Это случилось недели через три после Сукес и началось в базарный день. На третий день затихло. Утром даже открылась пара лавчонок, но часа в три они снова закрылись: весь Криводуб собрался в Большой синагоге... Пока Менахем говорил, раввин только что‑то сипел, но вдруг выпрямился и посмотрел на сына, будто не узнал. Бледные губы сжались, и пристальный взгляд стал мрачным и суровым... И тут через толпу к биме пробралась девичья фигура. Откинула с головы шаль. Лицо — в белых пятнах, будто испачкано глиной...

Мнение нашей семьи о событиях в стране определял и формировал отец Шимшон. Будучи глубоко верующим человеком, все обсуждения он завершал словами: «Им (властям) не отпущено много времени. Геула (избавление) близка, мы должны продолжать делать свое дело — служить Б‑гу».

Перед Пуримом Варшавского застукали с гойской девкой, и той же ночью он повесился на люстре в женской половине молельни. Два пальца правой руки были просунуты под затянутый вокруг шеи брючный ремень, а брюки сползли с тощих ног и повисли на ботинках... Кроме нас, ешиботников, на похороны никто не пошел. С гробом на плечах мы ступали по снежной каше, а мясники из лавок хохотали нам вслед, что‑то кричали, но мы не слышали — не хотели слышать.

Я была в какой‑то семье на Хануку, была восьмая свеча, и там мы с Зямой встретились. Он был из ортодоксальной хабадской семьи, но на фронте во время войны уже соблюдать нельзя было. Я ему сказала: «Если ты хочешь, чтобы у нас была религиозная семья, я думаю, ты должен стать религиозным. А если ты не хочешь, значит, мы с тобой разойдемся. Я не могу выйти замуж за человека несоблюдающего». И он согласился.

В местечке жили евреи — люди такие. Они странно одеваются, по лавкам сидят, белую халу едят, а еще они Христа продали. Последний пункт был немного непонятный: кто такой этот Христос, зачем они его продали, кто и зачем его купил, сколько они за него выручили — все это как-то туманно. А вот белую халу Вася пару раз своими глазами видел, и не только видел, но однажды стянул кусочек, съел, а потом долго стоял, ждал с сомнением на лице и пытался понять, что он чувствует. Так и не понял, но уважение к белой хале осталось.

Долго, день за днем, почти потеряв надежду, я дежурил возле Миртеле, но в конце концов был вознагражден: я заметил маленькие зернышки, как зеленый мак, рассыпанные по стволу и веткам. Обрадоваться — на это у меня уже сил не хватило, но душа наполнилась мягким спокойствием. Вскоре из зернышек показались острые кончики — как ежик на обритой голове больного, начавшего выздоравливать. И тут как раз пришла весна.

У реб Менаше была такая способность улыбаться одними глазами. Его улыбающийся взгляд подхватывал Иту и уносил, как широкая, глубокая река, что год за годом медленно течет через город куда‑то в далекие края. Это не пугало Иту, наоборот, она чувствовала себя очень спокойно в этом могучем потоке. Часто она ластилась к мужу и даже пробовала затянуться его сигарой. На глазах выступали слезы, Иту начинал душить кашель, а Менаше легонько похлопывал ее по спине и улыбался

В одной из квартир на нашей площадке жила коммунистка‑врач. Толик в это время уже стал приглашать к себе товарищей, и однажды пришел к нам какой‑то парень с огромной бородищей и случайно ошибся дверью. Он позвонил к этой женщине‑врачу, та открыла, у нее в руках кастрюля была — так она уронила кастрюлю от испуга. «Фрида Самойловна, какие парни стали ходить к Толику! Я так за него волнуюсь». Что я могла ей сказать?

По Иерусалиму составлена не одна сотня путеводителей, но книга Мерав Мак и Бенджамина Балинта занимает особое место. Чтобы рассказать историю города, авторы осмотрели закрытые коллекции и побывали в недоступных для публики местах, увидели уникальные рукописи, встретились с десятками специалистов: хранителями и реставраторами.

Не имея возможности видеть сквозь двери, я все‑таки ясно различил стройную женскую фигуру в черном шелковом платье и бледное, интересное лицо, как лицо дома, в котором она жила. Я никогда раньше не встречал этой женщины, но всем своим существом осознал: это она, наконец‑то она. Непонятно как, но я отчетливо увидел, что по ту сторону маленькая, матово‑белая ладонь легла на дверную ручку, и дверь открылась…

Когда раввин изучал Тору, его жена говорила, что слышит, как ангелы поют, а когда она готовила рыбу к субботе, раввин уверял, что чует ароматы райского сада. Раввин и его жена были друг другу под стать: оба добрые, праведные и мудрые. Если они чем и различались, то лишь тем, что жена не очень‑то разбиралась в комментариях к Талмуду, а муж понятия не имел, как рыбу жарить.

Его блуждающий взгляд наткнулся на девушку. Она стояла у мясной лавки. Одета бедно, но с претензией. Голова непокрыта, лицо бледное, измученное, но по‑детски нежное. Девушка с таким несчастным видом рассматривала аппетитные копченые окорока на витрине, что Лейпцигер резко остановился...