Почему американские евреи меняли фамилии
Материал любезно предоставлен Tablet
В 1932 году некий Макс Гринбергер подал в городской суд Нью‑Йорка ходатайство о том, чтобы ему и двум из его четверых детей разрешили сменить фамилию на «Грин». Среди перечисленных им оснований было и такое: «фамилия “Гринбергер” напоминает иностранную и потому не благоприятствует приисканию хорошей работы для музыкантов» — а с музыкой хотела связать свою жизнь его дочь Огаста. Вот и другое основание — «фамилия “Гринбергер” не способствует устройству на стажировку в больницу» — а с медициной хотел связать свою жизнь его сын Ирвинг.
Макс Гринбергер — это вам не молодой неженатый мужчина, вздумавший порвать со своим еврейским прошлым, то есть он не соответствует классическому образу охотника до перемены фамилий, который сложился в американском кино и литературе. Отнюдь нет, это мужчина средних лет, отец семейства, старающийся улучшить экономическое положение своей семьи. И ходатайство Гринбергера не было чем‑то из ряда вон выходящим: в архиве суда хранятся сотни других ходатайств, подавали их отцы и матери, мужья и жены, братья и сестры, сыновья и дочери; все эти люди в 1920–1930‑е годы совместно ходатайствовали об отказе от фамилий, воспринимавшихся как еврейские. В период между Первой и Второй мировыми войнами во времена, когда антисемитизм усиливался, евреи целыми семьями опробовали новую стратегию при поиске работы и попытках получить образование. По иронии судьбы эта стратегия наглядно свидетельствовала как о зажиточности американских евреев (дети Макса Гринбергера искали не какую‑то черную работу), так и, в той же мере, об их уязвимом положении: в эпоху ярого, все больше нараставшего антисемитизма узнаваемо еврейская фамилия «не благоприятствовала приисканию хорошей работы». В конечном счете смена фамилии позволяла еврейским семьям влиться в американский средний класс или упрочить свое положение в нем, но только ценой психологического напряжения для себя и потерь для еврейской общины.
До Первой мировой войны официальная смена имен и фамилий была в Нью‑Йорке малозаметным и довольно редким явлением: в городском суде эту процедуру проходили примерно 100 человек в год. Однако начиная с периода Первой мировой войны число тех, кто просил о смене имени и/или фамилии, увеличилось в два с лишним раза: так, в 1917 году было подано более 250 ходатайств. И в межвоенный период эти показатели не снижались: в 1920–1930‑е годы ежегодно подавалось от 200 до 300 ходатайств. Итак, после Первой мировой официальная смена фамилии стала гораздо более распространенным явлением, хотя раньше к ней прибегали лишь немногие, причем относительно состоятельные граждане.
После окончания Первой мировой войны в Нью‑Йорке стали чаще ходатайствовать о смене фамилий; просители объясняли свое желание в основном тем, что их фамилии «звучат по‑иностранному». Судя по архиву городского суда с начала его существования до настоящего времени, нью‑йоркцы меняли фамилии по самым разным причинам, и желание расстаться с фамилией, которая ассоциировалась с определенным этносом, — лишь один из мотивов. К примеру, на всем протяжении ХХ века находились желающие сменить фамилию из‑за раздоров в семье или ее распада; к такому решению могли подтолкнуть смерть близких, разрыв отношений или развод. Но к 1930‑м годам подавляющее большинство (от 75 до 85%) тех, кто менял имена и/или фамилии, стремились отказаться от «иностранных» имен и фамилий, которые были «трудными в произношении и написании», и выбрать, так сказать, «более американские». Они надеялись избавиться от примет этнического происхождения, ставивших их в невыгодное положение в американском обществе, и взять себе обычные, непримечательные фамилии, не привлекающие внимания.
Хотя в период с 1917 по 1942 год ходатайства о смене «этнических» фамилий подавались нью‑йоркцами самого разного этнического происхождения (в том числе носителями фамилий, воспринимавшихся как итальянские, славянские, армянские, греческие или немецкие), в документах городского суда преобладали фамилии, воспринимавшиеся как еврейские: их было непропорционально много по сравнению с численностью евреев, проживавших тогда в городе. Например, в 1932 году примерно 65% просителей носили фамилии, воспринимавшиеся как еврейские. Для сравнения: в тот же год число просителей с фамилиями, воспринимавшимися как итальянские (в те годы — вторая по величине этническая группа просителей), составляло около 11% от общего числа просителей. Многочисленность тех, кто ходатайствовал о смене еврейских имен и фамилий, невозможно объяснить лишь многочисленностью евреев в Нью‑Йорке. В 1920–1930‑е годы евреи составляли в Нью‑Йорке примерно 26–29% населения, а итальянцы — примерно 14–16%. Исходя из этих цифр, следовало бы ожидать, что среди желающих сменить фамилию было примерно в два раза больше евреев, чем итальянцев (то есть в соотношении 29:16), но в действительности, судя по количеству ходатайств, евреев было в шесть раз больше, чем итальянцев (то есть в соотношении 65:11).
