Введение. Мои старики

Первой моей синагогой была одесская. Во второй половине 1980‑х она была единственная официальная — на Пересыпи. И все в ней было перемешано.

Я пришел в первый раз в шабес. Чувствовал себя страшно неловко. И только примостился на лавочку, подходит ко мне дородный дед в двубортном костюме и грозно вопрошает: «Ви, малдой чиловэк, в кабак пришли или в Храм? Чьто за свитехок? В костюме надо в шил ходить!»

Я был в ужасе. Дед от меня отошел. И тут, откуда ни возьмись, появился маленький белобородый старичок: «Ты, сынок, его не слушай, Б‑г тебе так рад! Хоть в свитерке, хоть в сюртуке!»

Если бы не эти слова, думаю, ноги моей в синагоге больше бы не было.

Звали его реб Нутэ. Именно такие старики, как он, и сохранили еврейство в СССР — не только букву, но и дух.

Помню Пурим 1989 года в Одессе. Реб Нутэ читал Мегилу. Ему было за 90. В трагических местах он плакал, а в веселых — смеялся до слез. Я был буквально в состоянии эйфории от этого чтения: такого я еще не видел! Вообще, этот реб Нутэ стал одним из тех, из‑за кого впоследствии я пришел учиться в ешиву в Марьиной роще.

В деревянную, совсем не официозную марьинорощинскую синагогу я влюбился с первого взгляда. Меня там встретили не стены, а люди. И я сразу влюбился в нескольких здешних стариков. Они были настоящими — с глазами, в которых отражалась история века. Они встречали нас, молодых, с теплом, без осуждения и с надеждой.

Собственно, речь идет о троих: реб Ехил, реб Авроом и реб Меир.

О первых двух я писал уже раньше. Давно хотел написать и о реб Меире Либерзоне.

И вот в этот Песах в синагогу пришел некий пожилой человек, кого‑то неуловимо мне напомнивший. Он вглядывался в лица, будто пытаясь кого‑то узнать. Подошел и ко мне.

Самуил Меерович Либерзон, сын реб Меира, стал моим главным консультантом при написании этой давно зревшей статьи. Без него и его брата Исаака я бы не смог ее написать. Спасибо им.

Итак, реб Меир. Будучи родом из Бердичева, он привнес в московскую синагогу волынский напев, который звучал как голос предков, как молитва, пронесенная сквозь века. Его голос, чистый и проникновенный, наполнял зал особым светом.

Реб Меир не просто вел молитвы — он жил ими. Его присутствие напоминало о том, что вера — это не только слова, но и действия, и отношение к людям.

В этих стариках был какой‑то удивительный метроном — точное мерило такта, умения подсказать, исправить, не обидев.

Синагога в Марьиной роще стала для меня местом, где я почувствовал связь с моими предками, с душой моего народа.

И в этом заслуга таких людей, как реб Меир Либерзон. Его голос до сих пор звучит в моей памяти, напоминая, что истинная вера живет в сердцах людей.

Его полное еврейское имя — «реб Меир‑Либер‑Овадья, сын раввина Исроэла». Принадлежал он к одной из самых уважаемых семей, легенд Бердичева.

Рабби Либер из Бердичева: жизнь, легенды и наследие

Рабби Элиэзер Либер, прозванный Либером Великим из Бердичева, родился в конце XVII века в семье с благородной родословной. Его отец, раввин Авроом бен Шмуэль Ашкенази, был потомком знаменитого рода: внуком мученика‑каббалиста рабби Шимшона из Острополя, погибшего во время погромов 1648–1649 годов, а мать его была внучкой «святого ребе» Йехиэла‑Михла из Немирова, также убитого в те же годы.

Спасаясь от преследований, отец рабби Либера бежал из Кракова и осел в местечке близ Бердичева. Там, уже в преклонном возрасте, у него родился сын — будущий праведник ребе Либер.

С ранних лет Либер проявлял необычайную духовную восприимчивость. Отец рано ушел из жизни, оставив мальчику значительное состояние, которое тот отдал на благотворительность, творя нескончаемое добро для бедных. Юный Либер тянулся к уединению и молитве: большую часть дня его можно было найти в лесу, погруженным в изучение Торы и молитвы с пламенной искренностью. Он удалялся от мирской суеты, стремясь служить Всевышнему в чистоте и простоте сердца. Там, в шепоте деревьев, формировалась его душа каббалиста и праведника.

