Материал любезно предоставлен Mosaic

Еврейский генерал с мрачным лицом, тщательно подбирая слова, говорит:

Если бы я хотел подытожить все, не теряя осторожности, я бы сказал, что в данный момент наши шансы равны. Если быть откровеннее, то преимущество [арабских армий] велико, если они применят всю свою военную силу.

Это утверждение, одно из самых драматических в истории Израиля, произнес 12 мая 1948 году в Тель‑Авиве Игаэль Сукеник. Он уже получил известность под кодовым именем Ядин и возглавлял операции «Хаганы», подпольной военной организации ишува — еврейской общины Палестины до возникновения Израиля. Его аудиторию составляло десять членов Народного правления, будущего правительства Израиля, которые собрались под председательством Давида Бен‑Гуриона обсудить свои перспективы в разгар войны.

Через три дня закончится срок Британского мандата в Палестине. Что заполнит образовавшийся вакуум? Еще в ноябре Генеральная Ассамблея ООН рекомендовала разделить Палестину на еврейское и арабское государство. Евреи на раздел согласились, арабы от него отказались. Теперь Бен‑Гурион руководил лихорадочной подготовкой к провозглашению государства.

С ноября еврейские силы одержали крупные победы над нерегулярными частями арабов, нападавшими на ишув, пока англичане сворачивали свою администрацию. Но теперь пять регулярных арабских армий, ожидавших ухода британцев, собрались на границах Палестины, собираясь вторгнуться и уничтожить новорожденное еврейское государство.

Соединенные Штаты, обеспокоенные перспективой большой войны, прекратили поддерживать план раздела и в последний момент внесли предложение: Вашингтон обеспечит трехмесячное перемирие или прекращение огня, если евреи не будут предпринимать «никаких шагов… к провозглашению суверенного государства на всей территории Палестины или частично».

Бен‑Гуриона это предложение не заинтересовало. Когда 12 мая собралось Народное правление, он совершенно не намеревался откладывать провозглашение независимости.

Во время послеобеденного заседания, в самый разгар обсуждения, которому суждено было продлиться тринадцать часов, в зал вошли два человека, которых Бен‑Гурион представил как «военных экспертов» из «Хаганы». Бен‑Гурион попросил их поставить членов Народного правления в известность по поводу военной ситуации.

Одним из них был Ядин, который в 31 год уже возглавлял Генеральный штаб «Хаганы». Ядин родился в Иерусалиме в семье археолога (всего несколько месяцев тому назад отец Ядина обнаружил первые Кумранские свитки), в пятнадцатилетнем возрасте вступил в «Хагану» и сделал блестящую карьеру, после чего ушел учиться в университет. Бен‑Гурион вернул его в Палестину, когда впереди стало маячить провозглашение государства.

Вторым военным экспертом был тридцатисемилетний Исраэль Галили. Галили тоже вступил в «Хагану» подростком, участвовал в основании кибуца и занимался закупкой оружия и реорганизацией личного состава. К 1947 году Бен‑Гурион повысил курьера Галили до гражданского начальника штаба «Хаганы».

Ядин выступал первым. Согласно протоколу заседания, Бен‑Гурион поставил ему прямой вопрос: «Считаете ли вы, что мы продержимся, если наши силы будут расти со временем?» В ответ Ядин трезво заметил, что у арабов есть равные шансы победить евреев, если не «большое преимущество».

Его ответ породил панику — по крайней мере, так говорится почти во всех основных рассказах об этом заседании, доступных на английском языке.

Так, Голда Мейерсон (Меир) в 1973 году, вспоминая о событиях этого дня, называла сообщение Ядина «жутким». Журналист Дан Курцман в книге 1970 года «Genesis 1948» пишет, что оценка Ядина — что «шансы выстоять составляют пятьдесят на пятьдесят» — привела к тому, что «холодок отчаяния пробежал по залу» и раздался «испуганный вздох». Позднее Дэвид Маковский, который в соавторстве с Дэннисом Россом написал книгу об израильском руководстве «Be Strong and of Good Courage», называет сообщение Ядина «захватывающим дух» и одновременно «опустошающим».

