В дни XX книжной ярмарки non/fiction «Лехаим» в своей редакции принимал американского прозаика Натана Ингландера — гостя ярмарки и гостя издательства «Книжники», выпустившего уже три книги писателя в русском переводе, в том числе две из них (сборник рассказов «Ради усмирения страстей» и роман «Министерство по особым делам») стали новинками издательства на ярмарке. Читателям «Лехаима» Ингландер хорошо знаком по препринтным публикациям его рассказов.

НИКОЛАЙ АЛЕКСАНДРОВ → Расскажите о своем детстве, семье, родителях, любимых книгах.

НАТАН ИНГЛАНДЕР ← Мои родители принадлежали ко второму поколению «американских американцев». А я вот принадлежу к первому еврейскому поколению. Стал первым еврейским поколением. Я ходил в ешиву и много времени проводил там, приходил домой поздно.

Дома я проводил время в основном перед телевизором. Засиживался до полуночи. А читал — ну, что читают подростки? — фантастику, приключения. «Двадцать тысяч лье под водой» Жюля Верна и тому подобное. Еще помню, как старшая сестра дала мне «1984» Оруэлла. Этот роман просто перевернул мою жизнь. Я прочел его десять или одиннадцать раз. И вот теперь в Америку пришел 1984 год и мы живем в романе Оруэлла, по Оруэллу: правда — не правда, постправда… Еще книги Филипа Рота. Я дружил с ним, был на его похоронах. Дома у меня все читали: отец, мать, дедушка, родители которого приехали из России. Бывают ведь разные читатели. Есть суперчитатели, как Джон Кеннеди, который читал по три книги в день, а есть просто читатели. Моя мама тоже читала очень быстро. А я читаю медленно…

Я очень благодарен своей учительнице в ешиве: она обратила на меня внимание и давала мне книги. Собственно, от нее ко мне попал и Оруэлл, которого она дала моей сестре. Дальше я читал уже все подряд: Кафку, Камю, Конрада, Ницше…

НА → Кто‑нибудь в вашей семье говорил на идише?

НИ ← Моя бабушка с материнской стороны — да, говорила на идише. Но между собой никто на идише уже не разговаривал. Все‑таки это американская семья. Все вокруг говорили по‑английски, в том числе учителя в школах.

НА → Но некоторые персонажи ваших рассказов говорят на идише…

НИ ← Да, но художественный мир — это не другая реальность, а выдуманная реальность, то есть она не прямо соотносится с моей реальностью и моим существованием. Это придуманный мир. Я знаю некоторые выражения на идише, и некоторые мои герои говорят на идише, но сам я не говорю на идише. Я говорю на иврите.

НА → В одном из своих интервью вы сказали, что вас интересует баланс, равновесие между светским и секулярным.

НИ ← Когда я писал свою первую книгу («Ради усмирения страстей»), меня волновала проблема черно‑белого мира. Объясню: есть мир — или миры — социально замкнутые, с твердыми установлениями и правилами. Там все строго определено, ясно и понятно. Но окружающий нас мир — другой. Он не черно‑белый, он серый. Большинство живет именно в сером мире: разных мнений, разных политических устремлений. И нет надежного моста между этими двумя реальностями, а переход из одной в другую не так прост. Так же, когда мне говорили, что мой роман «Министерство по особым делам» — об Аргентине, я отвечал: нет, это роман о столкновении двух реальностей. Понятно, что оппозиция секулярного и религиозного шире и сложнее, чем, скажем, оппозиция секулярного, профанного — и сакрального, тайного. То есть даже не оппозиция, а просто две разные реальности, которые существуют параллельно. Собственно, меня в моей первой книге и занимало то, как выстроить мост между этими двумя реальностями и как существовать в сером мире. Вот я ходил в ешиву: небольшие классы по 10–12 человек, тесный, замкнутый мир. А после ее окончания поступил в Королевский колледж, решил изучать литературу. Да, иудаизм моя религия, но быть религиозным и принадлежать к религии — разные вещи. Это как с культурой. Что такое еврейская культура? Это не культура, это религия.

НА → Как вы начали писать? Помните ли вы сюжет первого написанного вами произведения?

НИ ← Да, помню. Письмо для меня было способом выражения любви и интереса к окружающему миру. Вокруг меня было столько любопытных характеров, столько разных типов. Я писал и в ешиве — моя учительница поощряла меня в моих занятиях, — и потом. Вырос я в некоем культурном вакууме — в небольшом районе, где ходил в крошечную школу и посещал одни и те же уроки с одной и той же группой учеников. Я чувствовал, что у меня тут много опорных точек. А вокруг был другой мир, и в нем я чувствовал себя по‑другому. Писать я начал потому, что это был единственный инструмент постижения, к которому у меня был доступ. Когда я пошел в колледж, я играл в салки. Я и сейчас все еще играю в салки. Но после колледжа я решил, что действительно хочу писать, и начал усердно работать. Но я понятия не имел, что можно посвятить свою жизнь написанию художественной литературы, этого не было в моем предшествующем опыте.

