Материал любезно предоставлен Mosaic

Знаком величайших перемен в еврейской истории бывали столпы дыма, говорящие кусты, царские указы и Б‑жественные Писания, но пожалуй, никогда ими не были детективные сериалы — первый раз это случилось несколько недель назад. Я только начал смотреть первый эпизод нового израильского хита «Манаек», где главный герой идет по больничному отделению. Я не ожидал никаких особых социологических прозрений, но тут вдруг услышал, как одна из героинь говорит по‑русски. Всего несколько славянских слов тихим женским голосом.

В самом звуке языка нет ничего странного. Как и большинство израильтян, я слышу русский язык почти каждый день. Странно было то, что русский язык не имел никакого значения для сюжета. Эта героиня не имеет связей с русской мафией, как можно было бы ожидать от детективного сериала. Никаких упоминаний об эмиграции. Она говорит по‑русски только потому, что без этого нельзя нарисовать правдоподобный портрет Израиля 2020 года. Эта мелкая деталь проливает свет на масштабное изменение, которому сейчас исполняется 30 лет и которое заслуживает гораздо больше внимания, чем оно получило до сих пор. Эта героиня говорила не на иностранном языке, вроде английского. Она говорила на израильском языке.

Тридцать лет назад окончательный распад Советского Союза вызвал волну человеческого движения, которую вы помните, если вы уже жили тогда на свете и обращали внимание на происходящее вокруг. Прологом к этой волне послужил приезд в Израиль героя ГУЛАГа Натана Щаранского, которого выпустил на свободу Горбачев. Щурясь на ближневосточном солнце, этот маленький человек предвещал великий исход: сотни тысяч пораженных репатриантов, сходящих с трапа самолета в бессмысленных шубах. Их приезд совпал с ракетами «Скад» первой войны в Персидском заливе. За десять лет более миллиона человек приехали в страну, чье население в 1990 году, в самом начале этой волны, не доходило до 5 млн. «Чтобы оценить масштаб этого события, — писал один наблюдатель, — представьте себе, будто Соединенные Штаты за десять лет поглощают Францию и Голландию целиком».

Но в последующие годы об этом мало задумывались. Если, например, вас интересует новая статистика и исследования, посвященные репатриантам, то таких мало. Государственное финансирование, исследовательские часы и внимание медиа перешли к другим проблемам, и абсорбция миллионов русских в Израиле поразительным образом перестала считаться проблемой. Миллион русских приехали, изменили страну, изменились сами, все это за несколько лет, и это воспринимается более или менее как данность.

Треть репатриантов приехали из самой России, треть — с Украины и еще треть — из более мелких республик СССР. Здесь, в Израиле, они все стали «русскими». Всего 30 лет назад ивритское слово «русим» обозначало малознакомых иностранцев. Человеку со стороны может показаться, что это до сих пор так: в конце концов, это слово до сих пор означает, прежде всего, население другой страны. Но в нынешнем Израиле оно на самом деле имеет совсем другое значение: это почти свои. Израиль уже нельзя понять без этого русского компонента, и израильских «русских» можно понять только как разновидность израильтян.

Русский язык или хотя бы иврит с русским акцентом слышен не только в моем телевизоре, но и в любой школе или государственной конторе. Всего за последние пару недель я разговаривал с русским ортопедом, который осматривал сломанную руку моего ребенка, с русским инженером‑строителем и с русским стоматологом‑гигиенистом. (Я использую здесь слово «русский» в израильском смысле, потому что сами репатрианты его используют и потому что более точное «репатрианты из Советского Союза» занимает слишком много места.)

Русские персонажи присутствуют в израильских сериалах, например в хите Netflix «Штисель», и в фильмах вроде «Мотивации ноль». Это потрясающий фильм 2014 года о двух солдатках на богом забытой армейской базе в пустыне. Самый запоминающийся персонаж — репатриантка из России Ирена, сыгранная актрисой Дианой Голби, приехавшей из Москвы в пятилетнем возрасте. «Оставь свои устаревшие представления, ты теперь на Западе», — покровительственно говорит Ирене одна из израильтянок по поводу совета русской насчет того, как лишиться девственности. «Идиотка, атлас открой, — отвечает Ирена. — Я была на Западе. А теперь я тут».

Ирена — представительница так называемого полуторного поколения. Это люди, которые родились в СССР, репатриировались детьми, а теперь выросли. Это нечто среднее между родителями, воспитанными там, и детьми, родившимися в Израиле. Чтобы понять культурную трансформацию, произошедшую за последние три десятилетия, смотреть нужно как раз на полуторное поколение. Их личность формируют оба мира, их становление произошло между этими мирами, и сейчас они олицетворяют не только представление о том, что такое русские в Израиле, но и о том, что для нас всех значит быть израильтянами.

Перемещение 1 042 000 человек из Восточной Европы на Ближний Восток за несколько лет — одна из крупнейших демографических драм в еврейской истории. Можно сказать, что это самое важное свершение для Израиля с момента создания. Еще предстоит написать о том, как русские медсестры и врачи составили основной костяк системы здравоохранения, как русские инженеры способствовали техническому буму или что значило появление миллиона трудоспособных граждан для нашей экономики и стратегического положения на Ближнем Востоке.

Но я лучше обращусь к популярной культуре и сквозь нее посмотрю на случившееся, используя несколько персональных историй для понимания целого. Другими словами, перед вами не общий обзор и не научный анализ. Это импрессионистский очерк автора, который сам русским не является, но, приехав в Израиль в 1995 году одиноким подростком из Канады в разгар советской волны, долгое время существовал на обочине этого демографического движения, потому что мне тоже пришлось пройти бюрократию Министерства абсорбции и армейские курсы для солдат‑репатриантов, которые в те годы стали почти исключительно «русскими».