После смерти отца община признала молодого раввина Либера достойным продолжить его дело. Он стал магидом (проповедником) и духовным наставником местных евреев. Рабби Либер отличался крайней скромностью и отрешенностью от быта: жил одиноко, все дни проводя в изучении каббалы и молитве, почти не участвуя в будничной жизни местечка. Благодаря праведному образу жизни он заслужил репутацию святого человека: окрестные евреи относились к нему с благоговейным почтением, видя в рабби Либере живой источник святости.

Современники описывали его внешность как отражение духовного облика. Он был необычайно высок ростом и с бровями настолько густыми, что они закрывали его глаза. Чтобы взглянуть на собеседника, цадик должен был приподнять брови, после чего тотчас опускал их снова: столь тщательно он сторонился нечистоты взора и всего суетного. Его длинная седая борода ниспадала до самого пояса; говорят, он никогда не расчесывал ее, боясь случайно вырвать хотя бы волос и тем самым осквернить святость облика. Каждый его жест, каждая привычка дышали благоговением.

Община видела в нем не просто ученого раввина, но праведника (цадика) в подлинном смысле. В преклонные его годы слава о «бердичевском святом» разнеслась по всему Подолью, и к его дворику потянулись люди. Евреи приезжали издалека, чтобы увидеть раввина Либера, послушать его проникновенные проповеди и получить благословение.

Он говорил мало, но каждое его слово несло утешение и тепло, которых жаждали измученные души. Некоторые исцелялись одним лишь его взглядом, другим он давал советы и молитвенные амулеты, третьих учил терпению и вере.

Современником ребе Либера был основатель хасидизма, великий Бааль‑Шем‑Тов (Бешт). По преданию, Бешт высоко ценил духовный уровень бердичевского праведника и даже приезжал к нему несколько раз в год. Бааль‑Шем‑Тов стремился встретиться с ребе Либером прежде всего ради того, чтобы окунуться в его микве, славившейся необыкновенными свойствами. Считалось, что вода в этой микве, выкопанной и освященной самим ребе Либером, исцеляет болезни глаз. Страждущие отовсюду приходили туда искупаться. Хасидское предание гласит, что Бааль‑Шем‑Тов с восхищением говорил о бердичевском подвижнике: «Есть праведники, которые удостаиваются откровения пророка Элияу; а у рабби Либера всё наоборот: это самому Элияу выпала честь явления рабби Либера».

Такой образно‑шутливой фразой Бешт подчеркивал исключительную святость Либера, ставя его в духовных прозрениях даже выше библейских пророков.

В 1770 году (5531 по еврейскому летоисчислению) ребе Либер, прожив более ста лет, покинул этот мир. Его похоронили там же, в Бердичеве, и могила цадика стала местом паломничества. До наших дней сохранилось предание: каждый, кто молится у циюн (захоронения) рабби Либера и творит добрые дела, удостаивается небесной защиты — ведь душа бердичевского праведника, как верят хасиды, продолжает заступаться за евреев на Небесном суде, подобно тому как при жизни он вымаливал для них прощение.

Впоследствии потомки рабби Либера собрали разбросанные в разных текстах жемчужины его учения. Его внук, раввин Хаим Либерзон, издал книгу «Эрец а‑Хаим»: сборник рассказов и высказываний своего великого деда.

Благодаря этому труду предания о бердичевском магиде не затерялись. И по сей день исследователи хасидизма, опираясь на эти источники, признают, что рабби Либер внес значимый вклад в формирование хасидского мировоззрения наряду с более известными лидерами движения. Его жизненный путь — образец святой простоты и бесконечной веры — продолжает вдохновлять и поныне.

Рабби Либер был не только великим праведником своего времени, но и родоначальником династии раввинов и цадиков. Его сын, раввин Йехиэл‑Михл, унаследовал от отца пылкую веру и продолжил служение своей общине.

Внуки и правнуки ребе Либера распространились по разным городам, неся в себе дух бердичевского деда. Семья ребе Либера породнилась со многими известными раввинскими родами, благодаря чему наследие его плотно вплелось в ткань восточноевропейского еврейства.

