Материал любезно предоставлен Mosaic

Это одновременно самая знаменитая декларация еврейской веры — ни одна другая фраза в иудаизме не имеет такой силы — и самая неверно понимаемая.

С какого часа начинают читать «Шма» вечерней молитвы? — первые слова Мишны и Талмуда.

«Слушай, Израиль: Г‑сподь — Б‑г наш, Г‑сподь один».

Эта простая фраза из Еврейской Библии, которая называется по первому слову — «шма» («слушай») — также и первый вопрос, который рассматривается в Талмуде, и первая библейская цитата, которой обучают еврейских детей. Это одновременно самая знаменитая декларация еврейской веры и самая неверно понимаемая. Чтобы оценить этот парадокс, нужно начать с самого текста, два из трех коротких разделов которого образуют ключевой элемент в цепочке напутственных требований Моше к народу, содержащихся в книге Дварим. Вот первый раздел (6:4–9), в котором величайший из пророков резюмирует все еврейское богословие:

Слушай, Израиль, Г‑сподь, Б‑г наш, Г‑сподь один. И люби Г‑спода, Б‑га твоего, всем сердцем твоим и всею душою твоею, и всеми силами твоими. Да будут слова эти, которые Я заповедую тебе сегодня, в сердце твоем. И тверди их детям твоим, и говори о них, сидя в доме твоем, и идя дорогою, и когда ты ложишься, и когда ты встаешь.

Из требования повторять это учение, «когда ты ложишься и когда ты встаешь», проистекает включение «Шма» в утреннее и вечернее богослужение. И все же, произнося его, евреи тысячелетиями добавляли сразу после первой фразы и до следующей еще одну. И эта фраза, которой нет в книге Дварим и вообще в Танахе, и примечательно, что ее произносят шепотом, тем самым подчеркивая, что она одновременно является частью молитвы «Шма» и выбивается из нее:

Благословенно славное имя Царствия Его во веки веков.

Излишне говорить, что добавление этой фразы — точное время ее включения неизвестно — не ускользнуло от всепроникающей экзегезы мудрецов Талмуда, которых поражала ее странность. Почему она вообще там оказалась, а если уж она стала частью богослужения, то почему бы не произносить ее вслух? В ответ Талмуд рассказывает историю, в соответствии с которой «Шма» появилась не при Моше, а задолго до него: во времена его предков, а именно одного из библейских праотцев и его семьи.

Там говорится следующее: на склоне лет Яаков, как описано в книге Берешит, собрал вокруг себя всех двенадцать сыновей. Чувствуя, что жизнь его и пророческая сила подходят к концу, он выразил опасение, что один из его детей может забыть миссию Авраама (подобное уже случалось с самим сыном Авраама и с сыном Ицхака). В надежде ободрить отца на сей счет, сыновья обращаются к нему по имени, данному ему ангелом по завету (Берешит, 32:22–32). Раввины объясняют:

Сказали ему сыновья: «Слушай, Израиль, отец наш, Г‑сподь — Б‑г наш, Г‑сподь один». Они говорили, что как только один Б‑г в сердце твоем, так же Он один в наших сердцах. И тогда праотец наш Яаков [убедился, что все его дети праведные] и ответил, хваля их: «Благословенно славное имя царствия Его во веки веков»

(Псахим, 56а)

По мнению раввинов, облегченное восклицание Яакова соединяет вечность Всевышнего с его собственной. Это значит, что имя Б‑га будет благословенно во веки веков, потому что семья Яакова будет служить ему во веки веков. Будучи включенной в молитву «Шма», эта фраза связывает бессмертие Б‑га с потомством всякой еврейской семьи. Поскольку эти слова на самом деле не принадлежат Моше, раввины потребовали, чтобы их произносили вполголоса.

Эта раввинистическая история и сопутствующее ей объяснение были приняты в еврейском законе в качестве нормативной основы «Шма» в том виде, в котором ее произносят до сегодняшнего дня. Даже Маймонид, который часто истолковывает талмудические предания не буквально, включил это постановление в свой кодекс еврейского права «Мишне Тора».

