Я уже писал, что фарбренгены были эссенцией духа Марьинки. Вот на одном из таких фарбренгенов я и познакомился с Шолом-Бером Фридманом, коммерсантом из Италии советского происхождения. Потом я уже узнал, что он на собственные деньги организовал просветительскую деятельность с эмигрантами во время их пребывания в Ладисполи. Там на стадионе проводились сейдеры для тысяч людей одновременно. Он привозил на полную ставку раввинов.

Когда я с ним в Нью-Йорке гулял по Брайтону, к нему подбегали люди и целовали руку – этому он спас дочь, когда она заболела в Италии, оплатив ее лечение в лучшей больнице Милана, тому помог с жильем, третьему нашел работу…

Но еще в Москве в 1991 году я взял у него интервью. Мы еще не были близко знакомы. И вот, в самом начале его страшного рассказа я расплакался. Он посмотрел на меня с удивлением,.. и стал ко мне относиться с необычайной теплотой.

И еще штрих. На первой аудиенции Ребе его спросил, какая среди партизан была любимая песня. Он ответил: «Всё выше и выше и выше!» Ребе улыбнулся и сказал ему, что теперь у него всегда так и будет. И с тех пор, каждый раз, когда он подходил к Ребе, тот начинал петь «Всё выше…». Около 15 лет назад его не стало. Но я его помню.

Это интервью вышло в «Лехаиме» в 1992 году.

КАК НАМ ДАЕТСЯ БЛАГОДАТЬ

Слушая этот спокойный мягкий голос, в котором звучат теплота, а порой и улыбка, — невозможно представить, что все, о чем он рассказывает, происходило с самим рассказчиком.

Респектабельный, преуспевающий коммерсант, высокообразованный раввин и этот обливающийся слезами и кровью мальчик, одиноко скитающийся по дремучим лесам, — одно и то же лицо?!

Да, судьбы евреев порой необыкновенны. Вот и Шолом-Бер Фридман, известный на всех континентах как всегда готовый придти на помощь, преданный и вдохновенный посланник Ребе, пережил нечеловечески трудные детство и юность. Может быть, поэтому так открыт и гостеприимен его дом в Милане, и тысячи людей вспоминают благодарно его доброту и радушие. Фридман по-отцовски заботится о еврейских эмигрантах из России, становится опорой для многих «баалей-тшуво» — возвращающихся к своим истокам людей. Но он не любит шума вокруг своего имени. И никогда не говорит о прошлом, о чудом спасшемся из гетто ребенке, которого когда-то шутливо-горько называли Берл-партизан… Исключение впервые сделано для нашего журнала.

Евреи в России, из России — явление удивительное. Время поставило их перед мучительным выбором. Вечные вопросы бытия: «Кто я? Зачем я?», — терзают «русских» евреев сегодня, наверное, больше, чем кого бы то ни было. Они так оторвались от своих корней, что вернуть их к самим себе, вернуть в лоно своего народа — очень трудно.

Я не люблю афишировать то, что делаю, тем более, что это не всегда бывает на пользу дела. Но я уже не молодой человек, а годы располагают к воспоминаниям. И лучше я расскажу о своем детстве, о юности, может быть, кто-нибудь найдет в этом ответ на многие вопросы…

Я родился в западной Белоруссии, в еврейском местечке Даниловичи. Мой отец Ишайя (в просторечии Шая) Фридман был очень уважаемым в тех краях человеком, потому что учился в Любавичах и Ростове и стал знатоком иврита и Торы. Он был родом из хабадского местечка Докшиц, из которого произошли многие известные хасиды, и где еще мой дед Менахем Фридман был шойхетом. Так что род наш испокон века известен преданностью еврейской религии и хабадским идеалам. Когда накануне первой мировой войны Ребе отправил своих учеников из России для того, чтобы спасти их от рекрутского набора, отец, как и многие другие, уехал в Польшу и долго скрывался в лесу у смолярника, который имел там маленькую смоляную фабричку. Прошло время, отец женился, занялся торговлей, потихоньку разбогател, стал одним из руководителей еврейской общины и был, по-видимому, вполне счастлив. Я и мои братья с малых лет учили иврит и Тору, в 7 лет я уже прекрасно читал, знал Хумош с Раши и очень гордился своим отцом. Так благополучно и мирно мы жили до 1939 года, до тех пор, пока не пришли советские войска. С их приходом в нашем доме начались бесконечные неприятности. Отца, как человека верующего, да еще коммерсанта преследовали, у нас забрали много товара, предназначенного для торговли. Как раз тогда совсем молодой умерла моя мать, и я остался сиротой. Словом, я вдруг познакомился со многими отрицательными сторонами жизни. До этого меня от них оберегали…