Алекс

В тот день, когда в детский сад пришел Евгений,

светило солнце.

Он был ниже меня,

светлее меня, и от него пахло

страхом.

И уже я могла ему объяснить

на хорошем иврите,

что сандалии с носками — это,

как сказать? Уродливо.

Что бутерброды с селедкой —

как сказать? Воняют.

И что надо говорить на иврите.

Тут не Россия!

В тот день, когда в детский сад пришел Евгений,

Я была счастлива.

Автор этих строк, Алекс Риф, вспоминает свой первый день в израильском детском саду как важный переломный момент. Ей было пять лет. Это был 1991 год, когда самолеты с репатриантами прилетали один за другим. Она только что приехала из Черновцов с родителями, старшим братом Максом и бабушкой Кларой. Ее мама, которая в СССР управляла станками на заводе, устроилась уборщицей на минимальную зарплату и перед работой отвела Алекс в сад, где та начала новую жизнь — жизнь израильтянки. Другие дети бегали и кричали, и тут вошла она. Сразу стало тихо, и все засмеялись. Они смеялись над ней.

«Просто мама, — вспоминает она, — надела мне белое шелковое платье, плотные колготки и сандалии, а в волосы вплела красную ленту». В Черновцах так одевали всех пятилетних девочек, но в Нетании, прибрежном городе к северу от Тель‑Авива, это выглядело странно. Алекс расплакалась и стала проситься домой, но маме надо было на работу. После этого Алекс несколько раз пыталась убежать. Однажды ей даже удалось выбраться на улицу, но что делать дальше, она не знала. Она не знала, как идти домой и где работает мама. Она не могла спросить у прохожих, потому что она не знала иврита. И тогда, по ее словам, она поняла: «Единственный путь — вернуться, стать одной из израильских детей и двигаться вперед».

Стать настоящим израильским ребенком означало не только научиться говорить на иврите без акцента или одеваться как все — с этим она и еще тысячи детей в 1991 году справились легко. Но нужно было еще проникнуться презрением к русским и их русскости. Время шло, в школе появлялось все больше и больше новичков, которые не умели правильно говорить и носили странные джинсы. Алекс смотрела на них с пренебрежением. Дома читали русские газеты и смотрели телевизор по‑русски. Обстановку в доме родителей тогда (да и сейчас) дополняли предметы советского быта, вывезенные с Украины. Бабушка, которая раньше была учителем математики, но выучить иврит и устроиться на работу не смогла, занималась с ней по‑русски. Но вне дома Алекс общалась только с израильтянами, слушала ивритскую музыку, а позднее никогда не встречалась с русскими парнями. «Меня интересовали летчики и кибуцники, — говорит она, — ведь это самые что ни на есть сабры».

После школы она служила сержантом‑инструктором в военных лагерях и стала офицером. Прекрасно училась в университете, получила диплом магистра и еще до тридцати получила престижную работу в государственном учреждении в Иерусалиме. Отлично, подумала она. Мне удалось стать израильтянкой.

И тут случился кризис. Она чувствовала, что ее охватывает какой‑то паралич. «Я не могла понять, что происходит, — рассказывает она. — Я выполнила все задачи, которые себе поставила». Она обратилась к психологу — нетривиальный шаг для русской, по крайней мере, в то время. А потом Алекс стала писать и понемногу осознавать, что она подавляла в себе.

Я Макс,

— писала она на неправильном репатриантском иврите в стихотворении, опубликованном в 2018 году. Я постараюсь передать этот язык по‑английски:

Мы алия в Израиль.

Я люблю Украину.

Но мама сказала, здесь хорошо.

Хайфа очень красивая.

Завтра я учусь в военной школе.

Я увидеть учителя и класс новый.

Может, я стать капитан.

В школе Алекс и Юрий.

Мы друзья.

Они говорят, мы необрезанные,

Я понимаю, но так себе.

Сегодня папа говорит, завтра я операция,

Маленький укол не спать, большой укол спать,

Я немножко бояться.

Папа фотографирует меня на больничной койке.

Хабадники в палате поют и пляшут.

Хочу тишины.

Это описание одного из ключевых впечатлений мужчин‑репатриантов — обрезания во взрослом возрасте — вошло в сборник очень личных и очень сердитых стихов Алекс «Глупышка режимов». Еврейских мальчиков в Израиле за очень редкими исключениями обрезают по еврейскому закону в восьмидневном возрасте — неважно, религиозная семья или нет. Но в Советском Союзе еврейские ритуалы были запрещены. Отсутствие того, что Леонард Коэн однажды назвал «шрамом еврейской войны», делает тебя чужаком в племени, и новоприбывшие хотят вписаться.

У государственного раввината, группы бюрократов от религии, где господствуют ультраортодоксы, уже были сомнения в еврействе новых репатриантов: израильский Закон о возвращении, предоставляющий гражданство каждому, у кого есть хотя бы один еврей среди дедов и бабок, либеральнее религиозного закона, который признает евреями только детей еврейских матерей. (Пять лет назад почти треть репатриантов и их детей не удовлетворяла этому требованию.) В результате тысячи мальчиков, подростков и взрослых людей делали обрезание, чтобы вписаться в будущее. Название стихотворения Алекс «Мила» имеет на иврите два значения: «обрезание» и «слово», отражая искаженный язык героя.

В другом стихотворении Алекс пишет, как обстоятельства вынудили мать заняться проституцией и стать женщиной «готовой лечь, / чтобы ухватиться за любую возможность снова подняться». Ключевое слово здесь — сильный сионистский эвфемизм, обозначающий репатриацию в Израиль, — «подъем», «алия». Стихотворение заканчивается словами: «Моя мать была проституткой!» На самом деле мама Алекс проституткой не была. Она была и до сих пор остается уборщицей. Но трансформация от взрослого самостоятельного человека к беспомощному чужаку, свойственная всем мигрантам, затронула и опустила и ее. Государство пыталось помогать новоприбывшим, но есть истина в старой поговорке о том, что Израиль любит репатриацию, но не любит репатриантов. «Проститутками» часто называют русских женщин, это один из элементов в троице русских стереотипов, наряду с «мафией» и «водкой».