Согласно большинству этих источников, Ядин застал Бен‑Гуриона врасплох и поставил его в затруднительное положение. Бен‑Гурион, заявляет Курцман, изо всех сил пытался выбросить из головы «ошеломляющую и болезненно ясную двусмысленность» заявления Ядина. Журналисты Доминик Лапьер и Ларри Коллинз в книге «O Jerusalem!» (1971) пишут, что «Бен‑Гурион скривился, услышав испуганный вздох» собравшихся членов Временного правительства. Даже биограф Ядина Нил‑Ашер Зильберман описывает «молчаливую ярость» Бен‑Гуриона после выступления Ядина.

Выступление Галили произвело гораздо меньший эмоциональный эффект, чем слова Ядина. Но когда был поднят вопрос о трехмесячном прекращении огня, он тоже дал зловещий ответ:

Если бы мы находились в ситуации настоящего вторжения этих пяти [арабских] стран, то, по моему мнению, не вдаваясь в политику, прекращение огня на определенный период было бы наиболее полезным и могло бы дать нам большое преимущество.

Позднее Голда Меир называла оценку Галили «практически такой же», как у Ядина.

Теперь Бен‑Гуриону нужно было убедить собравшихся проигнорировать мнение его собственных ведущих экспертов. Взяв инициативу в свои руки, он произнес взволнованную речь, которая должна была поднять дух людей. Вывод был такой: «Учитывая наши нравственные ценности и при условии разумного использования живой силы и увеличения вооружения, у нас есть все шансы на успех». Удивительным образом ему удалость добиться перелома — хотя предложение Бен‑Гуриона отклонить идею о прекращении огня и провозгласить государство немедленно прошло с перевесом всего в один голос.

Здесь начинается традиционный нарратив о 12 мая. Ядин и до некоторой степени Галили выражали опасения и скептицизм, и они передали свое настроение политическим лидерам ишува. К счастью, Бен‑Гурион взял контроль над ситуацией, отразил своих «военных экспертов» и в итоге победил.

Первая проблема с этим нарративом состоит в том, что он уже частично разоблачен. Прежде всего, после внимательного изучения стало понятно, что в действительности на собрании 12 мая решение о провозглашении государства не принималось. Конечно, среди собравшихся были люди обеспокоенные. Но после стольких лет мечтаний, планов и жертв (с ноября 1947 года было убито 1200 человек) никто не мог отказать ишуву в праве на независимое государство.

Поэтому неудивительно, что в протоколах заседания не зафиксировано голосование. Как я писал в одной из прошлых статей в «Mosaic» — и по этому поводу существует консенсус среди ведущих израильских историков, — голосования вообще не было, потому что жребий был уже брошен. Все это совпадает с воспоминаниями самого Бен‑Гуриона, который позднее прямо говорил, что «голосования не было» и провозглашение независимости было встречено «с полным единодушием всеми моими коллегами» по Народному правлению.

Но похоже, есть проблемы и с другим аспектом традиционного нарратива — в том, что касается выступления Ядина. В то время Бен‑Гурион и Ядин встречались почти каждый день для выработки стратегических и тактических планов, так что Бен‑Гурион прекрасно знал, как Ядин оценивает ситуацию. В этом случае возникает вопрос: почему он вообще позволил Ядину выступить в Народном правлении?

В интервью 1973 года Ядина спросили именно об этом: «Если Бен‑Гурион уже принял решение провозгласить независимость через два дня, какую цель он мог преследовать, приглашая вас и Галили для консультации?» На это Ядин ответил:

Я не знаю. Бен‑Гурион уже все решил — это мне очевидно. И в этом был один из источников его силы, один из аспектов его власти — он уже решил. Может быть, другие члены Народного правления хотели проконсультироваться с нами как с военными экспертами. Может быть, сомневающиеся, которые поддерживали отсрочку, считали, что наши оценки поддержат их позицию. Я точно не знаю.

Но это высказывание только усиливает странность с точки зрения привычного нарратива. Бен‑Гурион привел Ядина и Галили в зал по ошибке? Разве это действие не ставило под вопрос саму перспективу провозглашения государства?

Или наоборот, может быть, Бен‑Гурион имел в виду что‑то другое? Может быть, он хотел взволновать Народное правление — но не для того чтобы посеять среди них панику или заставить их опасаться провозглашения государства, а с какой‑то совершенно иной целью?