Ну, а через полтора года пришли немцы. Что это значило для евреев, думаю, объяснять не надо. Нас согнали в гетто, и мы стали жить в ожидании, что вот-вот придут каратели и всех перебьют, истребят. Вначале ловили каждый слух: в том местечке всех перебили, в другом… А потом просто сидели и ждали смерти, потому что куда было бежать со стариками, с детьми! Везде была смерть. И вот однажды, ровно за день, до того, как в наше местечко нагрянул карательный отряд, чтобы произвести «экзекуцию», мой отец отослал меня за 20 километров в соседнее местечко, надеясь, что вне гетто мне, может быть, удастся спастись. Теперь я понимаю, что это было чудо Всевышнего.

Итак, в двадцати километрах от нас находилась большая польская деревня, где работали у немцев 4 наших девушки и 16 парней. Они ремонтировали здание для немцев. В этом здании понадобилось сделать дезинфекцию, и немцы вызвали врача из местечка. Врач подыскивал помощника, и отец отправил меня с ним, благо среди ремонтников был и мой старший брат. И с кем мы ехали? С полицейскими, которые, как оказалось, направлялись на «экзекуцию» в другое местечко, по дороге, но мы об этом ничего не знали.

Приехали мы на место в пятницу вечером. Но тогда и в мыслях ни у кого не было соблюдать наши обычаи, Субботу, потому что люди умирали от голода и когда удавалось достать кусочек хлеба, — это было большое счастье.

У еврейских парней и девушек жизнь была очень своеобразной: к ним приставили офицера, голландского немца и 5 полицаев — охранников… Мне постелили на полу рядом с братом и предупредили, что умываться утром придется снегом, потому что воды в доме нет. Мне не спалось в ту ночь, я поднялся раньше всех и пошел вниз (в здании было 3 или 4 этажа), чтобы умыться. Когда я спустился, то увидел два больших грузовика с солдатами, подъезжавших к дому. Немцы спросили, не знаю ли я, где живет бургомистр, им-де к нему дело есть. Я немножко говорил по-немецки, — ведь это похоже на идиш, — и показал им дом, где, как я думал, жил мэр.

Ничто не привлекло моего особого внимания, но поднявшись к своим, я рассказал о встрече. А там был заведен такой порядок: девушки утром готовили завтрак, после чего всех евреев выстраивали в коридоре, пересчитывали и отправляли на работу, каждого на отведенный ему участок. Но в то утро в доме вдруг началось странное движение, нам приказали собраться не в большом коридоре, а в маленькой комнате на втором этаже. Нас заперли, и немцы сразу окружили дом. Мы поняли, что они приехали, чтобы нас «истребить». Внезапно открылась дверь и девушкам велели выйти. Мы подумали, что сейчас начнут над ними издеваться, насильничать… Через некоторое время раздались выстрелы… Это было в субботу, утром. Бежать было некуда, в комнате было только два окна, а внизу — немцы с автоматами.

Снова открылась дверь, один из полицейских схватил меня и стал тащить к выходу, но я укусил его за руку, вырвался и забился в угол. Полицай позвал на помощь еще несколько солдат, и они начали стрелять в комнату. Один парень, плотник, видя, что все равно погибать, разбил окно — он был с топором — и прыгнул вниз со второго этажа, прямо на головы немцев. За ним прыгнул другой парень, третий — мой брат, и я тоже прыгнул. Прыгнул, как в бассейн, со мной ничего не случилось! Вскочил, и увидел, что справа убегает брат. Но он тут же упал, его пристрелили.