Кривая истории Алекс, как она сама ее рассказывает, идет от пятилетней девочки из Черновцов в колготках и с бантом, через безупречную двадцатилетнюю девушку, офицера израильской армии, говорящую без малейшего акцента, к обращению к прошлому. Но к прошлому она обращается как человек, который почти не помнит Украину и чей родной язык — иврит. Это, похоже, архетип истории полуторного поколения. Многие из этих израильтян, как написали в недавней статье, основанной на изучении данных 650 человек, исследовательницы Анна Прашицки и Лариса Ременник, «рассказывают, как они изо всех сил пытались забыть о своей русскости в первые годы после репатриации: дистанцировались от родителей, учили иврит и избавлялись от акцента, одевались как сабры и ходили на вечеринки. Но многие годы спустя они вспоминают о своем русском наследии, уже почти утраченном». Другими словами, Алекс не становится вновь русской, она становится израильтянкой нового типа.

В случае Алекс возвращение проявилось не только в поэтическом сборнике, удостоенном премии Министерства культуры, но и в общественной деятельности, которая принесла ей определенную известность. Этой осенью она занималась организацией политического лобби русских израильтян, а несколько лет назад приняла участие в основании группы, получившей название «Культбригада». «Бригада» занималась такими проектами, как «Ветеран» — попытка добиться признания для ветеранов Второй мировой войны, сражавшихся в рядах Красной Армии, и превратить их из старых иностранцев со странными советскими медалями на пиджаках в икону Израиля — людей, спасших мир от нацизма. Полуторное поколение собирается не только занять положенное место за израильским столом, но и привести туда с собой своих дедушек.

Новый год

Довольно много о культурной траектории русской алии в Израиле — из ниоткуда на обочину, а оттуда к центру — можно сказать на примере истории о шапках Деда Мороза и майонезе. Это сага о Новом годе — празднике, столь любимом в русскоязычном мире, но до недавнего времени неизвестном широкой местной публике. «У нас не было 17 тыс. праздников, как у израильтян, — объясняет Алекс Риф. — Мы отмечали дни рождения и Новый год».

При коммунизме Новый год выделялся тем, что это был единственный праздник, который не прославлял революцию и партию, редкий случай, когда можно было просто собраться с семьей и угощаться от души. В Израиле это способ сохранить чуточку старого мира и приготовить такие традиционные блюда, как оливье (картофельный салат с майонезом) или рыбу в свекольном соусе (и тоже с майонезом) под звучным названием «селедка под шубой». Многие годы Новый год отмечался за закрытыми дверями. Частично это объяснялось тем, что праздник подразумевал не только шапки Деда Мороза (необязательные), но и совершенно обязательную елку, которая в глазах евреев подозрительно напоминала рождественскую. Как и распространившиеся после притока русских магазины, торгующие свининой, елка мало помогала потеплению отношений с евреями, соблюдающими традиции, или с раввинатом, напряженность в которых со временем становилась все сильнее. Например, в Израиле нет светского брака, и люди, которых раввинат не признает евреями, не могут вступить в законный брак с евреем в собственной стране. Им приходится прибегать к уловке и жениться за границей, обычно на Кипре.

У многих репатриантов сохранились болезненные воспоминания о процессе, который назывался «установлением еврейства». Это унизительная процедура, когда чиновник‑ультраортодокс копается в твоей семейной истории, приставая к бабушкам с вопросом, говорят ли они на идише, и скептически разглядывая фотографии старых надгробий. Некоторых людей признавали евреями, а через несколько лет это решение отменяли, а это может сильно повлиять на твою собственную жизнь и жизнь твоих детей. И все это получают от государства люди, которые служат в израильской армии и которых немало на военных кладбищах, тогда как большая часть бюрократов‑ультраортодоксов из раввината не только не служили в армии, но и вообще отрицают сионизм.

Эта абсурдная ситуация приводила к тому, что новоприбывшие предпочитали отмечать Новый год в узком кругу. Как и большинство израильтян, я ничего не знал о нем до 2016 года, когда Алекс Риф с несколькими соратниками запустила кампанию по превращению его в израильский праздник вроде Мимуны — традиционный праздник, который евреи из Северной Африки отмечают в первый вечер после Песаха. Большинство людей не празднуют Мимуну — это считается сугубо марокканским обычаем, — но все про нее знают и все мечтают, чтобы их позвали. И если множество израильтян научились произносить традиционное поздравление с Мимуной «тирбаху ве‑тисаду», то они легко научатся и говорить «с Новым годом». И Деда Мороза научатся любить, потому что, хотя у него седая борода и он приносит подарки, это не Санта‑Клаус, и его симпатичную внучку Снегурочку.

Даже подавляющему большинству израильтян, которые не садятся 31 декабря за стол и не едят селедку под шубой, Новый год немало говорит о нашей культуре. Например, он говорит, что в стране сейчас нет элиты, которая диктовала бы людям, что приемлемо, а что нет. Во времена алии 1990‑х годов было совсем не так: тогда судить о том, что израильское, а что нет, обычно доверяли традиционному социалистическому сионизму и кибуцному движению. Так получилось, что аккультурация русских пришлась на последний момент, когда в стране четко понимали, что значит быть израильтянином. После крушения того Израиля в катастрофе мирного процесса в Осло 2000 года на место господствовавших ранее идеологий пришел вакуум. Хочешь носить традиционный марокканский костюм и праздновать Мимуну? Это по‑израильски. Хочешь ставить новогоднюю елку? Это тоже по‑израильски. Никто тебе не указывает. По сравнению с прежними временами, когда сионисты‑социалисты правили во всем, страна стала более свободной, энергия может брызнуть откуда угодно, но одновременно Израиль несколько утратил цель. Сейчас не время для сплочения широких масс ради великих национальных проектов, вроде осушения болот или борьбы с пандемией. Зато самое время для Нового года.

