Очарованность британской жизнью
Материал любезно предоставлен Tablet
Hermione Lee
Tom Stoppard: A Life
[Жизнь Тома Стоппарда]
Faber & Faber, 2021. — 992 p.
«Счастье — это… равновесие. Его и надо искать» . Туманное отточие, парящее в середине первой фразы, рождает неуверенность. Короткий совет, что следует за ней, восстанавливает баланс.
Том Стоппард цитирует эти строки Гермионе Ли через три с лишним десятка лет после того как написал их, в недавно опубликованной биографии «Жизнь Тома Стоппарда». Переминаясь с ноги на ногу, он сказал ей: «Равновесие практично. Все должно быть пропорционально. Вы восстанавливаете равновесие, держите баланс, чтобы сохранить взгляд на мир. Меняется мир — меняетесь вы».
Правда, ранние годы жизни Томаша Штраусслера — это сплошные потрясения. Он родился в семье нерелигиозных евреев в чешском городке Злине — за два года до того, как нацисты в 1939‑м вторглись в Чехословакию. Родители Тома бежали от нацистов в британскую колонию Сингапур — там у обувной фирмы, в которой работал отец Тома, была фабрика. Из Сингапура Марта, мать Тома, с детьми эвакуировалась в Индию, отец погиб в Сингапуре, скорее всего, во время нападения японцев. В Индии Марта познакомилась и вскоре сочеталась браком с майором британской армии Кеном Стоппардом, который приехал в Индию на побывку. Когда Тому было восемь лет, семья перебралась в Англию.
В Оуковер‑холле, «несколько запущенном» особняке, где располагался пансион, в котором учился мальчик, он из Томаша превратился в Тома Стоппарда и укутался английским характером, точно плащом. Неустроенность раннего детства сменилась перспективами постоянства и порядка. Над Томом подшучивали из‑за произношения (s, и th, и раскатистого r), но он, хотя и был иностранцем, «этого не сознавал». Впоследствии он размышлял, что Англия, в которую он влюбился тогда, «ограничивалась, во‑первых, уголком Дербишира, а во‑вторых, стремительно исчезала».
Кен Стоппард, «истый англичанин», «всецело преданный королю и отечеству», учил приемного сына «рыбачить, любить сельскую природу, говорить как должно, уважать монархию». «Неспешная, приятная сосредоточенность на английской реке» стала «частью его причащения к английскому характеру». Позже во время «вспышек враждебности», сочетавшихся с приступами ксенофобии и антисемитизма, Кен давал Стоппарду понять, как важны они были для него: «Понимаешь ли ты, что я сделал тебя британцем?»
Властность и «доминирующий английский характер» Кена побудили Марту отказаться как от чешского прошлого и языка, так и от еврейства. Английская сдержанность чувств, принятая в их доме, помогала избавиться от прошлого. «Мама сознавала: если выставлять напоказ свое иностранное происхождение, то из‑за британского шовинизма мы, дети, окажемся в невыгодном положении среди сверстников», — признавался впоследствии Стоппард критику Кеннету Тайнену.
За историей счастливого случая и чудесного побега, однако, скрывались сложные отношения. Марта бежала от нацизма, пережила гибель мужа, ей было уже за тридцать, когда настойчивые ухаживания Кена вызволили ее и двух ее сыновей, Тома и его старшего брата Питера, из индийской «ссылки». Кен быстро сделал предложение (Марта вышла замуж, не поставив в известность детей), настоял на переезде в Англию: он олицетворял «уверенность и безопасность» в ситуации, когда ей, по ее словам, пришлось самой выбирать, как будет лучше для семьи.
Почти все родственники Стоппарда погибли во время Холокоста. Неизвестно, знала ли тогда Марта, что с ними стало, но Кену об этом «ничего не сказала». «Я плакала в одиночестве, после войны», — писала она много лет спустя. В Англии новый муж звал ее «Бобби» и «не проявлял никакого интереса» к ее прошлому, в том числе и к еврейству, о котором она напускала тумана. Марта «говорила с сильным чешским акцентом, готовила чешские блюда», но в семье «было не принято делиться и поверять друг другу секреты».