В середине ХХ века по закону штата Нью‑Йорк (собственно, как и в наше время) было необязательно менять фамилию через суд: чтобы узаконить новую фамилию, было достаточно использовать ее постоянно и без какого‑либо мошеннического умысла. Решение подать официальное ходатайство выдавало опасения, что кто‑то возьмется проверять (или уже проверил), совпадает ли ваше имя с тем, которое указано в документах.
А такие опасения возникали преимущественно у представителей среднего класса. Начнем с того, что менять фамилию официально было недешево: подать ходатайство, нанять юриста, опубликовать в газете, как требовал закон, объявление о смене фамилии — все это стоило денег. Был и другой, более тонкий и существенный нюанс: в первой половине ХХ века опасение, что кто‑то станет проверять имена и фамилии по документам, возникало преимущественно у предпринимателей и «белых воротничков». Если вы нанимались на черную работу, например служанкой или грузчиком, работодатели смотрели скорее на рекомендации своих родственников или на ваше телосложение, чем на фамилию, указанную вами в анкете. Конечно, изредка попадались «синие воротнички», просившие об официальной смене фамилий (горстка пекарей, техников‑смотрителей зданий и личных шоферов), но, по‑видимому, рабочий люд если и менял фамилии, то в большинстве случаев неофициально. А вот «белые воротнички» и те, кто желал ими стать (абитуриенты медицинских, юридических и тому подобных учебных заведений, бизнесмены, надеявшиеся произвести хорошее впечатление на клиентов, секретарши, ищущие работу через кадровые агентства), старались менять фамилии официально. Нетипичное положение евреев среди иммигрантов (к началу Великой депрессии евреи массово переключились с физического труда на труд умственный) означало, что у этой группы иммигрантов было больше денег на оплату ходатайств о смене фамилии, а также, что еще важнее, они больше опасались, что указанные в официальных документах фамилии повредят им.
В то время как количество ходатайств о смене имен и фамилий отражало мощь еврейского среднего класса, тот факт, что в 1930‑е годы примерно 65% просителей носили фамилии, воспринимавшиеся как еврейские, указывает на усиление негласно узаконенного антисемитизма в межвоенный период, причем тенденция к этому появилась еще в конце XIX века. С 1880 по 1920 год — в период расцвета расологии — в страну приехали почти 3 млн евреев из Восточной Европы, что породило в США новые социальные конструкты на почве расовой теории, касавшиеся евреев. Антисемитизм существовал в США и раньше, но не играл существенной роли в американской государственной, общественной и политической жизни, а в юридически правовом отношении евреев относили к «белым». Однако на рубеже веков, в пору взрывного роста расовых категорий и страхов на расовой почве, инаковость евреев стала куда важнее, чем раньше, в американском обществе.
К 1920–1930‑м годам уровень антисемитизма в жизни Америки резко повысился, заражая массы, определяя политику властей и влияя на экономические и общественные перспективы евреев. В то время в литературе и журналистике были широко распространены негативные образы евреев, а среди работодателей, в высших учебных заведениях и сообществах дипломированных специалистов дискриминация чуть ли не узаконилась. Так, в 1936 году журнал «Форчун» сообщил, что в медицинские учебные заведения поступали 50% евреев, но студентами смогли стать лишь 17%. Согласно некому докладу 1937 года, 89% крупных нью‑йоркских компаний заявили, что «предпочитают видеть» в штате своих сотрудников христиан. А в объявлениях о вакансиях в 1920–1930‑е годы все чаще указывалось, что работодатели — христиане или англосаксы.
В условиях этой антиеврейской дискриминации фамилиям придавалось важное значение. «Пак» и «Джадж» регулярно использовали как нарицательные фамилию Розенберг и имя Моисей в своих ядовитых шуточках. Колледжи и работодатели присматривались к фамилиям, чтобы закрывать двери перед евреями: «Такие фамилии, как Ааронсон, Вайнберг, Липшуц, Левински или Коэн, режут слух работодателям — лучше уж Шмидт, Визе, Мейер или Шваб», — сообщали Хейвуд Броун и Джордж Бритт в 1931 году в своем разоблачительном очерке об антисемитизме, озаглавленном «Только для христиан». «По тому же принципу неевреи немецкого происхождения с фамилиями типа Шмидт, Визе, Мейер и Шваб сообщают, что их заставляют подождать, пока они не удостоверят, что <….> не имеют отношения к евреям». Хотя фамилии определенно не были ни единственными приметами еврейства, ни единственным предлогом для отказа евреям в приеме на работу или в учебные заведения, они играли ключевую роль для идентификации и дискриминации евреев как представителей отдельной расовой группы.