Второе наблюдение заключается в том, что, хотя израильская культура перешла на краудсорсинг вместо центрального управления, общество достаточно уверено в себе, чтобы принимать что‑то новое, в том числе праздник, который кажется очень похожим на Рождество. Для многих представителей еврейского меньшинства в Северной Америке еловые ветки в декабре воплощают культурную угрозу со стороны христианского большинства. Но в Израиле евреи составляют большинство, и многие из них любят Новый год. Люди в состоянии смотреть на наряженные елки если не с улыбкой, то по крайней мере равнодушно пожимая плечами.

Кто кого разочаровал?

В первые годы существования Израиля репатриантов иногда называли «человеческим материалом» — это были люди, униженные беспомощностью диаспорного бытия и почти уничтоженные трагедией нацистского геноцида. Оказавшись в Израиле, они должны были стать новым народом. Но как показывает история с Новым годом, с этой алией такая модель не сработала. Израилю пришлось не только принять русских, но и принять их как русских. Помогло то, что их приехало сразу много — а также то, что они были носителями культуры, не склонной тут же подчиняться якобы более высокой культуре, которая их приняла.

Эта динамика стала очевидна уже в первые годы волны репатриации, когда кто‑то из новоприбывших решил открыть театр на русском языке. Когда эта идея прозвучала, Натану Щаранскому и другим сторонникам русского театра сообщили, что правительство против. Израиль никогда не поддерживал театры на иностранных языках, потому что новый еврей говорит на иврите. Щаранский вспоминал, что чиновники от культуры рассказывали ему, что они отказали в существовании румынскому театру и идишскому театру и совершенно не понимают, почему сейчас должно быть иначе.

Но времена изменились. Например, самому Щаранскому, всего несколько лет назад освобожденному из колонии Пермь‑35, не нравилась идея «нового еврея», обрубающего все корни. В недавнем разговоре со мной Щаранский, уже завершивший политическую карьеру министра и главы Еврейского агентства, назвал эту идею «тухлой». «Когда меня забрали в КГБ, — вспоминал он, — то на допросах меня старались убедить, что я предал русский народ и русскую культуру. Я отвечал им: вы что, думаете, что Достоевский и Толстой на вашей стороне? Вы считаете, что они следователи КГБ? Достоевский и Толстой со мной!» По его словам, такие претензии лишь укрепили его решимость: «А если я не захотел уступать КГБ, то, естественно, я не стал бы уступать чиновникам от культуры тут, в Израиле».

Новоприбывшие не собирались ограничиваться просьбами о помощи к истеблишменту, ни в этом вопросе, ни в других. Они стали укреплять собственную политическую власть сразу после приезда, умудрившись разобраться в системе, еще толком не понимая иврита. К середине 1990‑х в целом ряде израильских городов были вице‑мэры, которые говорили только по‑русски. А потом Щаранский перевернул израильскую политику, создав в 1996 году собственную русскую партию «Исраэль ба‑алия». Два депутата от этой партии с трудом говорили на иврите. А театр «Гешер» вскоре стал ставить спектакли не только по‑русски и добился такого успеха, что все быстро забыли, что выступали против.

Театр предназначался не только для местной публики, которая еще толком не существовала, но и для русско‑еврейской интеллигенции, оставшейся в Советском Союзе. Эти люди относились к театру очень серьезно и не собирались уезжать в такое место, как Израиль. Америка и Германия казались более удачными вариантами. Действительно, израильтяне так до конца и не поняли, что их высокомерное отношение к новоприбывшим часто было взаимным. «Даже если светская израильская культура достигает серьезного уровня, ей все равно трудно принять образованных репатриантов из России, потому что культура эта молодая, обычно подражательная и провинциальная», — писал в то время журналист Дов Конторер в русско‑израильской газете «Вести».

Юлия Лернер, профессор из Университета Бен‑Гурион, автор целого ряда интереснейших исследований, посвященных русской алие, вспоминает, как она сама приехала в Израиль из Санкт‑Петербурга в возрасте восемнадцати лет. У нее в голове было два образа, оба были почерпнуты из фотографий, увиденных в брошюре Еврейского агентства: блондинка верхом на лошади в кибуце и библиотека Еврейского университета. Потом она прогулялась по Иерусалиму и Старому городу. Ни лошадей, ни блондинок не увидела. С удивлением она поняла, что оказалась на Востоке. Русские, пишет другая исследовательница, Илана Гомель, может быть несколько преувеличивая для наглядности, «приехали в еврейское государство и, к своему отвращению, обнаружили, что это крошечная левантийская страна с мечетями, верблюдами, жарой и чудовищным театром».

С другой стороны, пишет Гомель, которая сама приехала с советской Украины, сабры, зачитывавшиеся Толстым и Достоевским, ожидали встретить персонажей этих книг, людей с «загадочной русской душой и эмоционально идентифицирующих себя с гонимыми и отверженными». Вместо этого израильтяне, прежде всего ашкеназские левые, увидели, что новоприбывшие «грубые, циничные и высокомерные». Больше того, оказалось, что русские невысокого мнения об израильских левых и вообще собираются голосовать за правых. Это оказалось уже слишком. Вспоминая о героях «Преступления и наказания» и «Войны и мира», Гомель пишет: «Как будто Раскольников вступил в Черную сотню, а Наташа Ростова открыла бордель».