Кен озлобился и от того, что его «службу не оценили должным образом», и из‑за «обиды за свой класс». Себя он видел военной косточкой и джентльменом, одевался на военный манер, даже когда по возвращении в Англию работал менеджером среднего звена на станкостроительном заводе. Держался властно и требовал подчинения. Мать Стоппарда, с другой стороны, в этом браке вела себя «тревожно, покладисто и зависимо».
Гермиона Ли в открытую не обсуждает, повлиял ли напрямую антисемитизм Кена на отношение Стоппарда к своей национальной принадлежности. Однако Кен умел поставить недостаток британского характера у пасынка ему в вину. И в дальнейшем это отразилось на том, какой оборот приняли благодарность и патриотизм Стоппарда.
Когда Стоппард с братом спрашивали Марту, правда ли они в детстве были евреями, она отвечала уклончиво, уходила от разговора. Ответы ее зачастую вызывали сомнение в том, что еврейство было цельной групповой категорией («две мои сестры вышли за католиков»). В Чехословакии Штраусслеры жили в ассимилированной среде. Марта говорила, что «еврейкой ее сделали» Гитлер и вторжение нацистов.
Умолчав о периоде Холокоста, Марта воссоздала непрерывность между старым и новым вариантом национальной принадлежности, и эта непрерывность обеспечивала и, пожалуй, обеспечивает по сей день нормальность. Указывая на то, что ее ассимиляция была делом вполне обычным и еврейство в ее контексте неуместным, Марта тем самым подтверждала такое же положение своих детей среди английского большинства. Стоппард узнал наверняка, что его предки — евреи и почти все они сгинули во время Холокоста, лишь в 1990‑х.
Любовь Стоппарда к Англии, стране «толерантности, честной игры и независимой свободы», подкрепленная невероятным профессиональным успехом, семейным благополучием и успехом в обществе, в биографии Ли подана как нельзя более эффектно. Однако и на тех высотах, на которые Стоппард поднялся в Англии, его все же влекло к грандиозной трагедии, развернувшейся на континенте, откуда он родом, — трагедии, коснувшейся многих в XX веке. Еврейство, связывавшее Стоппарда с этим миром и гибелью этого мира, с каждым годом все чаще и громче заявляло о себе в его настоящем.
Стоппард относился со скептицизмом к идее биографии и с отвращением — ко вторжению в его личную жизнь, искажению фактов, будь то литературных или политических. Но в конце концов на вечеринке в 2013 году сам предложил Ли, известному литературоведу, написать книгу о нем. По большей части он не отказывал Ли в помощи: она побеседовала с массой его друзей, пользовалась личными материалами Стоппарда. Хотя она же отмечала: порой «он явно жалел, что это затеял». Получив черновик, попросил лишь убрать упоминание об актере, уволенном во время работы над постановкой. Этот том в тысячу без малого страниц — дань безопасности и свободе, которые позволяют записывать почти все.
Мы читаем повествование о счастливой в целом жизни, изобилующей успехами. Биография пестрит пылкими описаниями магнетизма, очарования, красоты, доброты, вдумчивости Стоппарда, его трудолюбия и умения одеваться, его добродетелей друга и семьянина, его наград, рыцарского титула, почетных научных степеней и заработанных миллионов. Жестокость, смута и отчаяние здесь встречаются редко. Сложности — на полях положительных эмоций и разнообразных восходящих траекторий.
К личным обязанностям Стоппард относится ответственно, если не сказать серьезно. И преданность свою доказывает на деле: участвует в памятных торжествах, днях рождения, похоронах.
Когда для друзей это важно, он, не колеблясь и не виляя, действует в их интересах. Он по‑прежнему, вот уже полвека общается с Вэл Лоррейн, у которой в 20 лет снимал комнату в Бристоле. В начале его пути она горячо поддерживала молодого писателя. В 2001 году, перед смертью Вэл, Стоппард едет ее навестить. В ее доме по‑прежнему «многое напоминает о нем».