Немцы вначале растерялись, они не могли стрелять, потому что мы падали прямо на них. И это дало нам возможность отбежать немного. Юзеф — парень, прыгнувший первым, побежал к деревьям неподалеку, и я за ним. Бегу, бегу, но скоро у меня перехватило дыхание, — сколько я мог бежать?.. Двое полицаев гнались за нами. И вот я кричу:

— Юзеф, помоги мне, я не могу больше бежать!

— Встань за дерево, — приказал он.

И вот я спрятался за дерево, а он за другое, и когда один из полицаев пробегал мимо, Юзеф ударил его топором. Полицай упал замертво, а Юзеф выхватил у него винтовку и кричит мне:

— Беги скорей, туда! — и показал за деревню в сторону леса.

И я побежал. Позади гремели выстрелы, второй полицейский гнался за мной, но я не оглядывался. Чтобы добежать до леса, надо было пересечь поле, посреди которого возвышался небольшой холм. Когда я добрался до его вершины, полицейский присел, положил винтовку на колено, хорошо прицелился, выстрелил раз, второй и, наконец, попал мне в бок. Я упал. Но чувствовал, что еще живой. Рукой я ощупал бок, кровь сильно текла, я понял, что ранен, и что, если встану, солдат выстрелит еще — и все. И я лежал, не поднимался, может, минут пятнадцать. Потом я услышал внизу крики, наверное стали подбирать убитых и пополз. Полз, пока не спустился с холма, только тогда встал и из последних сил побежал опять. Но долго бежать я не мог, потому что рана сильно болела и кровоточила, и я заскочил в первый же дом на окраине деревни. Я притворился, что не еврей, — мы всех тогда боялись, сказал, что упал на камень и разбился, и тетка хозяйка приложила к моей ране мокрую тряпку, чтобы остановить кровь. В это время забегает в хату какой-то мужик и спрашивает:

— Тут к вам жидок один не заходил, что-то стреляют…

И ушел. Я понял, что здесь нельзя оставаться и снова кинулся к лесу. Пробежав несколько сот метров, я увидел, как тот поляк возвращается в дом и ведет с собой карателя. Я собрал остаток сил и добежал до леса.

Было это 21 ноября 1943 года. Мне шел одиннадцатый год.

Стояла холодная поздняя осень, в лесу уже лежал снег. А я был почти голый, в одной рубашонке. Я боялся людей, потому что знал, что они меня выдадут немцам, и всю ночь скитался по лесу, обходя жилье. Но я хорошо ориентировался и старался двигаться в сторону родного местечка, мечтая добраться до дома, где остались отец, сестры, братья. Я думал, что все они живы-здоровы… Мне было очень холодно, я почти замерзал. Чтобы обогреться, искал баньку, каких много в белорусских лесах, мужики их топят для сушки льна. И наконец под утро, на окраине небольшой деревушки, набрел-таки на такую баньку. Там действительно было тепло. Ох, я на славу отогрелся. Но жители, наверное, заметили, как я туда заходил. И минут через пятнадцать в дверь застучали:

— Еврей, выходи, снимай сапоги!

Дело было плохо, я не знал, как поступить, и вдруг, набравшись храбрости, крикнул по-белорусски что было сил:

— Убирайтесь отсюда, счас всех перестреляю!

У меня, как вы понимаете, было чем стрелять, как у воробья, в которого целятся…

В тех местах уже стали появляться партизаны, и мужики поверили моей наглой лжи. Они разбежались. Я немного подождал, чтобы убедиться, что около баньки никого не осталось, выскочил за дверь и понесся, куда глаза глядят.

Рассветало. Я окончательно выбился из сил и решил рискнуть, постучаться в какой-нибудь дом. Мне открыла женщина. Руки у нее были мокрые — она стирала белье. Увидав меня, женщина заплакала. Спросила:

— Ты, жидок, из Даниловичей?

— Да.

— А чей ты сын?

— Шаи Фридмана.

— Ой, ты сын резника? Мы хорошо знаем твоего отца!

— Что же ты плачешь?

— А ты откуда идешь?

— Из Лучия.

— Так ты ничего не слышал! Сегодня в ночь всех евреев перебили в Даниловичах, — и она опять заплакала. Я потерял сознание.