Может, русские на самом деле мизрахим?

Теперь, когда пыль осела, иллюзии с обеих сторон развеялись и проще понять, где же мы все оказались. Оглядываясь назад из 2020 года, можно сказать, что обманутые ожидания идеально воплотились в знаменитой статье, написанной журналистом Амноном Данкнером в 1989 году, в самом начале волны репатриации. Все ошибки этой статьи помогают объяснить не только то, как русские стали израильтянами, но и какими израильтянами они стали, а также причину необычного культурного напряжения, которое исходит сейчас от израильтян, порожденное коллизией тех лет.

«Теперь это уже не шутка, — писал тогда Данкнер. — Яша, Василий, Наталья и Женя едут. А теперь поговорим начистоту: если это произойдет, случится демографический переворот. Нет, я говорю не о соотношении арабов и евреев. Я говорю о мизрахим и ашкеназим».

Данкнера, как и других представителей ашкеназских кругов, правивших в Израиле всем, что имело хоть какое‑то значение, пугало, что станет с европейскими мечтами основателей государства. Его беспокоило меняющееся лицо страны, в которой большинство еврейского населения происходило не из Вены или хотя бы Варшавы, а из исламского мира. Этих израильтян обычно называют обобщенным термином «мизрахим», «выходцы с Востока», и в этом именовании столько же смысла, сколько в причислении евреев из Латвии к «русским» и общему термину «ашкеназим» для меня и Сатмарского ребе. Но не в терминах тут главная ошибка.

Журналист видел в мизрахим главную опасность для той западной страны, о которой он мечтал. Но спасение уже подходило из аэропорта Шереметьево. «Изменит ли ситуацию алия из России? Я уверен в этом, — писал Данкнер. — Полмиллиона или больше евреев, которые любят учиться, регулярно ходят в театры и на концерты, инженеры и врачи», не говоря уже об их детях, «образованные и вежливые, серьезные и трудолюбивые». Именно таких израильтян заслуживает Израиль. «Торопитесь, торопитесь, братья, вы нам здесь очень нужны!»

Кое‑кто из израильтян восточного происхождения разделял это мнение о русских, хотя их это и беспокоило. Им казалось, что русские — это ашкеназим, которые вытеснят их с работы и даже из дома, не дадут им вырваться с обочины жизни. Несколько членов военизированного движения «Черные пантеры», выступающего за права мизрахим и вдохновленного одноименной американской группировкой, объявили, что они отправятся в Кремль, чтобы попросить Горбачева оставить своих евреев при себе. Одна политическая активистка, Дана Мизрахи, выражала опасения, что, когда репатрианты приедут, страна превратится «в подобие ЮАР, черные против белых, мизрахим против элиты».

Вышло не совсем так. Здесь тоже можно сослаться на опыт поэтессы Алекс Риф. Мы уже говорили, что, стараясь вписаться в общество ровесников, она слушала только израильскую музыку. Но что она имела в виду под израильской музыкой?

Покинув Черновцы, ее семья оказалась в Нетании — городе, населенном преимущественно мизрахим. Как и большинство новых репатриантов, они оказались не в кварталах среднего класса — они просто не могли себе позволить снимать жилье там, а в рабочих городах вроде Ашдода и Афулы. А это значит, что израильская идентичность, с которой дети сталкивались в школе, чаще всего была восточной. Иными словами, музыка, которую выбирала Риф, была не кибуцной классикой, а средиземноморскими напевами восточной попсы, прежде всего королевы восточной эстрады тех лет Сарит Хадад. Сегодня это мейнстрим, но тогда это была музыка маргиналов.

Столкновение между русскими и мизрахим не ограничивалось поп‑музыкой и культурным обменом к взаимному удовлетворению. Хорошим примером служит здесь картина известной художницы из полуторного поколения Зои Черкасской. На ней изображена русская работница фалафельной, страдающая от домогательств жуткого стереотипного персонажа с волосатой грудью и шестиконечной звездой на шее под фотографией почитаемого сефардского раввина Овадьи Йосефа. (У той же художницы есть дивная картина с репатриантами, сходящими с самолета с израильскими флагами — отрада сердцу любого сиониста, пока не видишь заглавие: «Новые жертвы».)

Со стороны давно живущих в Израиле чувствовалась определенная неприязнь к социальной мобильности репатриантов, ощущение, что двери, закрытые для мизрахим, открылись для новоприбывших. Я помню разговор в начале нулевых с приятелем по резервистской службе, выросшим в неблагополучном квартале Бат‑Яма, к югу от Тель‑Авива. Ему удалось вырваться, но многие из его родственников и друзей до сих пор застряли там вместе с родителями — на экономической периферии страны, в рассыпающихся домах, построенных в 1950‑х для репатриантов из Северной Африки. Он с удивлением рассказывал, как в этих домах в 1990‑х появились русские. По словам моего приятеля, видно было только детей и бабушек, потому что родители работали на двух работах, чтобы скопить на квартиру в районе получше, где школы получше. Через несколько лет их уже не было.

Это впечатление о социальной мобильности русских, похоже, подтверждается статистикой. Например, в 1991 году только 21% репатриантов работали на должностях, требующих наличия академической степени. Так родился знаменитый стереотип о русском профессоре физики, который зарабатывает на жизнь, подметая улицы. К 2015 году эта цифра более чем удвоилась и достигла 43%. В 2003 году больше четверти респондентов говорили, что их волнует обеспеченность работой. К 2015 году таких осталось 7%, меньше среднего показателя по стране. Они стали выезжать из многоквартирных домов в Бат‑Яме, как тогда заметил мой приятель, но многие старожилы ожидали, что застрянет следующее поколение.

В последние несколько лет, когда шок от встречи развеялся, коллизия между русскими и мизрахим стала проявляться в таком виде, какого Амнон Данкнер, умерший в 2013 году, уже не увидел и вряд ли мог вообразить.