Двигатель его продуктивности работает без перебоев. В 20 лет Стоппард снимал комнату в квартире с другими жильцами. У него не было денег даже на зажигалку, он «срезал полоску наждачной бумаги со спичечного коробка и приклеил к письменному столу, чтобы ни на секунду не откладывать ручку и, не прерываясь, чиркать спичкой». Впоследствии, уже «хозяин поместья», он добр и благожелателен к сыновьям и их друзьям, но до утра пишет за кухонным столом. Хуцпа его честолюбия, глубокое чувство благодарности, стремление изведать как можно больше — все это проистекает из понимания того, как легко тебя могут лишить жизни.
Стоппард ратует за коммерческие отношения с публикой: «Более старомодного и традиционного автора, чем я — даже, пожалуй, ретрограда, — еще поискать, поскольку я исхожу из предпосылки, что задача театра — чтобы зрители не ушли до конца представления». Однако к потенциальным результатам этих коммерческих отношений Стоппард относится с неиссякаемым оптимизмом: «Мы не должны отказывать публике в любезности, точнее, в удовлетворении, от необходимости вникать в развитие событий», — говорит он актерам «Рок‑н‑ролла» в самый разгар популярности спектакля, пытаясь избавиться от лишних недоговоренностей и пауз в диалогах.
Гермиона Ли искусно определяет мотив «двойственности» в жизни Стоппарда и особенно проницательно толкует его самопрезентацию в различных амплуа. Ли пишет, что в сорок с лишним лет он «избавился от “брони”»: «Нескоро ему удалось стряхнуть с себя наследие семьи и школы, учившее сдержанности. И он долго еще оставался сторонником сдержанности».
Ли эффектно подает эпизоды из жизни Стоппарда, не скрывая общего неоднозначного впечатления от того, как при этом вел себя писатель. К примеру, взгляд с разных точек зрения на ужин в начале пути Стоппарда, во время которого Гарольд Пинтер обрушивается на теперь уже бывшую жену Стоппарда, Мириам Стерн, а тот не вступается за нее, — мастер‑класс богатого нюансами воскрешения воспоминаний. Расставание со Стерн оказывается «постепенным, безбурным и благопристойным». Но Ли видит, что расставание это было болезненным, хотя бывшие супруги продолжали дружить и вели себя в высшей степени корректно.
Изображение непубличных историй, связанных с домами и местами, — то же элегическое описание Айвер‑Гроув, где Стоппард без малого 20 лет прожил со Стерн, чьи родители соблюдали еврейские традиции, — отличается масштабностью, но вместе с тем задушевностью:
«Круглый каменный циферблат солнечных часов на стене цветника с выложенной анютиными глазками надписью “Для Мириам, которая разбила этот сад в 1982 году”, так и не сняли. Но редких анютиных глазок больше нет, росписи на стенах сада выцвели, стерлись, пруд, в который вложили столько труда, пришел в запустение. Кипучая энергия семейства Стоппардов понеслась дальше, распадаясь, обретала иные формы в других местах».
В книге наряду с английской сострадательностью то и дело фигурирует Нью‑Йорк, олицетворяя собой роскошь, знаменательные разговоры, постоянно растущее «сообщество» голосов.
Спектакль по пьесе Стоппарда 1966 года «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» имел головокружительный успех. Он шел на Бродвее в общей сложности 420 раз, получил премию «Тони» и премию Нью‑Йоркского кружка театральных критиков. Шестью годами ранее Стоппарду во время поездки в Нью‑Йорк приходилось ночевать у друзей. Но летом 1967‑го «его опекали, баловали и лелеяли». Он сказал родителям, что по телевидению выступил в амплуа «скромного молодого англичанина». В целом «его нашли очаровательным, милым и остроумным».
В описании того, как зрители приняли метатеатральную, структурно игривую пьесу «Отражения, или Истинное» (1984), Ли не скупится на восторги. Пьеса понравилась Питеру Шефферу , Дэвиду Мэмету , Леонарду Бернстайну , ее посмотрели Дэвид Боуи, Мик Джаггер и принцесса Маргарет. «В такой вечер в театре задумываешься о том, как прожил жизнь», — пишет Ли. Продюсер Мэнни Азенберг, посмотрев пьесу, сделал предложение своей подруге: «похоже, спектакль помог» ему преодолеть страх перед новым разводом.
