Я помню, что подростком слышал от взрослых фамилию Бергельсон. Не сказать, чтобы часто: Квитко, например, вспоминался много чаще. И оба они сильно уступали месту, которое занимал в разговорах Михоэлс, убийство которого в 1948 году стало потрясением, и надолго, для еврейской среды в СССР. Злодеяние принесло почти официальную установку, открыто объявив: в практику входит этот метод политических и личных расправ режима. Так что арест 1949-го и расстрел 1952 года люди, знающие, откуда и куда идет дело, приняли со скорбью и отчаянием как неотвратимость, как очередное звено в кующейся цепи.

Ни религиозная традиция, ни идеи сионизма не были тогда ему близки — молодость, юношеские искания, желание сменить среду, не изменяя прошлому и воспитанию, привели его в Иерусалим. Через пять лет Шмуэль-Йосеф Агнон уезжает в Германию, попадает в еврейский интеллектуальный круг, сближается с Бубером и Шолемом, женится. В 1924-м пожар, хочется сказать посильнее, пожирает его дом, огромную, полную редких книг библиотеку, весь архив. В том числе и рукопись «Рассказов о Бааль-Шем-Тове».

Зингер признается, что решение своего героя уважает, однако не разделяет. Бунт и молитва, говорит он, сопротивление и смирение, вера и сомнение, отчаяние и надежда совмещаются в нашей душе. Если бы этого не было, мы потеряли бы «величайший дар, полученный нами от Б-га, — свободу выбора».

Оказавшаяся по стечению обстоятельств в Иерусалиме русская женщина, решившая без права на жительство задержаться в стране как можно дольше, погибает в одном из терактов. Гроб с ее телом отправляют в российскую глубинку, чтобы подросток-сын и старуха-мать похоронили ее на родине... Но ее мать, глубоко верующая христианка, категорически отказывается хоронить... Дочь должна вернуться в Израиль!

Похоже на подделку, фокус, вымысел. Но теория и теория, бог с ней. Однако стоит начать распоряжаться судьбами народов, теоретизировать, подгонять под результат, в итоге обязательно выскочит какая-нибудь бяка. Тот придется по вкусу, другой не по вкусу. Народы — раздражают. Азербайджанцы — русских, арабы друг друга, американцы — полмира. Больше всех евреи, они — почти всех. Но одно дело, когда обыкновенно, от века, по привычке, а другое — на основе пассионарности этногенеза. Одно дело — всех, а другое — теоретика.

У Шалева острый глаз и углубленное знание библейских текстов. И прекрасная память на детали, местности, имена, формулировки. И он тонкий психолог. Его соображения привлекательны, основательны, свежи. Какие-то спорны, какие-то убедительны, все вместе — притягательное чтение. Кроме одного — отношения автора к Б-гу.

Поступки зингеровского Яши рискованны и, само собой разумеется, безнравственны. При этом они настолько по душе окружающим, что они лишь сильнее пленяются им. Даже те, кто сознает, что до какой-то степени становится жертвой его безнравственности.

Отличительной чертой этого места было отсутствие какой бы то ни было надежды, полное и всецелое. Даже надежды на смерть — смерти еще нужно было угодить, чтобы она освободила от такой жизни. Или, если хотите, нужна была удача, чтобы в смерть наконец угодить... Здесь Леви просыпался год с лишним, сам не понимая зачем. Позднее выяснилось — чтобы передать это любому, кто захочет узнать. И если не захочет, все равно — передать.

Похоже, что евреи не дают выбора, они вызывают на разговор о себе или только за, сочувственный, или только против, антисемитский. Во втором случае надо держать в уме, что твоя позиция может прозвучать в унисон с чем-то до такой степени невыразимо кровавым, причастность к чему не выйдет объяснить, будь ты хоть Достоевский. А искупить удастся, погибнув в Освенциме, как Немировски.

Здесь была заложена схема, по которой действует вся механика антисемитизма. Кто-то объявляет, что евреи – плохие, приводит неопровержимые примеры. Следующий – что нельзя так огульно, есть, «как среди всех народов», хорошие, даже очень, например его близкий друг Яков Моисеевич. Третий Моисеича не признает. И так далее. Действие не движется; кто был геологом, забыл, что такое молоток; кто писателем – из чего делают чернила.

У людей, узнающих о катастрофе, например, Холокосте, жалость отступает на второй план, на первом — ужас. Те, у кого на глазах цунами слизывает с лица земли население города или страны, цепенеют — что они могут пикнуть? Но если кто-то ускользает от гибели и появляется надежда: уж если избежал самого страшного, теперь спасется, — а гибель все-таки настигает, потому что полученные раны смертельны, вот тут сострадание, жалость, боль достигают апогея.

На следующий год после публикации «Погребенного светильника» Гитлер осуществил аншлюс Австрии, откуда Цвейг уже бежал в Англию. Затем пришла «Хрустальная ночь», положившая начало Холокосту. Цвейгу исполнилось 57. Ему оставалось 4 года до окончательного бегства — из мира неисправимой несправедливости. То ли дерево, под которым был зарыт светильник, истлело, и место его захоронения затерялось навеки, то ли легенда оказалась не спасительной. В 1942 году в Бразилии писатель покончил с собой.