Двадцать два месяца. Столько времени Хейшке пришлось читать кадиш. Каждый день, в трех ежедневных молитвах. Сперва по отцу, потом по отцу и сестре, потом по отцу и двум сестрам. А через 11 месяцев только по Цвиеле и Менухале. Единственный перерыв в этой напряженной работе он сделал, когда три месяца болел тифом. Хвороба навалилась внезапно и сразу скрутила так, что всем казалось — еще несколько часов, максимум дней, и мальчик встретится с сестричками и отцом.

Единственным хорошим событием, связанным с домом, было празднование его бар мицвы. Состоялась она полгода назад, в феврале, и вопреки окружавшему Дубравских миру евсеков и НКВД прошла тихо, скромно и потому немного разочаровывающе. Но сейчас, когда выли сирены и над головой метались лучи прожекторов, выискивая вражеские самолеты, он вспоминал о бар мицве как о чем‑то очень светлом и радостном.

Передав последний свиток, томим тщательно закрыл дверцы арон кодеша, вылез в окно и так же тщательно прикрыл окно. Операция завершилась... Как ни странно, энкавэдэшники ничего не обнаружили. В течение нескольких следующих дней они вынесли из синагоги все, что только могли, но Кролевец не зря был странным оазисом: евсеков с ними не было, и никто не подсказал, что в арон кодеше должны находиться свитки Торы.

Несмотря на разорение еврейской жизни, Кролевец можно было назвать тихим оазисом среди кровавой пустыни энкаведистского террора. Здесь арестовали всего несколько человек, что было, конечно, немало, но по сравнению с другими городками и местечками Черниговщины, где брали десятками, а то и сотнями, это не считалось. И пусть одна, но практически беспрепятственно здесь действовала Старая синагога. В Кролевце открыто ходили по улицам три мальчика, из‑под кепок которых торчали пейсики.

Даже в 1930‑х годах, когда репрессии против религиозных евреев, в особенности любавичских, достигли апогея, он не сбрил бороду и пейсы, всегда и везде ходил в кепке. На работе с этим мирились, уж слишком хорошим специалистом был отец, начальство нуждалось в его умении правильно вести бухгалтерию фабрики. За глаза, а порой и в лицо его называли «бородатым главбухом», и он с удовольствием откликался на это прозвище.

«Мы евреи, соблюдающие заповеди, и мы хасиды, — говорил отец, немного задыхаясь, когда они спускались с обрыва. — Поэтому нас со всех сторон постоянно окружают опасности, — он остановился и показал палкой туда, где за бурьяном скрывались домики местечка. — Помни об этом, сынок, и поверь мне: они намного страшней, чем окунание в холодную воду»

Менахем‑Мендл Дубравский работал — много и тяжело. Раввин сразу четырех местечек почти не располагал свободным временем. К нему обращались днем и ночью с вопросами, решение которых требовало многих знаний, мудрости и нервов. Но все это с точки зрения советской власти не то что не считалась работой, наоборот, приравнивалось к контрреволюционной деятельности. Так что и для видимости, и для заработка зейде пришлось искать новую специальность.

Хотя официально Менахем Дубравский считался пролетарием, поскольку трудился рабочим на фабрике по производству обувных шнурков, фактически он был раввином местечка. Даже его обычно суровое и грозное лицо в этот момент изменилось: Хейшке с удивлением увидел, как из глаз деда текут слезы.

После двух десятилетий советской власти из всех еврейских религиозных течений на территории СССР реально продолжали жить еврейской жизнью в основном любавичские хасиды. Поэтому Хейшке искренне считал, что «фрумер ид» (религиозный еврей) — это хабадник. Других он, родившийся в конце двадцатых годов, просто не видел. И когда в 1946 году, вырвавшись из СССР, Хейшке столкнулся с венгерскими хасидами, они показались ему какими‑то Б‑жественными созданиями, спустившимися прямо с небес на землю.

Начиная с 1921 года и до последнего своего дня в СССР Раяц вел непрерывную борьбу с советской властью вообще и евсеками в частности. Эту борьбу он продолжил и за границей. Его главной опорой, его правой рукой всегда оставался Хони Морозов. До такой степени, что в своих воспоминаниях Раяц пишет: «О цели, времени и направлениях моих поездок по стране знали только два человека — моя жена и рав Эльхонан‑Дов Морозов».

В сентябре 1921 года пришло письмо от Раяца. Он пригласил Хони Морозова приехать с семьей в Ростов и занять место его секретаря и габая. Проблем с проживанием теперь больше не было: еще Временное правительство отменило черту оседлости, и евреи могли селиться в любом уголке России. Вместе с письмом Раяц прислал и деньги на переезд. Период голода для семьи Морозовых закончился. Но они не знали, что наступил намного более страшный период — открытого противостояния с ЧК‑ГПУ‑НКВД и евсеками, делавшими все возможное для уничтожения еврейской религии...

В 1961 году произошло то, чего Генех боялся пуще всего. Он получил повестку в военкомат... Генех отправился к знакомому юристу. И тот объяснил: бояться ему нечего. Да, он совершил некие нарушения законности. Но по сравнению с тем, что его незаконно репрессировали, продержали в зоне и лагере семь лет и превратили в инвалида, это не дела, а делишки. Генеху повезло: его «разоблачение» пришлось на самый пик хрущевской «оттепели». Поэтому жертву незаконных сталинских репрессий не тронули, доносить не заставили и даже разрешили поменять паспорт, вернув свои настоящие имя‑фамилию.