В Нью‑Йорке багаж Стоппарда пополнился отголосками европейского и русского культурного опыта: и он сам и многие его зрители были родом из Восточной Европы. Когда ставили «Розенкранца», Стоппарда часто принимали за еврея, и порой он отвечал: «Точно не знаю, наверное, у меня в роду были евреи». На реплику Александра Герцена, персонажа пьесы 2002 года «Берег утопии» — «будучи наполовину русским и наполовину немцем, в душе я, конечно, поляк…» — лондонская публика откликалась сдержанно, зато в Нью‑Йорке «эту шутку приняла на свой счет минимум треть зрителей».
Было у Стоппарда еще одно американское приключение — в Голливуде. «Время, потраченное впустую, отличается от времени, распорядиться которым можно было бы лучше», — говорит Стоппард о работе сценариста, прибыльном «окольном пути», который он пробил себе. Ли перечислила несколько закрученных сценариев, самым известным из них стал «Влюбленный Шекспир» , получивший «Оскара».
Однако определенную границу в путешествии драматурга ознаменовало, бесспорно, знакомство с режиссером Стивеном Спилбергом. В их отношениях, похоже, нет глубокой сердечности, присущей дружбе Стоппарда с Азенбергом и Майком Николсом . Впрочем, несмотря на относительную беспристрастность, в рассказе Ли об их совместной работе встречаются занимательные впечатления о Голливуде 1980‑х и 1990‑х.
Стоппард много трудился над фильмом «Всегда» , писал тексты (в титрах о нем ни слова) для таких лент кинокомпании Amblin, как «Капитан Крюк» , диалоги для фильма «Индиана Джонс и последний крестовый поход», переписал один эпизод из «Списка Шиндлера». Также написал сценарий к «Империи солнца». Вдобавок негласно помогал Спилбергу выбирать сценарии и на начальных этапах участвовал в разработке проектов.
Спилберг привык работать сразу с несколькими писателями, поддерживая отношения с каждым по отдельности. Прямота Стоппарда его впечатлила. «Спилберг впервые встретил писателя, который осмелился ему перечить», — пишет Ли. Во время работы над «Империей солнца» Стоппард стремился «сохранить своеобразие и резкость Балларда» и высмеивал «тяжеловесный пафос» трактовки Спилберга. На слезливо‑сентиментальную концовку откликнулся запиской: «Почему бы не дать Джимми в начале собачку, а в конце собачка вернется».
Стоппард сознавал, что их вкусы разнятся, но Спилберг считал полезным предоставить ему свободу и заимствовал из этого опыта только необходимое. В конце концов режиссер заключил, что про его сотрудничество со Стоппардом можно сказать «нет худа без добра» — доказательство того, что вмешательство драматурга зачастую позволяло Спилбергу внести изменения в свой замысел.
Разумеется, Стоппард тогда еще не знал, что он еврей. Но внутренний голос нашептывал Спилбергу ответы в связи с предложениями Стоппарда. К примеру, по поводу «Империи солнца» режиссер «подумал, что Стоппард так или иначе примеряет историю Балларда на себя (хотя они никогда это не обсуждали), ведь он тоже перемещенное лицо». Впоследствии Спилберг, как и прочие друзья Стоппарда, американские евреи, говорил: «ключом к его личности» стало открытие Стоппардом своего еврейства.
Чужой, с гордостью превратившийся в своего, Стоппард старался следовать установившимся правилам того, каков должен быть истинный англичанин, которым природные англичане, как правило, буквально не следуют. «Даже в самых английских его пьесах, — пишет Ли, — чувствуется, что они написаны чужаком на окраине английского истеблишмента, в них — или спор о том, чем так хороша Англия и ради чего стоит быть истинным англичанином, или вторжение в неизведанную область».
Стоппарда инстинктивно отталкивали левые взгляды, преобладавшие в культуре. Но точка зрения, что Запад можно переоценить положительно, видя, какой отрицательный контрпример явил коммунизм, была ему близка. Отношения Стоппарда с политиками правого крыла, активизировавшиеся в 1980‑х, обусловливало не столько стремление найти себя в консерватизме, сколько желание принять следствия английской (в некоторых случаях западной в целом) идентичности в политическом плане.