Его внуки приняли фамилию Либерзон — «сын Либера» — в честь знаменитого прадеда. Династия пустила корни в разных местах: часть семьи переселилась в Бессарабию (например, раввин Мордехай Либерзон, в начале XX века служивший раввином в Кишиневе), другие остались в Подолии.

Потомки Либера вступали в браки с потомками других хасидских династий: так, правнучка Либера вышла замуж за ребе Моше‑Хаима Эфраима из Судилкова (внука Бааль‑Шем‑Това). Благодаря этим связям ветвь бердичевского цадика соединилась с родословными великих хасидских домов Чернобыля, Апта (Опатова) и др. Можно сказать, родословное древо рабби Либера переплелось с главными стволами хасидизма.

Его потомки не просто хранили память о предке — многие сами стали знамениты. Например, правнук Либера, раввин Лейбиш из Проскурова, воспитал учеников и основал местную школу хасидской мысли, которая передавала заветы Бердичева. Другой правнук, раввин Исраэль из Леченица, также прославился своей ученостью и праведностью. Через этих людей «искра Либера» продолжала гореть в новом столетии, а имя «бердичевского великана» звучало как пароль благословения.

Сироты

В 1917 году у потомка ребе Либера, бердичевского раввина Исроэла бен Менахема‑Нохума Либерзона и его жены Хаи‑Бейлы, дочери Шолома‑Шахны Прилуцкого, родился сын Меир. Ему суждено было прожить жизнь, мало похожую на жизнь его великих родственников. На его век выпало великое испытание — «быть евреем в такое время на земле».

Мальчик рано лишился отца: в 1920‑м раввин Исроэл Либерзон умер от тифа. Вдова осталась с двумя детьми, пятилетним Михлом и двухлетним Меиром. Через несколько лет она повторно вышла замуж, и мальчиков воспитывал отчим, Мехл, очень знающий и набожный человек.

Жили они в страшной бедности. Когда Меиру было тринадцать лет, в 1930‑м, семья переехала в Подмосковье. А через несколько лет поселилась на тогдашней окраине Москвы — в бывшей Сущевой слободе, на улице Селезневской.

Незадолго до того, в 1927 году, в десяти минутах ходьбы от их дома, в Марьиной роще построили деревянную синагогу, которой суждено было стать вторым домом Меира.

Мальчик, проведший детство в Бердичеве и толком не знавший русского языка, в Москве не потерялся: начал работать в различных трикотажных артелях. Меир обладал удивительным даром самообразования. Он рассказывал сыну, что еще в Бердичеве, ребенком, понимая, что русский язык ему в жизни пригодится, по газете учился читать и писать — прямо на полях газеты: ведь бумаги не было! В результате всю жизнь он писал прекрасным каллиграфическим почерком.

Еще до войны юноша познакомился со своей будущей женой.

Гитл родилась в 1922 году в местечке Смотрич под Каменец‑Подольским в семье инвалида Первой мировой войны Ицхока‑Носна Судмана и его жены Теилы Идес. Когда девочке было около десяти лет, мать умерла, и инвалид без глаза остался с тремя дочерьми — Гитл, Фаней и Сорой. Гитл серьезно заболела, и родня покойной матери посоветовала отправить ее в Ростокино, на окраину Москвы, к тетке с материнской стороны: там были шансы, что девочка выживет. Маленькую девочку с полупустым рюкзачком посадили на московский поезд. Впереди ее ждали многие тяготы, но она спаслась от неминуемой гибели.

В Ростокине тетя Эстер, на попечении которой были собственные шестеро детей, встретила сироту без энтузиазма. И, как только девочка немного поправилась, вознамерилась отправить ее обратно. Но тут за Гитл вступился отец семейства, раввин и шохет Арон Грузман, ставший ей вторым отцом, которого она всю жизнь впоследствии считала настоящим праведником: «Куда ее? К несчастному инвалиду на попечение? У нас и так шесть ртов, прокормим седьмую!»

В июле 1941‑го Гитл, которую все называли Геней, получила последнее письмо от сестренки, 12‑летней Соры: «Над нами летают железные птички».