Очнулся я на печи, укрытый чем-то теплым. Плакать уже не было сил. Женщина рассказала, что наше гетто уничтожено, а спасся ли кто-нибудь, она не знала. Вечером пришел ее муж, и они стали совещаться, что со мной делать. Я показал им рану, очень болел бок. Оказалось, что отверстия от пули два, значит пуля прошла на вылет. Это меня немного успокоило. Они меня покормили и оставили ночевать. Наутро дали надеть какую-то курточку и показали, в каком направлении идти, чтобы попасть к партизанам.

И я опять побрел по лесу. Было уже воскресенье. Помню, как я прошел метрах в 200 от рва, куда сбросили всех моих родных и соседей. Я не остановился в том сосняке, ноги сами несли меня, дальше, дальше от этого места. Так я дошел до озера на краю нашего местечка и понял, что если кто и спасся, то только перебравшись через озеро. Я стал обходить его, углубляясь в лес, и тут мне встретились мужики, которые рассказали, что видели неподалеку трех еврейских мальчиков, и показали даже, в какую сторону они пошли. Я бросился вдогонку, бежал, бежал и наконец увидел их впереди. Но когда мальчики заметили, что за ними кто-то гонится, они испугались, и побежали тоже. Тогда я закричал по-еврейски:

— Остановитесь, это я, Шолом-Бер, подождите меня!

И они остановились. Оказалось, что это мои школьные друзья, мы жили рядом. Мальчики рассказали, как ночью приехали немцы, как стали выводить всех из домов, стрелять. Я спросил о моих. Но ребята ничего не знали, они чудом убежали через озеро. А я впервые за эти двое суток почувствовал какое-то облегчение: я был уже не один в лесу. Я сказал, что знаю, в какую сторону идти, в какой деревне искать партизан. И действительно, когда мы вчетвером постучали в какой-то хутор на пути и сказали, что убежали из Даниловичей, хозяин нас впустил.

— Ладно, подождите тут до ночи, я приведу партизан.

Мы опять засомневались, вдруг он приведет немцев. Но мужик говорит мне:

— Знаешь Гришу-охотника?

Да, я знал такого, он продавал пушнину моему отцу, и ходили слухи, что охотник связан с партизанами.

— Так вот, если ты мне не веришь, иди и спроси Гришу, правду ли я говорю.

— Ладно, — отвечаю, — все равно у меня уже нет сил никуда идти, веди партизан.

И он уехал на лошади, и часам к 12 ночи привез человек пять русских. Они были одеты, как полицаи, но на шапках красные околыши. Один из них, чтобы выказать нам дружелюбие, сразу же бросил мне свою винтовку, на мол, почисть.

И мы поняли, что это — спасение.

Нас посадили в сани и к утру привезли в отряд. В глухом лесу были вырыты землянки и в них жили вооруженные люди. Так состоялась моя первая встреча с партизанами. В течение недели в отряд собрались все бежавшие из гетто. Там я встретил своего взрослого двоюродного брата, который был уже давно в отряде. Увидив меня, он сказал:

— Ну все, Шолом, не бойся больше. Теперь ты будешь все время со мной.

Можно долго рассказывать, как я жил в партизанском отряде, как ходил на задания вместе с большими, как был еще дважды ранен, как мы подрывали и пускали под откос поезда, как перенесли в лесу две блокады. Многое можно вспомнить. Но мой рассказ не о том.

Я был долго уверен, что никто из моей семьи не спасся. Но оказалось, что это не так. Нас, восьмерых еврейских мальчишек, решили переправить через железную дорогу, в Восточную зону партизанского движения. И там я узнал, что все это время был рядом с отцом! Ему тоже удалось спастись, и он жил в лесном лагере еврейских беженцев, неподалеку от нашего партизанского отряда. Но пробраться туда мне никак не удавалось, а скоро стало известно, что отец заболел тифом и умер. Закончилась война. Партизаны вышли из леса. Мы были голые и босые и в штабе партизанского движения в Минске выдавали деньги на первое обзаведение в мирной жизни. Я прихожу в штаб, чтоб хоть что-то получить, а мне говорят:

— Вас нет в списках.

Это навсегда запечатлелось в моем уме, и теперь, если кто-то жалуется, что не может доказать свою правоту, я говорю: «надо быть в списках…»

Единственный человек, который мог мне помочь, был Пономарев — тогдашний командующий партизанским движением Белоруссии.

