«Миртала» — еще и роман-обманка. Ожешко под видом древней Иудеи изобразила тогдашнюю порабощенную Польшу, под видом Рима — поработительницу Россию. Это не сильно, пригашенно, но сколько-то задевало мои нервы. Приводило на память, во-первых, всю двухвековую историю угнетения и страданий. Во-вторых, случившееся на наших глазах, Катынь, Гданьск, «Солидарность», папу Иоанна Павла, польские журналы 1950-х, кино 60-х. И в-третьих, — польский антисемитизм, Освенцим, изгнание евреев в 1968 году.

Рассказчик вспоминает свой разговор с лавочником-евреем в маленьком городке. Тот говорит, что с продуктами трудно, горожане не любят приезжих, «вырывающих у них кусок изо рта». К евреям не расположены в особенности. Ну да, — откликается рассказчик, — обычно евреи негодяи без причины, а сейчас они негодяи с причиной, вот и вся разница.

Если бы он жил в Америке или Европе, он был бы признан, как писатель ранга Сола Беллоу или Филипа Рота. Но он жил у нас: до Сталина, при Сталине и после Сталина. «Голодая, люди благодарили его за сытость. Погибая от его руки, выкрикивали здравицу в его честь. Этому я был свидетель. И этого я не могу понять. Истории нельзя задавать вопрос: что было бы, если бы?.. Она всегда закономерна. Что было, то было — она рассуждает только так. Не надо мне этой закономерности. Я хочу знать, что было бы, если бы этого не было. И что будет».

Дер Нистер пишет «свою книгу», лепит судьбы ее персонажей — энергия развития страны, в частности, ее еврейской части, пишут его биографию, лепят судьбу. Для нас, знающих историю ЧК и Гулага, складывавшуюся заодно с историей нравственной коррупции нового общества, нет сомнений в том, что годы берлинского и гамбургского периода не могут не отозваться позднейшими репрессиями. Так же как связь с эмигрантом Шагалом и близость с видными фигурами будущего Еврейского комитета.

У героя нет никакого того света, он в него не верит. На следующий день после бар-мицвы он прекращает относиться к иудаизму всерьез и с тех пор не переступает порога синагоги. Религия стала для него ложью, любая религиозность выглядит детским суеверием, младенческим лепетом, надувательством со смертью, Б-гом или изношенными фантазиями о небесах.

Книга Иова тем выделяется среди всех библейских, что не является частью истории отношений между людьми и Богом (пусть и представленной в Библии как отношения между Богом и людьми). Ни главный ее герой, ни его окружение не включены в цепочку развития этих отношений и отражения их разными гранями, тянущуюся от Адама до последних пророков. Какую же весть она призвана донести людям в составе Писания?

Внуку в школе велели прочесть «Степь» Чехова. Он начал, через некоторое время пришел к матери — моей дочери, — как она выразилась, «с выпученными глазами», сказал, что Чехов — антисемит, евреев изображает в рассказе издевательски, они у него отвратительные, но это он сам отвратительный, и читать его дальше он не будет.

«Смерть моего врага» не притча, персонажи которой представительствуют за весь человеческий род. Нет, это просто живые люди, знакомые и случайные пешеходы на улице. Промельк притчи поприсутствует ближе к началу... Десять лет назад умер немецкий писатель Ханс Кайлсьсон.

Девятнадцати лет Вейнберг был загнан в Рижское гетто. В 21 отправлен в концлагерь, перевезен в другой, третий (один из них Бухенвальд), в 23 бежал, был пойман, но уже кончалась война, его не успели казнить. Он был крепок, выше среднего роста, спортивный, в семье говорили: «У Йолы арийская внешность».

Он был талантлив, ярок, крепко держал в руках поводья интереса к себе и чутко реагировал на малейшие колебания их натяга. Он полунашел для себя, полуустроил сам уникальное в те времена место. В монолите государственной мощи он, как вольное семечко, обнаружил трещинку, в которую вцепился корнями.

И тут начался выезд. Евреев. Греков, немцев. Полукровок. Под их маркой — русских, украинцев, прибалтов. По чуть-чуть, побольше, поменьше. Сама ситуация, когда такое возможно, становилась интересной, пусть даже и вчуже. Согласие на то, чтобы их (нас) по одному, по десятку выпускали, государство выдало из-под палки. На это вынудило его всё вместе, в первую очередь, обессиливающе неостановимая штамповка военного железа, в том числе «космического», и не в последнюю — тот же хоккей.

Когда я первый раз подлетал к тель-авивскому аэродрому, я поймал себя на необъяснимой уверенности, что мои — здесь. Расстрелянные 6 декабря 1941 года в Румбуле — здесь. Что я лечу с ними встретиться. Что я их встречу.