Ицхок Судман и его дочери, Фаня и Сора, разделили участь миллионов жертв Катастрофы.

В конце 1930‑х годов Меир познакомился где‑то с Зиндлом Грузманом, единственным сыном ростокинской родни Гитл, и однажды пришел к ним в гости. Товарищ, похоже, заманил его, с тем чтобы познакомить с одной из сестер. Но Меир, не оправдав надежд, обратил внимание на сиротку Гитю.

Дело было накануне войны. После недолгих ухаживаний решительный Меир сделал предложение. Но Гитя предпочла повременить — на дворе же был июнь 1941‑го: «Какая свадьба? Ты домой придешь, а тебя там повестка ждет!» Напророчила!

«…Подо Ржевом, в безымянном болоте»

В июне 1941 года будущий «рядовой 618 стрелкового полка 215 стрелковой дивизии Меер Срулевич Либерзон» делает первый шаг в свою военную судьбу — в тот путь, где каждый день становится рубежом между жизнью и смертью.

19 мая 1942 года на базе 48‑й отдельной стрелковой бригады создается 215‑я стрелковая дивизия. Вскоре она окажется в самом пекле войны.

В середине августа, приняв под свое командование обескровленные подразделения, 30‑я армия Калининского фронта перебрасывает эту дивизию на рубеж к северо‑западу от Ржева. Там, на левом берегу Волги, идут ожесточенные бои за каждую высоту, каждую деревню, каждый окоп. Фронт сдвигается — медленно, с большими потерями.

9 сентября 1942 года начинается самое страшное. Части дивизии форсируют Волгу и вступают в кровавое столкновение с немецкими войсками на подступах ко Ржеву — городу, превращенному врагом в бетонно‑огневую цитадель. От дивизии остается лишь горсть бойцов. Из донесений 31 августа: «В 215 сд — в стрелковых полках осталось по 40–50 штыков».

Это уже не полки — это отряды живых теней, цепляющихся за каждый метр земли.

Продвигаясь сквозь сплошную зону смерти, солдаты сталкиваются не только с пулями и снарядами. Из приказа по армии: «В связи с продвижением частей армии обнаружено массовое применение противником мин и сюрпризов в самых различных местах: на дорогах, на объездах взорванных мостов, в населенных пунктах и блиндажах…» То есть каждое дерево, каждая дверная ручка может оказаться ловушкой.

Но они идут вперед.

19 сентября 1942 года сообщение Совинформбюро, как удар сердца: «215‑я стрелковая дивизия ворвалась на окраины гор. Ржев. В ожесточенных боях, переходящих в рукопашную схватку, к исходу дня части дивизии очистили от противника 10 кварталов сев.‑вост. окраины гор. Ржев…»

Смерть ходит рядом, но штык в штык они выбивали врага.

Враг, однако, не сдавался. 29 сентября: «Противник перешел в контрнаступление. 215‑я стрелковая дивизия, отражая яростные атаки пехоты и танков противников, закрепляется на завоеванных рубежах, продолжая удерживать сев.‑вост. окраину Ржева».

7 октября: «Противник, усилив Ржевскую группировку мотобатальонами полка СС “Великая Германия”, частями 5 тд и 110 пд, стремится выбить части из сев.‑вост. части города». Волна за волной, эшелон за эшелоном — немцы бросают все, что у них есть. Но 215‑я дивизия стоит.

Стоит и Меир Либерзон. Безымянный солдат в череде бесконечных боев. Один из тех, кто шел в атаку, когда от полка оставалось пятьдесят штыков. Один из тех, чье мужество — это история, которую следует рассказывать снова и снова. Но главный его подвиг еще впереди.

Когда читаешь хроники Ржевской мясорубки, строчки словно проступают кровью — не красной, а черной, прелой, болотной. Так пахнет земля, пропитанная человеческой болью. Именно там, подо Ржевом, в безымянном болоте, тлела и вспыхивала судьба рядового Либерзона.

3 декабря 1942 года — начало зимнего наступления. Из представления к медали «За отвагу» читаю строки и не верю своим глазам:

«Во время наступления под г. Ржев 3 декабря 1942 г., роте продвигаться мешал немецкий снайпер, который пристрелявшись к единственному ходосообщению, не давал выхода бойцам к переднему краю. С разрешения комроты Либерзон пополз на левый фланг и оттуда снял снайпера. На обратном пути был тяжело ранен миной, оторвало стопу правой ноги».