Вот, например, Orgonite, рейв‑бэнд, который основали два представителя полуторного поколения из Акко Вадим Карташов и Ян Любин. Они называют себя «мутацией плавильного котла» и «постсоветским зерном, политым водой Средиземного моря и выросшим в нечто новое». Их философию отражают начальные строки песни, пропетой по‑английски с сильным русским акцентом:

Я русский и араб одновременно.

Жаркая погода, ледяной нрав, никогда не поймешь,

Мы живем на Ближнем Востоке, потому что мы одинаково

Любим устраивать комбинот и забивать косяки.

Комбинот — это ивритское слово, которое лучше всего перевести как «мошенничество» или «трюки». Эстетика Orgonite — это сплав Волгограда с Багдадом. Есть и другие удачные примеры того же явления, например известная в YouTube Mediterranean Russian Girl («Средиземноморская русская»). Ее излюбленное словечко — восточное обращение «капара», но с московским произношением и русским уменьшительным суффиксом: капарушка. В той статье 1989 года Данкнер не вполне ошибался. Действительно, русский язык звучит в каждой лаборатории и в каждом оркестре. Но дело в том, что плавильный котел — устройство непредсказуемое. «Яша, Василий, Наталья и Женя» не знали, что они обязаны присоединиться к ашкеназской элите, и далеко не все собирались играть на гобое.

Разумеется, мало кто из полуторного поколения стал рейвером или YouTube‑блогером. Среди них есть обычные программисты и сантехники. Но именно артисты демонстрируют симптомы чего‑то, чего никто не ожидал, но что получило политическое значение. Русские партии в кнессете, появившись в 1990‑х, не стали поддерживать социалистов из «Аводы». Гораздо ближе им оказался «Ликуд», основу электората которого составляют мизрахим. Действительно, русские в массе своей нерелигиозные, но они с большим скепсисом отнеслись к идеям международной доброй воли и мира и проявляли меньше оптимизма в политике. Этого уже было бы достаточно для возникновения разногласий с левыми 1990‑х; но кроме всего прочего, очень мало кто из постсоветских репатриантов хотел иметь дело с чем‑то, что попахивало социализмом.

Политические взгляды русских израильтян по острым вопросам нелегко отнести к левым или правым, как показывает опрос представителей полуторного поколения, проведенный Прашицки и Ременник. На вопрос, нужно ли отделить религию от государства, 84% ответили «да»; примерно столько же поддерживают равноправие ЛГБТ. Но на вопрос, должен ли Израиль выйти со всех оккупированных территорий, только 17% ответили «да», а две трети сказали «нет». Самый известный сегодня «русский» политик, на самом деле родившийся в Молдове, — Авигдор Либерман, чья партия «Исраэль бейтену» существует преимущественно благодаря русским голосам и сейчас находится в оппозиции правому правительству Биньямина Нетаньяху. Столь же известны и заметны Зеэв Элькин и бывший отказник Юлий Эдельштейн — оба из верхушки «Ликуда» В декабре 2020 года Зеэв Элькин, бывший в то время министром высшего образования, объявил, что подает в отставку из правительства, покидает «Ликуд» и присоединяется к партии экс‑главы МВД Гидеона Саара «Тиква Хадаша». .

Что в этом смешного?

Много любопытного об этой алие можно почерпнуть в работах исследователей, которых я уже упоминал, а также в исследованиях Владимира Зеэва Ханина из Министерства абсорбции, в превосходной книге на иврите «Миллион, изменивший Ближний Восток» Лили Галили и Романа Бронфмана, а также в бесценном математическом анализе Вячеслава Константинова из института Myers‑JDC‑Brookdale. А еще можно посмотреть шоу Гиоры Зингера.

Гиора — наверное, самый известный русский комик в Израиле. Он первым признал, что в этом пруду тесновато. Он из мейнстрима, в нем нет ничего авангардного, и это делает его еще интереснее: что во всем этом смешного для обычных людей? А что не смешно, но все равно можно посмеяться? И как изменился юмор, когда русские превратились из чужаков в местных?

Тема предыдущего раздела — неожиданная встреча русских и восточных евреев — оказалась прекрасным поводом для юмора. У Гиоры есть монолог о русской маме на церемонии хина, которую устраивают перед свадьбой некоторые евреи из исламского мира. Участники надевают национальные костюмы, подают традиционные угощения — йеменские или марокканские, — но уж точно не такие, как в Новосибирске или в Европе, куда некоторые репатрианты надеялись попасть, оказавшись в Израиле. «Почему они одеты в ковры? — восклицает, входя, пораженная русская матрона. — Они что, не знают, что ковры должны висеть на стене?»

Сочинение шуток требует не только знания русских израильтян, но и знания того, что могут счесть смешным нерусские израильтяне — вроде ковров на стенах. Эта конкретная шутка требует аудитории, которая знает, что русская мама все чаще оказывается на хине, когда ее дочь выходит замуж за юношу, чья семья происходит, скажем, из Феса, но этой маме до сих пор трудно отличить этих экзотических евреев от мусульман. «У русских девушек тут появляются совершенно невероятные имена, — говорит со сцены Гиора. — Юлия Бузагло. (Смех в зале.) Позвольте представить мою сестру, Ольгу Шараби». А если вы на севере Израиля, где евреи и арабы общаются теснее, имена становятся еще более странными, и появляются дети, которых зовут, например, Стас Абд эль‑Кадр. Все смеются. Публика прекрасно понимает, что он имеет в виду.