Выступление Ядина

На следующих страницах я собираюсь дать ответ на эти вопросы. Но сначала, отдавая справедливость Игаэлю Ядину, нужно отметить, что он всегда возражал, когда его изображали скептиком. Народное правление собралось по случаю плохих новостей о неизбежном падении Гуш‑Эциона под натиском Арабского легиона и о гибели 70 человек. (На самом деле жертв оказалось гораздо больше.) По словам Ядина, эти новости произвели большое впечатление на участников; Голда Меир, не скрываясь, плакала. В свете такой реакции, утверждал Ядин, его сообщение 12 мая должно было на самом деле поднять всеобщий дух.

По поводу того, что Меир называла его оценку шансов на успех «жуткой», Ядин говорил:

Это ее персональная реакция на мою оценку. Я думаю, для Бен‑Гуриона такой ответ не был «жутким». Я думаю, он считал его довольно оптимистичным, потому что некоторые члены Народного правления, не имевшие реального представления о происходящем, считали, что шансов вообще нет или они совсем призрачные. Я думаю, что мое мнение [о равных шансах] показалось некоторым из них довольно оптимистичным.

В другой ситуации Ядин утверждал, что, выражая определенный оптимизм, он (и Галили) повлияли на безотлагательное провозглашение государства:

Сегодня, оглядываясь назад, я думаю, что, объективно говоря, мой оптимизм был несколько преувеличенным. Но на основании моих слов (и слов Галили) [Народное правление] — в том числе Бен‑Гурион — приняли решение провозгласить образование государства. Это было решение не одного человека, а всего Народного правления во главе с Бен‑Гурионом.

Позднее, отстаивая оптимистический и воодушевляющий характер своего выступления, Ядин всегда вспоминал о своей оценке военной ситуации как пятьдесят на пятьдесят в контексте другого своего высказывания. Действительно, говорил он, у арабских армий есть сугубо военное превосходство: у них больше ружей, больше боеприпасов, больше самолетов. Но это еще не все. В протоколах заседания говорится:

Не может идти речь о сугубо военной расстановке сил — оружие против оружия или подразделение против подразделения. Нам не хватает вооружения и бронемашин. Обсуждение начинается с того, до какой степени наш народ в состоянии преодолеть эту силу, с нашего морального духа и возможностей, с наших планов и тактики. Уже доказано, что в некоторых случаях все решается не боевым строем или численностью, а чем‑то другим.

Более того, Ядин настаивал, что его слова по поводу того, что шансы арабов выше, были обусловлены тем, что они «применят всю свою военную силу». Но он заверил Народное правление, что не считает эту перспективу особенно вероятной: «Ясно как день, что им не удастся сосредоточить всю силу в одном месте. У них нет такого плана».

Короче говоря, Ядин считал, что дал ответ совершенно «честный», хотя, «возможно, и несколько субъективный», с уклоном в оптимизм. Однако если намерения его были таковы, то эффект на членов Народного правления его слова, очевидно, оказали обратный. У одного из присутствовавших, Феликса Розенблита (позднее Пинхас Розен, партия «Новая алия»), юриста и будущего министра юстиции, оба выступления вызвали беспокойство, которое он и сформулировал с занесением в протокол. «У меня создалось впечатление, — сказал Розенблит о Ядине и Галили, когда те покинули зал, — что два этих хороших, информированных и ответственных человека не очень верят в нашу способность противостоять вторжению». Другой, Давид Ремез (из МАПАЙ), заслушав выступления, пришел к выводу, что «военная ситуация требует прекращения огня».

Где же правда? В идеале нужно было бы спросить об этом Бен‑Гуриона, но ни в одной из его речей или статей ответа на этот вопрос нет. Однажды он несколько таинственно заметил: «Ядин говорил с большой осторожностью. Он не сказал ничего такого, что мы не могли бы вынести». Еще более двусмысленное замечание Бен‑Гурион допустил в разговоре с биографом: «Я не был согласен со всем, что сказали эти двое [Ядин и Галили]». Помимо этого, он никогда не рассказывал о том, какое впечатление произвело выступление Ядина на публику или на него самого.