— Если Пономарев позвонит, мы вам дадим жалованье, — сказали мне в штабе движения, не слишком переживая о еврейском мальчишке-сироте, который даже не удосужился внести себя в списки!

Что было делать? Я преодолел стеснительность и отправился в Дом правительства, к Пономареву. К нему не пропускали, но в конце концов я пробился.

— Ну, что скажешь, юноша? — вопрошает командующий. Я рассказал, что служил в спецгруппе Моряка, а потом в отряде Медведева, ходил на диверсии, называл, что, где и как мы действовали, отвечал на все вопросы.

— Да, — говорит хозяин кабинета, — вижу, что ты настоящий партизан, как же случилось, что тебя в списки не внесли? А хочешь, я пошлю тебя в Москву, в Суворовское училище? Ты такой боевой парень, станешь хорошим офицером. Я тебе дам самые лучшие рекомендации, хочешь? — и он уже взялся за телефонную трубку.

— А как твоя фамилия?

— Фридман.

— Как? Фридман? Так ты, что..?

— Да-да, я еврей.

Командующий побледнел и положил трубку. Он стал бормотать что-то о трудностях учебы в военной школе, о чем-то еще. Но я уже все понял.

— Как видно, я вам больше не нравлюсь, — сказал я. — Но позвонить, чтобы мне заплатили, все же придется, я от вас не отстану, потому что мне положено.

И он позвонил, куда надо, и я получил какие-то гроши. На них я решил искать кого-нибудь из нашей некогда большой семьи. Я знал, что до войны у нас были родственники в Москве. К тому же мне сообщили, что в Даниловиченский райисполком пришло письмо из Мытищ от моей двоюродной сестры, которая меня разыскивала. И я пошел в аэропорт, сослался на рекомендацию Пономарева, купил билет и первым самолетом Минск-Москва, вместе с генералами и высокими штатскими чинами впервые в жизни прилетел в Москву. Но в Мытищинском райисполкоме меня ждало разочарование. Оказалось, что моя кузина с мужем-военным уехала в Берлин. Я стоял расстроенный, не зная, что предпринять, как вдруг женщина за одним из столов напротив спрашивает:

— А ты кто такой?

Я рассказал, кто я, откуда, что меня сюда привело, и что сестра уехала.

— Но здесь же ее мать живет! — воскликнула женщина и дала мне адрес. Я не шел, я бежал всю дорогу. Еще и сегодня я помню этот адрес: дом Вагонного завода, 3, квартира 6. Постучался. Мне открыла дверь маленькая пожилая женщина, как две капли воды похожая на отца… Моя родная тетка. У нее было (слава Б-гу, все они есть!) пять дочерей и сын. Так я снова обрел свою семью. Это было невероятно, я долго не мог придти в себя от счастья.

Ну а потом уехал в Вильнюс. Надо было учиться, ведь до войны я успел закончить всего два класса. Днем работал, вечерами учился. А когда в 57-м году представилась возможность, через Польшу уехал в Израиль. И только здесь началась моя настоящая жизнь, только здесь я нашел свой дом и почувствовал себя по-настоящему счастливым. И всем этим я обязан Всевышнему и тому, что он привел меня к Ребе. Ребе стал для меня вторым отцом, самым близким человеком в мире. Ребе для меня все. Если Б-г вывел меня из ада войны, то Ребе вернул мне веру в свой народ, в доброту и милость Всевышнего. И тут я должен рассказать еще один интересный эпизод.