Стоппард противопоставлял словесные и шуточные поединки, уходящие корнями в детский сад с его простодушием и присущие вольному содружеству соратников по театру, злокозненным аргументам идейного принуждения. Свобода придавать значение особенностям и частностям, шутливая, таящая насмешку над собой абсурдность давали ощущение интеллектуального блаженства, основанное на долговечности и безопасности Британии.
Стоппард часто противопоставлял английскую сострадательность коммунизму как идеологии и правительствам, претворявшим его в жизнь: «Непредсказуемая английская эксцентричность предпочтительнее идеологии, которая объясняет все превратности и трагедии прошлого “исторической неизбежностью”», — пишет Ли о «Хэпгуде» и «Псе, который умер», отражающих давний интерес Стоппарда к двойным агентам.
Вот как Ли характеризует пьесы: «Какими бы жестокими, авантюристическими и нелепыми ни были действия тайных агентов западных разведок, они служат интересам лучшей системы. Английский характер — здесь его воплощают частные школы, мальчики, играющие в регби, нарушение правил, эксцентричность, лингвистическое богатство — стоит того, чтобы его защищать».
Так как Стоппард стал непосредственно принимать участие в консервативной политике, ему было необходимо проложить себе путь в новой среде. Вместе с такими фигурами, как Ирвинг Кристол и Дональд Рамсфелд , Стоппард стал членом Комитета за свободный мир и подписал открытое письмо в газету New York Times в поддержку вторжения США в Гренаду «для восстановления демократии». Стоппард общался с Маргарет Тэтчер, считал, что она «та, которая тогда была нужна стране» (хотя впоследствии отмечал ее «мещанство и противоречивость»). Однако «связи между марксизмом на Западе и коммунизмом на Востоке не налаживал». Его интересовали «жертвы советской тирании». И Стоппард сделал немало, чтобы помочь им: писал письма, посылал деньги, выступал, создавал петиции, протестовал.
Как писал Иосиф Бродский, откликаясь на столетие, отмеченное великими потрясениями, «и географии примесь к времени есть судьба» . Так же понимал Стоппард и свое положение по отношению к другим, в особенности преданность советским диссидентам. Он не раз говорил: удача, определившая его дальнейшую жизнь, заключалась в том, что его мать «вышла замуж за британскую демократию». Стоппард достиг вершин традиционного успеха, доказав разумность ассимиляции, но при этом «примерял на себя» слова Сесила Родса: «Родиться англичанином значило получить первый приз в лотерее жизни», которые так часто цитировал его отец.
«Параллельным вариантом» Стоппарда, объяснявшим его удачу, можно назвать Вацлава Гавела. «Драматурга, чья мать не вышла замуж за британскую демократию, обвинили в государственной измене», — так Стоппард описал арест Гавела в 1977 году. Их инстинктивно влекло друг к другу, и эта дружба — одна из самых крепких в книге. Познакомившись с абсурдно сверхточным вымышленным языком «птидепе» в пьесе «Уведомление», выдуманным Гавелом, дабы разоблачить тоталитаризм, маниакально ополчившийся на неоднозначность, Стоппард признался: ему показалось, будто «кто‑то написал его пьесу». Их реакции на политику также были обусловлены тем, что они считали, как писал Гавел в «Силе бессильных»: не будь тоталитаризма и идеологической подтасовки, жизнь бы «сама пришла к конституции» и «сама по себе достигла свободы»,
Мать и Кен не одобряли публичных выступлений Стоппарда в защиту иностранных государств и иностранцев. «Я чувствую себя англичанином, люблю Англию и ни на йоту не ощущаю себя перемещенным лицом», — признавался он в 1986 году матери в непривычно резком письме, отстаивая свои выступления против Советского Союза, в ответ на ее встревоженную мольбу («не мути воду»). «К Европе у меня чувств нет, — продолжал он, — разве что я считаю коммунизм антигуманным. Но я знаю это умом, а не сердцем».
С одной стороны, это книга о формах — семьи, национальной идентичности, манер, положений, почестей — и о том, как мастерски Стоппард овладел ими. В роли общественного деятеля он соблюдает условности — так его с раннего возраста учил и воспитывал отчим. Но, даже став важной фигурой, удостоенной многих наград, олицетворением истории Запада в целом, Стоппард не нашел способа вызнать у матери правду об их семье.