Короче говоря, в тексте «Шма» два разных утверждения, относящиеся к двум разным моментам библейской истории, произносятся одновременно. В одной и той же молитве евреи воспроизводят слова Моше, обращавшегося к народу Израиля, а затем ответ, данный двенадцати сыновьям их отцом Яаковом, первым Израилем. В первой части «Шма» представляет собой богословско‑политическое заявление; во второй — заверение в непрерывности еврейства. Первая часть философская, вторая — семейная; первая — публичная и церемониальная, вторая — частная и эмоциональная. Даже громко произнося «Слушай, Израиль», евреи вполголоса подтверждают свою солидарность с патриархом и его детьми.

Последнее обязательство с особенной силой и остротой воспроизводится в традиционной практике произнесения «Шма» вечером, перед сном. Для еврейских родителей, укладывающих спать детей и произносящих эту молитву вместе с детьми, мало найдется ритуалов, оказывающих такое сильное воздействие. В этот момент мы остро осознаем, что наши дети не всегда будут малышами и мы не всегда сможем защитить их, что настанет день, когда мы, в свою очередь, будем зависеть от них, и в рамках семьи они обеспечивают нам бессмертие. Как сказал однажды раввин Норман Ламм, произнося «Шма» вслух, а затем про себя «Благословенно славное имя царствия Его во веки веков», мы, подобно Яакову, вместе с собственным потомством исполняем свою роль, необходимую для продолжения благословения имени Б‑жьего на земле.

Здесь кроется еще один урок, на сей раз касающийся самой природы иудаизма. С этой целью можно сравнить талмудический рассказ о Яакове и его сыновьях и о том, как умирающий еврейский патриарх сделал свою семью бессмертной, с другим знаменитым древним рассказом о смертном одре.

В этой истории, которую рассказывает Платон в диалоге «Федон», греческий философ Сократ умирает в афинской тюрьме, окруженный учениками. Он рассуждает о своем наследии и обсуждает с ними мысли, которые он давно лелеял, в том числе о бессмертии души. Он спокойно заверяет учеников, что приветствует грядущую смерть и готов умереть, приняв яд из болиголова, освободившись тем самым от уз телесности, представляющих собой проклятие человечества. Сбросив оковы тела и его страстей, Сократ надеется в будущей жизни счастливо заняться созерцанием вечных истин.

Трудно представить себе более резкий контраст между людьми. Сократ полностью погружен в своих учеников и собственную бессмертную душу; кажется, его совершенно не интересует собственная семья, он спокойно отпускает жену и маленького сына, не проявив никакого стремления к эмоциональному прощанию. Яаков, отец, который, производя на свет и выращивая преданных сыновей, объединил собственную физическую жизнь с духовным наследием, заповедует сыновьям доставить его безжизненное тело в Святую землю. Упокоившись в освященной земле, он прокладывает путь потомкам для возвращения в будущем на родину.

Как писал Эрик Коэн, «при всей своей известности смерть Сократа кажется менее человечной, чем смерть Яакова, объединяющая личную драму отца и сыновей с общественной драмой зарождения Израиля как нации». Именно так, и, противопоставляя эти столь разные кончины, Коэн указывает также на одно из главных различий между греческой цивилизацией и еврейской.

В сочинениях Аристотеля семья лишь готовит человека к служению полису, а человек, наделенный великой душой, воплощает в себе идеал превосходства. Платон идет еще дальше, заставляя Сократа в «Государстве» заявить, что в истинно праведном городе царь‑философ будет производить на свет потомство анонимно, сознательно не выращивая его как собственное, чтобы это не помешало универсальному состраданию всем гражданам, которого требует справедливость.

Для еврея не может быть ничего дальше от объяснения избранности, данного Б‑гом Аврааму: «Ибо Я избрал его для того, чтобы он заповедал сынам своим и дому своему после себя соблюдать путь Г‑сподень, творя добро и правосудие» (Берешит, 18:19). Для евреев семья — это та сфера, где кровные и духовные узы соединяются, где происходит передача, где детям рассказывают о Б‑ге их отцов, где сливаются воедино пространство истинно священного и истинно человеческого.

Греческий мир устроен совсем не так, как еврейский; даже попытки найти сходство выявляют еще больше различий. Возьмем, например, распространенную аналогию пасхального седера с греческим симпосием. Обе трапезы представляют собой хореографическую последовательность возлияний и рассуждений на философские и богословские темы.

