместе с ним едет на очередное его выступление. Назавтра вечеринка у Геббельсов. Встреча с Герингом — он «был еще не таким тучным». Вскоре «обратилась к Мартину Борману»: не хватало валюты для поездки в Испанию. Шпеер, тот просто родная душа и светлая личность. Такая теплая компания.

Гитлер предлагает «снимать для нас фильмы». — «Не могу, не могу, я актриса до мозга костей». — «Фройляйн Рифеншталь, не подводите меня… вы должны… съезд партии в Нюрнберге». — «Я все больше теряла мужество, чтобы возражать». В результате — документальный фильм «Победа веры». Следующий — полуторачасовой «Триумф воли» о VI съезде нацистской партии, оценка Министерства пропаганды: «особо ценный, сплачивающий народ». В книге фотография: Гитлер и Рифеншталь над эскизами. Подпись — «последняя отчаянная попытка просить Гитлера о моем освобождении от съемок»… Анекдот знаете? Внучек листает семейный альбом: «Дедушка, плохо было при Гитлере?» — «Ужас». — «А почему вот он на трибуне, а ты, как все, руку вытянул?» — «Это я ему: Адольф, не переходи границ!» 

В 1936-м приватная встреча с Муссолини, по линии культуры. «Передайте вашему фюреру, что я верю в него и его призвание. С Австрией вмешиваться не стану». Лени передает — «Гитлер опустил глаза». Через неделю вермахт входит в Рейнскую зону. Она снимает фильм о Берлинской олимпиаде. Гитлер не может прийти на премьеру, занят, присоединяет Австрию. Теперь она «опускает глаза»: «мелькнула мысль о его дне рождения, проговорила импульсивно: «А что вы скажете насчет 20 апреля?» Он лукаво улыбнулся: «Приду, обещаю вам».» Отложил госдела, пришел, просидел четыре часа, сказал: вы создали шедевр.

После войны следователь-француз не верит Рифеншталь, что она ничего не слышала о лагерях смерти. «Я прокричала: нет, нет, нет! — подскочила к нему и вцепилась в шею так, что пошла кровь». Через 20 лет еще на одного усомнившегося в ее неведении набросилась. Только участницу совместного телешоу пощадила — та сказала: «Мы ведь уже в 30-е годы знали, что творилось, мы очень хорошо знали»; тут Лени просто «ушла с достоинством». Рядовая работница-немка знала — художница «до мозга костей» не догадывалась. А ведь была в гуще событий. И какой гражданский заряд! И какие возможности повлиять на происходящее! И ведь влияла!

Воля ваша, молодые люди, а в авторитарно политизированную эпоху общественная активность не достоинство, отнюдь. Хорошо бы не преступление. Я за отщепенцев.

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 305)