ДОЙВБЕР ЛЕВИН
Десять вагонов
Предисловие В. А. Дымшица. М.: Книжники, 2016. — 315 с.

В 1928 году в Ленинграде начал выходить знаменитый детский журнал «Ёж».

Первый его номер открылся рассказом Д. Баша «Волшебная пробка». Действие этого веселого рассказа происходило в детском доме. Герои его — детдомовские, приютские дети. Счастливые приютские дети.

Что там было с этой вылетавшей пробкой, не так уж важно. А вот то, что под псевдонимом Д. Баш скрывался Даниил Хармс, существенно. В следующих номерах он печатается уже под настоящим именем — ну, то есть под постоянным псевдонимом. Между прочим, печатает «Веселых чижей» — тоже посвящение детдомовцам, чье сиротство, бессемейность сами по себе совершенно не вызывают жалости.

Литература о детдомовцах, «романы коллективного воспитания» (такие, как «Педагогическая поэма» Макаренко или «Республика ШКИД» Белых и Пантелеева), была востребована — и не случайно. За этим стояла определенная идеология, которую емко характеризует В. Дымшиц: «Малолетний сирота был по определению свободен от опыта дореволюционной жизни и по определению — от тлетворного влияния родителей с их ”старорежимными“ взглядами… Именно детдомовцам предстояло стать идеальными советскими людьми».

Это все присказка. Сказка начинается так: «В осенний вечер 1929 года по Среднему проспекту Васильевского острова, в Ленинграде шли два человека. Один — высокий, костистый, в мягкой темно‑коричневой шляпе с опущенными полями, в суконной серой куртке, и с палкой в руке. Другой — пониже ростом, широкоплечий, в черном пальто и в зеленой кепке, надвинутой на уши. Оба шли неторопливо, вразвалку, перебрасываясь редкими словами. Оба, видимо, за день устали, вышли погулять и шли теперь без цели, куда глаза глядят».

Это герои книги Дойвбера Левина «Десять вагонов» (1930), писатели Борис Михайлович Ледин и Михаил Иванович Хлопушин. Гуляя, они попадают под дождь и прячутся от него в каком‑то доме. А дом — бац! — оказывается детским домом. Еврейским детским домом. О котором дальше и пойдет речь.

Собственно, два друга‑писателя и так узнаваемы, но дальше дети упоминают об их книгах («Как Колька Лямкин летал в Аргентину» и какое‑то сочинение про ученого немца), и все становится яснее ясного: перед нами Хармс (автор рассказа «О том, как Колька Панкин летал в Бразилию») и сам Левин (его первая детская книга называлась «Полет герр Думкопфа»).

Дойвбер, в быту Борис Михайлович, по паспорту Бер Мишелевич Левин (1904–1941) — писатель довольно парадоксальной судьбы. Он был одним из наиболее деятельных членов ОБЭРИУ, но его роман «Приключения Феокрита» (согласно легенде, повлиявший на становление Хармса‑прозаика) не сохранился: весь архив Левина, погибшего на фронте, пропал в Ленинграде в блокаду. Осталось напечатанное: еще вполне обэриутский, но малозначительный «Полет герр Думкопфа» и реалистическая проза 1930‑х. Главным образом она посвящена Гражданской войне в еврейских местечках Украины и Белоруссии и поражает сочетанием удивительно живых (и даже местами отдающих «обэриутчиной») мест с дубовыми идеологическими схемами. В эти годы Левин разошелся с Хармсом и Введенским. Во втором издании «Десяти вагонов» (1933) Хлопушина уже нет.

От всех последующих произведений Левина «Десять вагонов» отличаются жанром. И это тоже примета эпохи. Рубеж 1930‑х годов — период торжества «литературы факта»: репортажа, документальной повести. Казалось, что такого рода тексты сильно теснят беллетристику. Но уже несколько лет спустя наступает разворот. Оказывается, что с помощью «художественного вымысла» проще приводить нарратив в соответствие с постоянно меняющимися идеологическими установками.

Но пока у нас 1930 год. И перед нами настоящий еврейский детский дом. На базе приюта, существовавшего еще до революции. Во главе детдома (точнее, во главе школы, к которой он прикреплен) — Зиновий Аронович Киссельгоф, замечательный энтузиаст еврейской культуры и образования. А дети… Детей по большей части привезли с еще зализывающей раны после Гражданской войны Украины. Десять вагонов еврейских детей, осиротевших во время погромов. В новый мир, где у них появился шанс стать счастливыми сиротами — идеальными гражданами советской страны.

И вот мы читаем рассказы этих детей — точнее, плоды работы с ними писателя. То, что работает с ними именно обэриут Дойвбер Левин, конечно, важно. Левина интересует не язык, как орнаменталиста вроде Пильняка (он даже в большинстве случаев не пытается «изобразить» средствами русской стилистики идиш, украинский или суржик; все говорится или пересказывается литературным русским языком), а физическое действие, причем часто действие бессмысленное, абсурдное. Например, когда все жители местечка уходят в степь, скрываясь от бандитов, и скитаются несколько дней вслепую, принимая за бандитов друг друга. Или замечательная в своей трагической выразительности сцена гибели отца одного из воспитанников, Натана Шостака: «На том дворе, куда он забежал, белые готовились расстрелять пленного матроса. Матрос — рябой, коренастый парень, стоял у стены ветхого сарайчика, босой, — сапоги с него сняли, — в одном тельнике и лениво плевал в сторону. Шесть солдат в черных шинелях, под командой усатого офицера, уже взяли на прицел. И тут в калитку ворвался отец. Солдаты опустили винтовки и уставились на отца. Матрос воспользовался этим и ловко, как кошка, перемахнул через забор и скрылся в соседнем дворе. Офицер, налившись кровью, злобно ругаясь, схватил отца за шиворот и поволок к сарайчику. Отец отбивался, кричал, но офицер, отскочив, торопливо скомандовал “пли!” Грянул залп. Отец вытаращил глаза, как будто хотел что‑то сказать, но упал на землю. Он был мертв».

Интересно, что все «бандиты» (не красные и не белые) — на одно лицо, и только Махно, которого советская традиция изображала (вопреки исторической истине) чуть ли не главным погромщиком, оказывается в рассказах обитателей детдома не просто «бандитом», а трикстером, оборотнем, одевающимся то стариком в очках, то попом… Рассказы о бедствиях войны, свидетелями которых были дети, переплетаются с эпизодами жизни детдома: потешными боями, удачными и неудачными побегами и поданными с должной тенденциозностью (но как бы не от первого лица) воспоминаниями о дореволюционных буднях приюта, где детей якобы держали впроголодь и ничему не учили. А между тем внутри повествования идет время — как будто разговоры Ледина и Хлопушина с детьми длятся не один год. Детдомовцы‑рассказчики вырастают и отправляются работать «в колхоз» — видимо, в создающиеся на Украине еврейские колхозы. Выросшие «новыми людьми», они призваны нести в свой прежний мир свет разумной, интернационалистской и устремленной в будущее коммунистической цивилизации.

Но у Левина это идеологическое задание как бы остается за текстом, подразумевается, но не высказывается. Он просто рассказывает (записывает) истории. И это, конечно, облегчает восприятие его книги читателем другой эпохи.