Гиора родился в Тернополе, на Украине, и приехал в Израиль в 1990 году в шестилетнем возрасте. Он стал комиком еще до того, как догадался, что шутки о русских могут быть востребованы, и понял, какие это должны быть шутки. Рост его аудитории — состоящей преимущественно, но не целиком, из русских — совпал с взрослением полуторного поколения и со становлением людей, которые готовы не просто смеяться, но еще и смеяться над шуткой на иврите. В 2003 году всего 27% репатриантов говорили, что умеют читать на иврите хорошо или отлично; к 2015 году таких стало уже 49%.

Но теперь прежние шутки о репатриантах, в которых фигурировали мафия, проститутки и водка, уже не работают. Не потому что они оскорбительны — это комика не пугает, а потому что они уже неправдоподобны. То же самое касается русской кассирши в супермаркете — когда‑то это была фигура настолько типичная, что в самой популярной в стране сатирической программе появился культовый персонаж — кассирша Люба. Люба была крашеной блондинкой с чудовищным ивритом, и играл ее мужчина. Но русских кассирш вокруг стало мало, и Люба ушла на пенсию.

По словам Гиоры, можно добиться успеха шуткой о русских охранниках. Они все еще главенствуют в наших торговых центрах — мужчины, которые со славянским акцентом спрашивают, есть ли у тебя оружие. Еще смешно, что русские носят спортивные костюмы. Смешно, хотя и несколько очевидно, что они не чувствуют холода. «Было жуткое похолодание, — произносит Гиора со сцены. — Я позвонил отцу и сказал: “Папа, я надеюсь, ты закрыл дверь”. Он мне ответил: “Я тебе перезвоню, когда приду с пляжа”». Можно смеяться над невероятно длинными русскими словами и суевериями вроде этого — если ты вышел из дома, ни в коем случае нельзя возвращаться: «Ты забыл ребенка? Пусть он там умрет».

Есть юмор и в пропасти между религиозными практиками урожденных израильтян и невежеством в этой области, характерным для репатриантов из СССР, хотя эта территория опасная и Гиора не очень любит туда заходить. Он рассказывает публике, что однажды пришел домой с новой подружкой, саброй из традиционной семьи, и попросил родителей постараться и устроить для нее настоящий шабат, а они не знали, как это делается. Папа надел кипу. Мама тоже надела кипу, и на всякий случай они надели кипу на домашнего поросенка Антиоха (это имя царя, который преследовал евреев, в ханукальной истории — символ злого язычника).

И здесь комик опасно приближается к деликатной теме подозрений в отношении еврейства репатриантов и преследований со стороны раввинской бюрократии. С меньшим весельем это иллюстрирует Зоя Черкасская в картине, на которой русская пара — она со скромно прикрытыми волосами, он в белой кипе — у себя дома смотрят, как раввин в черном рыскает по их кухне, открывает кастрюлю в холодильнике, а оттуда на него смотрит свиной пятачок.

Враждебное отношение к репатриантам сохраняется в ультраортодоксальном мире и в раввинате. Еще этим летом главный сефардский раввин Ицхак Йосеф заявил, что многие русские израильтяне — «полные гои», которых привезли в Израиль, чтобы уравновесить голоса ультраортодоксов на выборах. «Здесь много гоев, в том числе коммунистов, враждебных к религии, ненавидящих религию», — заявил он. Именно над этими представлениями смеется Гиора со своим поросенком Антиохом. Это не смешно, но ничего смешного нет и в семейной истории Зингера : его дед, заместитель главного врача крупной украинской областной больницы, умер в 1987‑м от инсульта, не выдержав угроз и антисемитских оскорблений. Близкие комика уверены, что именно это его убило, и поэтому они уехали в Израиль, как только смогли — чтобы здесь главный раввин называл их «гоями» и «коммунистами».

И все‑таки русские постепенно усваивают традиции израильского мейнстрима. Согласно опросам, проведенным Шмуэлем Рознером и Камилем Фуком для изданной в 2019 году книги «Иудаизм в Израиле», целых 80% репатриантов из бывшего СССР сообщили, что в той или иной степени проводят пасхальный седер, а 53% постятся в Йом Кипур (по сравнению с 97% и 67% соответственно от всего населения Израиля). На вопрос, должен ли Израиль быть еврейским государством, утвердительно ответили 90% — это средний показатель для всех израильских евреев.

Возможно, самое важное в шоу Гиоры, учитывая весь его русский материал, — это язык, на котором он говорит. На самом деле, признался он в разговоре со мной, русский у него так себе. Его родной язык — иврит. Он ассоциирует себя не столько с Тернополем, откуда приехали его родители, сколько с Кфар‑Сабой, где он вырос. Он русский до такой же степени, как некоторые его одноклассники — марокканцы, хотя они никогда в жизни не бывали в Марокко.

Несколько лет назад в телевизионных новостях вышел сюжет, посвященный Гиоре, и журналист побеседовал с его отцом Борисом. Родителям комика не очень понравилось, когда он бросил работу в хайтеке и стал вместо этого шутить со сцены. Им до сих пор не очень нравится. Но отец считает, что шутки сына о русских — это смешно. Для настоящего русского вроде Бориса секрета нет. «Когда он говорит со сцены: “Я русский”, поверьте мне, это неправда, — объясняет Борис в камеру. — Он самый настоящий израильтянин». И похоже, что именно этот секрет объясняет многое в темах, затронутых в этом очерке, и вообще в современном Израиле.

Опрашивая полуторное поколение, исследователи спрашивали, чувствуют ли они себя дома. Три процента сказали «никогда», 10% — «иногда», 37% — «обычно», половина сказала «всегда». Из миллиона репатриантов 120 тыс. человек уехали на Запад или обратно. Оставшиеся произвели на свет 300 тыс. детей. Русские — это группа со сложной историей и прочными связями с Израилем, наряду с длинным списком претензий и разочарований, — а все это вместе более или менее соответствует определению израильтянина.