Одно время я увлекся фотографией и кино. Но для писательства — в отличие от кинематографа — ничего не надо. Только ручка и листок бумаги: я пишу, как правило, от руки, мне нравится материальность, вещность исписанной страницы. Мой первый рассказ появился, когда я учился на писательских курсах, много экспериментировал с формой, письмом — слушайте, это было 20 лет назад… Он был очень плохой. О заливе Фанди. Да, очень плохой, экспериментальный, юношеский. Юность дана для безумств.

НА → Расскажите о рассказе «Двадцать седьмой».

НИ ← В университете нам читали курс по истории, в частности по истории ХХ века. Из этого курса я узнал об этом историческом факте — о 26 казненных в Москве по делу Еврейского антифашистского комитета. Потом уже, когда я был в Берлине в 1989 году, я разузнал подробности этого дела. О нем известно очень мало, и даже в том немногом, что мне удалось узнать, были противоречия. Хотя сейчас, как я слышал, по мере раскрытия архивов, становится известно больше. Я был сильно захвачен этой историей и захотел сочинить рассказ. Придумать финал. И придумать персонажа. Потому что характер для меня и есть уже сюжет. Я написал первый набросок, когда мне было 23 года. И в моих глазах Пинхас — это решение всего. Он — разрешение и оправдание письма, и он герой. Для меня это не рассказ о политике Сталина, то есть не только политический рассказ. Пинхас ведь вне политики. Я подумал: были убиты писатели (хотя среди расстрелянных их было немного), и они унесли с собой свои истории и сюжеты. И мне захотелось рассказать одну из них, придумать то, что могло бы быть ими сочинено. Так появился Пинхас — 27‑й среди расстрелянных 26. Так появился финал. Можно сказать, что этот рассказ занял у меня целую жизнь. Я писал, и писал, и переписывал, заполняя корзины черновиками. Потом я переделывал рассказ в пьесу. Она была дважды поставлена — в Нью‑Йорке и в Сан‑Диего. И я помню впечатление от этих спектаклей, от публики, которая смотрела на сцену и видела погибших людей и их последний день, слушала рассказ Пинхаса, слушала историю, как бы извлеченную из небытия.

НА → Вы провели пять лет в Иерусалиме. Почему вы решили ехать в Израиль? И в чем для вас разница между Иерусалимом и Тель‑Авивом?

НИ ← Было много причин. Я знал Иерусалим, и многое в нем меня привлекало: дешевая жизнь, вкусная еда. Но для меня это было как бы возвращением в мое религиозное детство. Я жил в Иерусалиме, говорил на иврите и писал по‑английски. Я очень много работал — все свое время посвящал этому, шесть дней в неделю. Вырос я в Нью‑Йорке и люблю этот город, но Иерусалим — совсем другое. Когда ты приезжаешь в Тель‑Авив — ты видишь город, как и все города в мире, как Нью‑Йорк, Париж, Берлин. Я вообще люблю города. А Тель‑Авив к тому же — такой маленький Вавилон: рестораны, еда, богема, морской пляж, то есть почти Нью‑Йорк. Жизнь в Иерусалиме, в Нахлаоте, Старый город — это совсем другое, ни на что не похожее.

НА → Как к вам пришел сюжет романа «Министерство по особым делам»? И почему вы стали писать об Аргентине, о войне 1976 года?

НИ ← Если я попытаюсь проследить идею романа с момента возникновения замысла, то, думаю, она относится к тому времени, когда в 1989 году я уехал в Израиль. Тогда я в первый раз по‑настоящему познакомился с людьми других культур (по крайней мере, с евреями, принадлежащими к другим культурам). Я был очарован аргентинской диаспорой. Это была очень милая, добрая и очень замкнутая группа молодых людей, чьи личности, мировоззрение и весь душевный строй — кем бы они ни были, чем бы ни занимались — четко определялись политическими реалиями их детства. Можно сказать, что они пережили Холокост. Потому что суть Холокоста не в цифрах, не в том, что в Аргентине жертвами оказались 15 тысяч, а не шесть миллионов. Они рассказали мне грязную историю грязной войны 1976 года. Один мой приятель рассказал мне, как забыл дома удостоверение личности, его остановили, какой ужас он испытал. Он сказал, что, когда слышит сирены или видит полицейскую машину, а он жил в Иерусалиме уже 20 лет, его рука машинально тянется к паспорту. И это паническое чувство, связанное с тем, что человек однажды забыл свое удостоверение личности, стало центральной сценой.

Отсюда мое увлечение Аргентиной. Когда идея романа сформировалась, появился сюжет, стало ясно, что Аргентина и есть его основа.

НА → Ваши книги издавал Джонатан Фоер. Вы знакомы с ним?

НИ ← Да, мы близкие друзья. И ровесники. И вообще в Нью‑Йорке большинство моих друзей — писатели. А Фоер, кстати, вдохновил меня на перевод «Агады» на английский, он был издателем этой книги.

НА → Несколько слов о вашем последнем романе «Обед в центре земли».

НИ ← Я называю этот роман чем‑то вроде турбулентности романа. Политический триллер, завернутый в исторический роман, который на самом деле — любовная история, которая, в свою очередь, в итоге становится аллегорией. Ну а в основе замысла — вполне конкретный факт, известие о смерти агента «Моссада», о жизни которого стало известно лишь после того, как он умер. Меня захватила история человека, который, получается, жил лишь после того, как умер.