Как только закончилась война, я узнал, где похоронен отец, и вместе с одним евреем, который тоже прятался в лесу, поехал к озеру Нарочь. Мы нашли могилу, в которой покоилось три праха: моего отца, того смолярника, у которого отец когда-то в юности скрывался от воинской повинности, и еще одного еврея. Мы откопали всех троих и перевезли в Мядиль, на еврейское кладбище. И опустили опять в одну могилу. О памятниках тогда и речи не шло, дело было в 46-м году и не до памятников было, их просто никто не делал. А перед моим отъездом в Израиль, от одного еврея я узнал, что в Мядиле есть крестьянин, который умеет делать мацейвос. Я оставил этому человеку все необходимые даты и деньги и взял с него слово, что он поставит памятник. И уехал. Прошло почти полвека. Все это время у меня было неспокойно на душе. Я не был уверен, что тот человек сдержал слово. В один прекрасный день он тоже приехал в Израиль и на мой вопрос, поставил ли мацейву, ответил — «да». Но его друзья рассказывали, что он выпивал, мог пропить и оставленные мной деньги. Все же я надеялся, на лучшее, хотел ему верить. И вот полтора года назад я впервые получил визу на въезд в Россию и, конечно, первым моим желанием было найти и посетить могилу отца. Но как это сделать — я ничего не помнил! И тут опять вмешался Всевышний. Я рассказал о своих проблемах Ребе, и он мне ответил, что я принял правильное решение.

Выхожу я от Ребе, иду и думаю, как бы мне найти какую-нибудь связь с местечком Мядиль? Я знаю, что там евреев давно уже нет, так сохранилось ли кладбище? И вдруг встречаю родственника, и он спрашивает:

— Шолом-Бер, что ты так задумался?

Я отвечаю, что вот, мол, собираюсь в Россию, хочу найти могилу отца.

— О, ты едешь в Россию, тогда передай, пожалуйста, весточку и небольшую посылку двоюродному брату моей дочери. (Это его воспитанница, которую тоже когда-то нашли в лесу и вырастили в семье как родную). Она давно ищет оказию.

— А где он живет?

— В местечке Мядиль.

Вот что значит, когда Ребе говорит «Правильное решение».

Не прошло и четверти часа, как я уже знал, что есть в Мяделе еврей, к которому я могу обратиться, и знал его телефон, и адрес. Я позвонил, и он обещал показать мне старое кладбище. Приехав, я взял в Вильнюсе такси, добрался до Мяделя, и мы отправились. Шел снег, кладбище было заброшено, все памятники повалились, между ними бродили козы. Я сделал один круг, второй — безуспешно. Меня охватило отчаяние, и я взмолился к Б-гу. И когда я завершал очередной обход кладбища, то неожиданно заметил очень широкий памятник из цемента. Я удивился, подумал, странно, не бывает таких широких могил, ненормально как-то… И в ту же секунду меня осенило: ведь я похоронил в одной могиле троих! И стоит эта мацейва, красивая такая. Стоит. Но вся поросла мхом. Я побежал в ближайший домик, попросил воды и тряпку и стал обмывать памятник. И скоро на плите ярко проявились все имена и даты, и я прочел имя моего отца и остальных. Мои спутники сидели в машине — грелись и не поверили своим глазам, когда я начал скакать и танцевать от радости. Б-г знает, что со мной творилось. Я оставил денег моему знакомому, и позднее он огородил и могилу отца, и все кладбище, и я уже был с тех пор несколько раз. Вот и не верь после этого в Б-га, в чудесную силу молитвы и нашему Ребе.

Я прожил трудную жизнь. И она меня многому научила. Но самое главное, что я вынес из всех испытаний это то, что жить надо с Б-гом в душе. Тому же учит нас и Ребе. Если ты идешь по дороге Всевышнего, он сам указывает тебе путь. Никогда, ни на минуту не забываю я, как выскочил из той теплой баньки на снег, в ночь, не зная, куда бежать, но куда бы я ни повернул — было правильно. Я же мог заблудиться в зимних непроходимых белорусских лесах. Но Б-г дал мне руку и вывел к своим. И до сих пор так: куда я ни иду, Всевышний всегда со мной. А если Он с тобой, какая разница, где ты находишься: в Израиле, в Италии или в России? Понятно, люди хотят начать новую, еврейскую жизнь. Но есть евреи, которые начинают ее уже здесь. Как только ты вступаешь в контакт со Всевышним, вся жизнь твоя обретает другой смысл, и ты уже ничего не боишься, каждый твой шаг, дыхание, и твоя работа приносят особую радость и веру, и силу, и появляется желание помочь другим испытывать такие же чувства.

И мы должны помогать друг другу, как это делает, например, Ребе. Надо знать,— если пришла беда, если что-нибудь плохое случилось, еврею достаточно написать, сказать Ребе «Ребе, помоги мне» и помощь придет.