Поступки зингеровского Яши рискованны и, само собой разумеется, безнравственны. При этом они настолько по душе окружающим, что они лишь сильнее пленяются им. Даже те, кто сознает, что до какой-то степени становится жертвой его безнравственности.

Отличительной чертой этого места было отсутствие какой бы то ни было надежды, полное и всецелое. Даже надежды на смерть — смерти еще нужно было угодить, чтобы она освободила от такой жизни. Или, если хотите, нужна была удача, чтобы в смерть наконец угодить... Здесь Леви просыпался год с лишним, сам не понимая зачем. Позднее выяснилось — чтобы передать это любому, кто захочет узнать. И если не захочет, все равно — передать.

Похоже, что евреи не дают выбора, они вызывают на разговор о себе или только за, сочувственный, или только против, антисемитский. Во втором случае надо держать в уме, что твоя позиция может прозвучать в унисон с чем-то до такой степени невыразимо кровавым, причастность к чему не выйдет объяснить, будь ты хоть Достоевский. А искупить удастся, погибнув в Освенциме, как Немировски.

Здесь была заложена схема, по которой действует вся механика антисемитизма. Кто-то объявляет, что евреи – плохие, приводит неопровержимые примеры. Следующий – что нельзя так огульно, есть, «как среди всех народов», хорошие, даже очень, например его близкий друг Яков Моисеевич. Третий Моисеича не признает. И так далее. Действие не движется; кто был геологом, забыл, что такое молоток; кто писателем – из чего делают чернила.

У людей, узнающих о катастрофе, например, Холокосте, жалость отступает на второй план, на первом — ужас. Те, у кого на глазах цунами слизывает с лица земли население города или страны, цепенеют — что они могут пикнуть? Но если кто-то ускользает от гибели и появляется надежда: уж если избежал самого страшного, теперь спасется, — а гибель все-таки настигает, потому что полученные раны смертельны, вот тут сострадание, жалость, боль достигают апогея.

На следующий год после публикации «Погребенного светильника» Гитлер осуществил аншлюс Австрии, откуда Цвейг уже бежал в Англию. Затем пришла «Хрустальная ночь», положившая начало Холокосту. Цвейгу исполнилось 57. Ему оставалось 4 года до окончательного бегства — из мира неисправимой несправедливости. То ли дерево, под которым был зарыт светильник, истлело, и место его захоронения затерялось навеки, то ли легенда оказалась не спасительной. В 1942 году в Бразилии писатель покончил с собой.

Сол Беллоу принадлежал к поколению, младшему относительно «великих» Фолкнера, Хемингуэя и остальных, но ровней ему были они, а не сверстники, даже самые выдающиеся. Он знал о людях больше других, больше того, что, мы считаем, отпущено человеку, Он видел жизнь и как один из живущих, ну пусть догадливее, проницательнее, глубже других, но минутами и как словно бы высшее существо, способное взглянуть на нее сверху. Не претендуя из-за этого на исключительность, а, наоборот, тем более сознавая свою принадлежность к обыкновенным.

В этих местах, где развивается действие романа, в западных областях Российской империи, а и по всей России, религия словно бы исходит из того, что верующий — несчастен. Все равно, русское православие или иудаизм евреев. Кто кого выбирает: люди религию или она людей? Да, вера подает утешение, и радость богообщения, и соборность. Но грустно.

При таком миропонимании, чутье, схватчивости, образованности, даре различения он пишет о насущных на то время проблемах еврейства, не упоминая, стало быть, не чувствуя, приближения ужаса, конца. Всего за семь лет до прихода нацистов! Он пишет о безвыходности положения, умножающихся трудностях существования, возрастающем унижении европейского еврейства. А на пороге стоит гибель, еще год, максимум два, и она обрушится, никого не щадя, на все шесть миллионов, сметет их с лица земли!

Белых, которым не нравятся черные, мы видим во множестве каждый день, для этого не нужно специально ездить ни в Вирджинию, ни в Воронеж. Евреев, которые объясняют, почему другие евреи (не говоря уже о неевреях) – второго сорта, я тоже видел. Мама не та, вера не та, иногда даже синагога не та. Объяснения даются исключительно глубокие, неизмеримо глубже тех, которые они слышат от многих неевреев, которые вторым сортом объявляют без разбора их всех.

Бывшая жена Б. рассказывает своему новому мужу, умнице и интеллигенту, как Б., когда она захотела от него ребенка, не мог ей этого простить. «Почему?» – спрашивает муж. «Из-за Освенцима». Освенцим, пытается она объяснить, своего рода пароль. Он открывает дорогу другим ужасным словам. Освенцим. Убили. Погиб. Пропал. Выжил.

За почти 80 лет, прошедших со времени ее гибели, в кого она превращена? Кто она — брошенное в холодную грязь, сплошь покрытое вшами, невменяемое существо или героиня пьес, спектаклей, фильмов, автобиографической прозы с редакторскими изъятиями и заменами, собственных дневников, аутентичных, напечатанных без редактуры, но уже тогда, когда образ веселой, оптимистичной девочки внедрился в сознание?