Погребенный мир прошлого тем не менее постоянно напоминал о себе. Из британского далека Стоппард наблюдал за жизнью на пространстве от Центральной Европы до России: «По сути, не было дня, когда бы он так или иначе не писал о Европе и Восточной Европе, эмиграции, путешествиях, родине», — отмечает Ли. Погружение в венские и австро‑венгерские традиции привело к адаптации пьес Ференца Мольнара и Артура Шницлера , вдохновило «Леопольдштадт», последнюю пьесу Стоппарда. «Утонченность, ирония, космополитизм, культура ума, приземленность этого мира и во многом его еврейство» были очень близки Стоппарду, уточняет Ли. Он способен был двигаться по параллельной исторической траектории, на которой стал бы писателем, «прямым наследником Йозефа Рота или Стефана Цвейга». «Я родился в городке, откуда до Вены можно доехать на автомобиле» , — пояснил он своему другу, режиссеру Патрику Марберу, который поставил «Леопольдштадт» в Лондоне.
Лишь в начале 1990‑х Стоппард, пообщавшись с разными родственниками, собрал мозаику своей еврейской истории. Мать его, к тому времени уже хворая, несколько лет общалась с одними и теми же людьми, в том числе с внучкой своей сестры, сгинувшей в Холокосте, но на определенных условиях — у себя дома Кен ее чешских родственников видеть не желал. Отчасти Стоппард стремился узнать, отчасти — изучить и сравнить всю тяжесть того, что доселе скрывали. Правда, мать расспрашивать по‑прежнему не хотел.
Ее не стало в 1996‑м. В последние годы он не делился с ней подробностями своих находок и разговоров, даже приуменьшал свой интерес. После ее смерти Стоппард осознал, что пассивно участвовал в замалчивании прошлого: с самого детства он выказывал «почти умышленную близорукость».
В каком‑то смысле тут не обошлось без определяющего опыта школы, где Стоппард посещал воскресные богослужения и где «быть христианином значило быть англичанином». Новая еврейская идентичность этого не вытеснила, Стоппард не примкнул к новому племени. Сразу же после смерти матери Кен запретил ему называть себя Стоппардом: драматург публично поддерживал советских евреев, и это распаляло глубоко укорененный антисемитизм его отчима. Но, хотя Кен и пытался «деанглизировать» пасынка, аннулировав статус «почетного англичанина», который он ему «пожаловал», в 1997 году Стоппарда посвятили в рыцари. В том же году Кен скончался.
В 1998 году Стоппард приехал в Чешскую Республику — «впервые за почти 60 лет вернулся на свою первую родину». На следующий год он вновь навестил Чехию и пробыл там уже дольше: побывал в Пинкасовой синагоге в Праге, которую вновь открыли после падения коммунистического режима . Увидел имена чешских евреев, жертв Холокоста, «разбитые по городам, где они проживали». Нашел фамилии своих бабушек и дедушек, тетей, других родственников. В синагоге Стоппард «был необычайно молчалив, делал записи, держался бесстрастно». Узнав «всю историю» своего прошлого и замкнув этими поездками круг, Стоппард размышлял над тем, насколько ограничены возможности путешествий. Следы прошлого «властны перемещаться, но не возвращаться. Английский характер победил, Чехословакия проиграла».
Однако в последующие годы «запоздалым эхом вины выжившего, которую некогда испытывала мать», в душу Стоппарда вкралось ощущение «отрицания своего прошлого». Он пересмотрел понятие «очарованность британской жизнью», объясняющее чудесные истоки его идентичности: «Его все чаще посещала мысль: надо горевать, что удалось избежать тех событий, а не радоваться своему везению». Это совпало с переменами в его душевном состоянии: ему начали сниться кошмары о Холокосте, вновь ожили «сцены и события раннего детства», словно «вернулись воспоминания, которые и не уходили». Через 20 лет после того как он избавился от пережитков прошлого, «то, что некогда было вычеркнуто из памяти, вернулось и преследовало его».
Оригинальная публикация: A Charmed British Life