Наш реб Меир?! Тот скромный старик, который приходил в синагогу тихо, сдержанно, немного прихрамывая — и никогда ни словом не обмолвился, через что прошел? Он, оказывается, выполз из траншеи под прицельным снайперским огнем, чтобы спасти роту. Он «снял» вражеского стрелка — и вернулся, уже не на своих двух…

Он молчал о войне. Даже сыну рассказывал лишь о том, что «только» стопы не стало. А нам, в синагоге, и подавно ни слова. Мы знали, что он ветеран войны. Но никто не догадывался, как героически он воевал.

Когда его отправляли в госпиталь, однополчане вышли провожать. Он, горько шутя, сказал им: «Ну вот, ребята, теперь я останусь без ноги!» А они ему ответили со страшным каким‑то знанием: «Дурак! Радуйся — жить будешь. А мы здесь все ляжем».

И они легли.

После войны Меир пытался найти хоть кого‑нибудь из своих боевых товарищей. Искал. Писал. Спрашивал. Не нашел. Все легли подо Ржевом.

В госпитале царил хаос: врачи на вес золота, времени — ни минуты лишней. Кого приносили с раненой конечностью — ампутировали без рассуждений. Быстро. Жестко. Навсегда.

Но Меир оказался настойчив. И вдруг, в толпе проходящих хирургов, он увидел того, кто показался ему «своим»: еврей. Он закричал, и это был не крик, а молитва, вопль: «А йид! Ротевет мир!» («Еврей, спасите меня!»)

Тот не смог пройти мимо. Задержался. Задумался. И провел операцию так, что удалось спасти часть ноги. Ампутация — ниже колена. Это решило всё: он сможет ходить, пусть и на протезе.

Меир Либерзон всю жизнь прошел, не выдав себя. Да, он хромал. Но так, что и не подумаешь, будто протез. Он не жаловался, не рассказывал, просто жил.

И ведь не один он. Почти все старики нашей синагоги были фронтовиками. Друг реб Меира реб Авроом Генин оставил ногу под Москвой и всю жизнь скакал на костылях, но никогда не скулил.

Их молчание — это отдельный язык. Язык выживших.

Мы читаем строки документов. Видим имена, цифры, цитаты. Но за каждой строкой стоит человек. И, быть может, этот человек — тот самый старик, что протягивал вам руку в синагоге. Он был с легкой, незаметной хромотой. С молитвой на губах. И протезом — под брюками, под кожей, под памятью.

Еврейский дом

После ранения, лечения и демобилизации в 1943 году Меир отправился в Самарканд, куда эвакуировались Геня (Гитл), ее ростокинская родня и мать Меира с отчимом.

Благословения и согласия Геня испросила у самого родного человека из живых — ее второго отца, раввина Арона Грузмана. В одном из самаркандских двориков он поставил им хупу.

Вскоре молодые вернулись в Москву, и в августе 1944 года у них родился старший сын Исроэл, которого в паспорте записали Самуилом, а еще через пять лет — Ицхок‑Мендл‑Нохум, по паспорту Исаак.

Сын вспоминает, как в детстве отец нанял ему меламеда, ребе Исроэла, который научил его читать и писать по‑еврейски. Вообще, в доме неукоснительно соблюдались еврейские традиции, шабес, праздники, обоим сыновьям, когда пришло время, поставили хупу.

Может, святые предки Меира и не увидели бы в этом ничего необычного, но в сталинской, да и постсталинской Москве для всего этого требовалась отвага, возможно не меньшая, чем подо Ржевом в 1942‑м. Как там у Бродского: «…смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою».

Синагога

Жили они первые годы в комнате Меира на Селезневской, 14/40. Меир продолжал ежедневно ходить в синагогу в Марьину рощу, облюбованную им до войны. 60 с лишним лет — уже и переехав далеко, за Коптево, — до самой смерти он был одним из самых верных ее прихожан.

Приводил он и сына. Самуил Меерович вспоминает, как отец подводил его для благословения к раввину Натану Олевскому. На мальчика произвел огромное впечатление «красивый, благородного вида патриарх».