Ходатайство за ходатайством, подаваемые в городской суд, смутно намекали на силы антисемитизма, ограничивавшие возможность евреев зарабатывать на жизнь. Дора Сариецки, стенографистка и машинистка, свидетельствовала: «Мое имя оказалось огромным препятствием к получению места… Чтобы было легче устроиться на работу, я взяла имя “Дорис Уотсон”». Бертрам Леви, президент фирмы, изготовлявшей почтовые желобы , обнаружил, что «его фамилия становилась помехой при попытках завязать деловые отношения с целым рядом фирм и получить от них заказы». Он ходатайствовал о разрешении взять «американское имя» — «Бертрам Лесли». А коммивояжер Лоренс Липшиц хотел сменить фамилию на «Липсон», поясняя: «в западных штатах людям трудно произнести и правильно написать фамилию истца, так что истец иногда подвергается насмешкам и попадает в неловкое положение».
Лишь в немногих ходатайствах открыто говорится о тогдашнем антисемитизме. Инженер Джулиус Камински просил суд о разрешении сменить имя на «Джордж Джозеф Кейли», поскольку, хоть он и венгр римско‑католического вероисповедания, пояснял он, работодатели постоянно предполагали, что он еврей, и ему было трудно удержаться на работе. «Хотя истец питает высочайшее уважение к лицам еврейской расы, он обнаруживает, что в городе Нью‑Йорк другие не питают к ним уважения и что очень многие наниматели, у которых он работал, подвергают еврейскую расу дискриминации». Еще один католик, Лео Гольдкопф, утверждал, что родные и друзья уговорили его ходатайствовать о смене имени на «Лео Доусон», поскольку ему было сложно устроиться на работу: «У меня было много возможностей получить место в организациях, где предпочитали христиан, но моя фамилия означала, что ответ на мою просьбу будет отрицательным. Время от времени мои друзья отказывались дать мне письменные рекомендации, ссылаясь единственно на то, что с моей фамилией данную вакансию занять невозможно». Ходатайства Камински и Гольдкопфа высвечивают тот заслон антисемитизма, на который в 1920–1930‑е годы натыкались многие евреи при поиске работы.
Этот антисемитизм повлиял и на тот язык, которым писались ходатайства о смене фамилий. Большинство просителей употребляли заумные юридические термины, позволявшие уклониться от любых упоминаний об антисемитизме или дискриминации. В отличие от вышеупомянутых просителей, объявлявших себя католиками, большинство просителей с еврейскими фамилиями обычно выбирали расплывчатые юридические термины, преуменьшавшие дискриминацию, с которой они, видимо, сталкивались. Многие попросту приводили стереотипные основания типа: «работодатели обнаружили, что мою фамилию трудно выговорить, написать и запомнить», даже если она писалась так, как слышится. Например, Роуз Лефковиц, вдова, домохозяйка, в своем ходатайстве о смене имени на «Роуз Линфорд», называла свою фамилию трудной в произношении. Другие, например Макс Гринбергер, заявляли, что их фамилии «напоминают иностранные» или просили суд о разрешении пользоваться «американской». Врач Белла Шейнберг все‑таки разьяснила, что неофициально сменила имя на «Изабель Бомон» из‑за ярого антисемитизма, с которым столкнулась в студенческие годы во Франции и Австрии; но об американском антисемитизме она даже не заикнулась. Большинство просителей с фамилиями, воспринимавшимися как еврейские, никогда не называли свои фамилии еврейскими и никогда открыто не говорили об антисемитизме на американской земле. Правда, эти завуалированные формулировки, вероятно, изобретались юристами, а не самими просителями, и подгонялись под критерии судей. Многие формулировки в ходатайствах о смене фамилий настолько стереотипны и стандартны, что никак не могли возникнуть органично, исключительно из личного опыта просителей. И все же тот факт, что множество мужчин и женщин с фамилиями, воспринимавшимися как еврейские, употребляли расплывчатые термины типа «иностранный» или «трудный в произношении», в то время как католики, не чинясь, описывали предвзятое отношение к себе, наводит на мысль, что евреи стеснялись сообщать об антисемитизме, а возможно, даже стыдились того, что подвергались дискриминации.
Оригинальная публикация: ‘My Name Proved to Be a Great Handicap’
Американский нуар для эпохи Трампа
Мой старый дом в Кентукки