И все же: разве на греческий симпосий допустили бы детей, а тем более сделали бы их центром происходящего? Разве в платоновском «Пире» есть хоть один ребенок? Наоборот, мы находим там лучших представителей греческого общества: здесь присутствуют Сократ и Алкивиад, целители и философы, ученые и государственные деятели. Ни один из них не привел с собой детей; это испортило бы всю беседу.

Ритуал седера, хотя и может на первый взгляд показаться похожим на греко‑римский, на самом деле представляет собой полную его противоположность — он весь выстроен вокруг детей и семьи. В Агаде философские вопросы перемежаются увлекательными рассказами и воссозданием истории Завета. Отец и мать рассказывают детям о том, как Всевышний выбрал Себе народ, и, засыпая дети радостно отвечают: «Слушай, Израиль: Г‑сподь — Б‑г наш, Г‑сподь один».

И это, наконец, возвращает нас к вопросу, открывающему Талмуд: «С какого часа начинают читать “Шма” вечерней молитвы?», и к, казалось бы, техническому ответу: «Начиная с часа, когда коэны идут есть свою труму» Рус. пер. Р. Пятигорского: Вавилонский Талмуд. Трактат «Брахот». Т. 1. М.: Книжники, 2017. С. 20.
.

Последнее слово означает окончание сумерек, когда храмовым священникам вновь разрешалось вкушать пищу — это можно было делать только в состоянии ритуальной чистоты. Но если в этот момент чтение «Шма» можно начинать, то когда же последний момент, когда ее разрешается произносить? Тут начинается спор, приводятся три мнения, а за ними такая история:

«До конца первой ночной стражи» <…> Таковы слова рабби Элиэзера. А мудрецы говорят: до полуночи <…> Раббан Гамлиэль говорит: до рассвета <…> Рассказывают, что однажды пришли его сыновья после полуночи с праздника (со свадьбы) и сказали ему: мы еще не читали «Шма». Сказал им раббан Гамлиэль: если еще не наступил рассвет, вы обязаны прочесть «Шма» <…> Но если так, почему мудрецы сказали — до полуночи? Чтобы отдалить человека от нарушения.

(Брахот, 2а) Там же.

Сыновья Гамлиэля, вернувшись после полуночи, но до рассвета и предполагая, что в соответствии с законом мудрецов они уже не могут выполнить обязательства, узнают от отца, что мудрецы установили полночь только в качестве идеального предела, чтобы поощрить людей читать молитву раньше; но если рассвет еще не наступил, заповедь все равно надо выполнить.

Остановитесь на минутку и подумайте, кто рассказывает эту историю. Автором Мишны был рабби Йеуда а‑Наси, внук не кого иного, как самого рабана Гамлиэля. Так что Йеуда рассказывает историю о собственном отце и его братьев и их отца. Так что этот коротенький рассказ имеет ту же тему, что и сама «Шма» — тему семейной верности.

И где, спрашивает рабби Йеуда, найти истинную мудрость? Сыновья Гамлиэля были на пиру — это слово часто переводится как «свадьба», но источников, подтверждающих это прочтение, нет. Скорее в греко‑римском мире, в котором составлялась Мишна, оно означало симпосий — мероприятие, на котором в этой культуре предполагалось обретать истинную мудрость и просветление. Но этих страстных молодых раввинов симпосий заставил позабыть о главной обязанности еврейской жизни. Они приходят домой, думая, что опоздали, и покаянно сознаются в ошибке.

В этот момент от отца к сыну переходит новая мудрость: еще не поздно. В предрассветной тьме семья все еще может во весь голос произнести главные слова, обращенные сыновьями Яакова к их отцу Израилю: «Слушай, Израиль: Г‑сподь — Б‑г твой, Г‑сподь один».

Поэтому разнообразные практики и нормы и окружают эту фразу — ведь нет другой фразы, обладающей такой силой, и именно с нее начинают мудрецы Талмуда. Вот почему эта фраза занимает главное место в каждом утреннем и вечернем богослужении, эту фразу произносили на смертном одре мученики во все века, с радостью и благодарностью повторяют ее дети, отходя ко сну. Эту фразу произносят люди, готовясь распрощаться с этим миром и освящая имя Г‑сподне во веки веков.

Оригинальная публикация: The Mysteries of the Sh’ma