Глубоко в росе

Непросто ответить на вопрос, почему русские так сильно повлияли на мейнстрим и воспринимаются здесь как настоящие израильтяне, а с англоязычными репатриантами этого не случилось. Частично ответом служат цифры: с 1948 года в Израиль репатриировалось всего 148 тыс. англоязычных евреев — не больше десятой части от числа русских, приехавших за одно десятилетие. Но англоязычные репатрианты обычно приезжают с деньгами и образованием. Кроме того, они приезжают из доминантной культуры, к которой Израиль стремится принадлежать. Логично было бы, если бы это превратилось в заметное присутствие на культурной или политической сцене, где эти люди заняли бы видное положение. Но этого не произошло. Хотя англоязычная диаспора с самого начала играла огромную роль в строительстве государства из‑за океана, очень трудно вспомнить англоязычных репатриантов, оказавших реальное влияние на израильское общество. (Первое имя, которое приходит на ум, — Голда Меир. Но, хотя она выросла в США, родилась она на Украине.) С другой стороны, русские играли ключевую роль в израильской политике с самого начала, и полуторное поколение формирует собственную местную культуру — и это не дети иммигрантов, а люди, которые сами приехали в страну.

Одним из лучших примеров из области поп‑культуры служит певица Марина Максимилиан. Она родилась в 1987 году в Днепропетровске и три года спустя приехала с семьей в Израиль. Родители дали ей классическое образование, с истинно русским упорством готовили ее к сцене, и в 2007 году Марина привлекла всеобщее внимание на телевизионном конкурсе певцов. С тех пор она стала звездой израильской поп‑музыки и любимицей желтой прессы, которая внимательно следит за ее диетой, браками и сменами имиджа.

В 2010 году, когда Марине было двадцать три года, когда о полуторном поколении еще никто не слышал, а быть русским было еще совсем не модно, она спела песню «Глубоко в росе». Это простая любовная песенка о беременной женщине, которая ждет любимого. Никаких политических коннотаций. Но эта песня может помочь найти ответ на вопрос, с которого мы начали этот раздел, и стать ключом к пониманию «русского» момента.

Когда я впервые услышал «Глубоко в росе» в концертной записи, я подумал, что Марина поет какую‑то израильскую классику. Песня похожа на бессмертные шедевры первых лет государства, а стихи принадлежат перу Леи Гольдберг — поэтессы, изображенной на купюре в 100 шекелей. Я с удивлением узнал, что Марина сама написала музыку и добавила куплет по‑русски, намекая, что это не только язык кассирш из супермаркета, но и язык культуры — израильской культуры.

Лея Гольдберг, которая умерла в 1970 году, — одна из немногих, кто в первые годы существования государства открыто говорил о «двух родинах», отвергая сионистскую идею, что о диаспоре лучше всего забыть. У нее есть знаменитое стихотворение о «праве рождения», которое израильские читатели обычно воспринимают как оду Стране Израиля. Но на самом деле оно посвящено стране, в которой она родилась и которая при ее жизни была отделена железным занавесом. Гольдберг родилась в Восточной Пруссии, в городе, который позже стал именоваться Калининградом, а большую часть детских лет провела в Ковно (современный литовский Каунас), за исключением нескольких лет, когда ее родители бежали от Первой мировой войны в поволжский Саратов. Когда в 2010 году Марина добавила к ее ивритским стихам строфу по‑русски, это звучало естественно.

Если задаться вопросом, почему алие за 30 лет удалось не только пустить корни, но и изменить страну, то напрашивается несколько ответов. Один из них — невероятный драйв репатриантов и их способность приспосабливаться, а также уловить местную политику. Второй — динамическая природа этого общества и его способность к обновлению и изменению. Это свойство одновременно усложняет положение новоприбывших и дает им необходимое пространство.

Более глубинная причина, мне кажется, состоит в том, что поколение Леи Гольдберг, евреи, которые основали Израиль и создали его культуру, приехали из тех же мест, что и нынешние «русские». Они говорили на том же языке. Мировоззрение, которое они привезли сюда сто лет назад, — практическое и трезвое, с подозрительным отношением к цветистой риторике или политическим иллюзиям, с пониманием того, как плохо быть слабым, — это генетический код страны, вроде русских народных песен, которые они поют с ивритскими словами и называют «израильской» музыкой. Наш национальный театр «Габима» был основан в России и больше десяти лет работал там до того, как актеры приехали в 1928 году в Палестину. «Человек, — писал один из виднейших ранних ивритских поэтов Шауль Черниховский, — это лишь контур его родных пейзажей». У основателей и новоприбывших эти пейзажи совпадают. (Излишне говорить, что Черниховский приехал из России.)

Нынешние русские приехали в страну, где на поверхности было много непонятного, но глубинные течения были знакомы. Это не так для многих евреев из Северной Америки, которым Израиль может нравиться теоретически, но они часто приезжают с привычками и представлениями, странными для этого места. Израиль не соответствует ожиданиям западного среднего класса, где обычно живут современные еврейские общины, — ожиданиям порядка и справедливости или ожиданиям, что насилие — это где‑то далеко и бороться с ним придется кому‑то другому. Трудно понять настоящий Израиль после американской еврейской школы или летнего лагеря. Из Днепропетровска, кажется, ближе.

Может быть, это поможет понять, как тут все устроилось, как полуторное поколение обрело истинную русскую израильскость или как русскость стала легитимным способом быть израильтянином. Тридцать лет назад, когда началась волна репатриации, кое‑кто предвещал, что Израиль окажется поглощен и превратится в шестнадцатую постсоветскую республику. Это предсказание, как и большинство предсказаний, не оправдалось. Израиль растянулся в разные стороны, изменился и приобрел новый облик, оставшись самим собой.

Оригинальная публикация: Israel’s Russian Wave, Thirty Years Later