Трикотажный «шахер‑махер» оказался Меиру не по сердцу, и опять его удивительный дар самообразования помог.

В синагоге он познакомился с прихожанином, который занимался металлоремонтом, тот согласился обучить его ремеслу. Работал он на Минаевском рынке, неподалеку.

Удивительно, но на том же рынке свою будку металлоремонта держал еще один инвалид войны и верный прихожанин Марьиной рощи — реб Авроом Генин!

Вскоре Меир понял, что ремеслу учить его никто не собирается, он лишь используется для мелкого делопроизводства. Но ничего, сам стал внимательно смотреть на работу начальника и мало‑помалу научился. Чинил замки, делал ключи, лыжи, велосипеды, вставлял в женские туфли модные тогда шпильки… Вообще был мастером на все руки и не чурался никакой работы.

Уже в старости каждый день он, на своем протезе, по полтора‑два часа в одну сторону, продолжал ездить в свою синагогу. Самуил Меерович говорит: «У него, сына раввина, это было “вплетено” в кожу, это было в крови. Он просто не мог без этого жить! Помню, он лежал в больнице, на Миусской площади, и уговорил жену привезти ему костюм: в шабес удрал в синагогу!»

Сын немного даже ревновал отца к Марьинке: «Он с вами общался больше, чем с нами! Потому что вам все это было интереснее, чем нам!»

В мое время, в начале 1990 года, когда я приехал учиться в марьинорощинскую синагогу, там уже заправляла молодежь. Но все равно реб Меир Либерзон был очень заметен.

К тому времени поколение прихожан прошлых лет практически исчезло — кто‑то уехал, многие скончались. Так что, возможно, моя оптика несколько искажает картину в далекой перспективе.

Но, пообщавшись с более старшим представителем молодежи того времени, реб Довидом Карповым, активным участником жизни синагоги с самого начала 1980‑х, я понял, что и его воспоминания о реб Меире совпадают с моими:

«Еще было [тогда] довольно много прихожан, которые успели поучиться в хедерах и ешивах в детстве. Но и среди них реб Меир выделялся. Была в нем особая тонкость, трепетность идишкайта. Он был в хорошем смысле слова аристократом. Еврейской элитой. Грамотный, прекрасно молившийся, знавший огромное количество старых нигуним.Он был необыкновенно миролюбивым человеком. Старался держаться в стороне от конфликтов — а ведь за полвека за каждым тянулся шлейф ссор прошлого… Он пытался всё сгладить. А еще он очень бережно относился к нам, молодым. Мы ведь были совершенно другими — малограмотными, ментально устроенными иначе. Старики в основном относились к нам с опаской — они вообще всего боялись. А он умел что‑то подсказать, поправить без тени насмешки и агрессии. Думаю, он, чья вся взрослая жизнь полностью была связана с нашей общиной, воспрянул духом, когда молодежь потянулась в синагогу: значит, есть будущее!»

Отточие

Старая деревянная синагога в Марьиной роще в 1993‑м сгорела. Ее существование удивительно переплелось с жизнью реб Меира Либерзона. Она открылась в 1927 году — он приехал в Москву в 1930‑м. И, за вычетом войны, всю жизнь оставался ее верным сыном. Она сгорела, а через четыре года не стало и его. Он похоронен в подмосковной Малаховке.

Закончилась та удивительная эпоха — окружающей мерзости и внутреннего тепла. Конечно, не хочется возврата назад, но и 30 лет спустя как же мне не хватает напева реб Меира, его искренности, тонкости и теплоты.

На его могиле ничего не сказано о его святых предках, как на памятниках всех Либерзонов прошлого. Есть в этом что‑то важное: он сам прожил свою жизнь, вопреки месту и времени, так, как считал правильным:

פ״נ

האיש החשוב ירא שמים

ר׳ מאיר ליבר עובדיה

ב״ר ישראל ליבערזאהן

נפ׳ כ״ח אדר ב׳ התשנ״ז

תנצב״ה

Здесь похоронен

уважаемый богобоязненный человек

реб Меир‑Либер‑Овадья

сын раввина Исроэла Либерзон

скончался 28 второго адара 5757 года

Да будет его душа связана в узел жизни.