Отдавая должное Ядину и в еще большей степени Галили, важно отметить ошибочность впечатления, будто бы они сами хотели отдалить провозглашение государства. Последний раз утверждение такого рода появляется в книге Маковски и Росса:

С одной стороны, Бен‑Гурион хотел провозгласить государство, но Ядин и Галили <…> явно хотели перемирия <…> Оба генерала ясно дали понять, что прекращение огня «на определенный период было бы наиболее полезным для нас». Нет сомнений, что принципиальная позиция Ядина состояла в том, что перемирие даст Израилю больше времени подготовиться с военной точки зрения, вооружиться и желательно ввести в действие оружие, которое придет из‑за рубежа. Он думал, что отсрочка сделает сионистов сильнее [выделено мной. — М. К.].

На самом деле, хотя оба выступавших действительно заявили Народному правлению, что при определенных условиях временное перемирие может быть выгодным, никто из них не мог знать, что перемирие будет также означать откладывание еврейского государства на потом. Подробности предложения США были засекречены, и никто из них не был в зале раньше, когда эти подробности обсуждались.

В реальности Галили, сообщивший собравшимся, что прекращение огня «будет наиболее полезным», в то же время возражал против любых отсрочек в провозглашении независимости. Вместе со своей недавно образовавшейся крайне левой партией МАПАМ Галили был тверд в требованиях немедленного образования государства. За два дня до описываемых событий, 10 мая, сразу после встречи с Бен‑Гурионом Галили сообщал своему партийному начальству, что он «отговаривал [Бен‑Гуриона] откладывать дело».

И Бен‑Гурион не предупреждал Галили и Ядина, что тем предстоит выступать на заседании, где может обсуждаться отсрочка независимости. Правда, Галили мог подозревать нечто подобное: Бен‑Гурион рассказывал ему о «давлении из‑за рубежа» с целью отложить независимость и о «сомнениях», существующих среди коллег в его собственной центристской партии МАПАЙ.

Так что, не желая допускать задержки, Галили заранее решил, что, если встанет вопрос о прекращении огня, он ответит на него уклончиво. Вместе с Ядином он разработал стратегию. В интервью в 1973 году он рассказывал, что они оба собирались признать преимущества передышки и прекращения огня, но «сообщить о военной ситуации со всей точностью, не подталкивать к прекращению огня и не рекомендовать его, поскольку с ним были связаны политические опасности».

Что же это за «политические опасности»? В заявлении 1970 года, подготовленном для официальной истории «Хаганы», но так и не опубликованном, Галили объяснял так:

Были причины опасаться, что с политической точки зрения прекращение огня может быть использовано против нас и на нас будет оказано давление с целью отложить провозглашение государства и так далее. Не было никаких гарантий, что прекращение огня обяжет арабские государства воздержаться от враждебных действий. Я также опасался, что прекращение огня приведет к продлению британской блокады портов или даже задержит выход британцев при всей их «временности».

Обсуждая это с Ядином, вспоминает Галили, он повторил свою озабоченность, что «наши слова не должны быть истолкованы как требование военных согласиться на прекращение огня или как давление со стороны армии с целью объявления о прекращении огня». Ядин ответил, что он сам собирается обойти этот вопрос, если он будет поставлен, поскольку прямой ответ станет «отклонением в политическую сферу». Галили вспоминал, что согласился с ним, но сделал и еще один шаг вперед:

Если бы на заседании началось обсуждение прекращения огня, я бы осторожно заметил, что мы не можем упускать из внимания политическую ситуацию и что прекращение огня может быть использовано, чтобы нанести вред всем нашим достижениям и даже провозглашению государства.

В общем‑то, именно это более или менее и ответил Галили, когда Розенблит спросил его о прекращении огня. Он сказал, что оно могло бы быть полезно «с военной точки зрения», но оно «вполне может свести на нет все, чего мы добились, в том числе наши военные победы». Выходя из зала, Галили сделал еще два аналогичных замечания, одно Моше Чертоку (Шарету из МАПАЙ), а другое Аарону Зислингу (из МАПАМ): «Вы должны знать, что мы не стремимся к прекращению огня».

Итак, говорить, что Галили и Ядин «явно хотели перемирия», которое привело бы к «отсрочке», безосновательно и неверно.

А что же с привычным представлением о том, что они посеяли отчаяние в зале? Мы никогда не узнаем, что именно произошло 12 мая; почти все рассказы об этих событиях относятся к гораздо более позднему времени, некоторые из них противоречат друг другу. Однако при внимательном рассмотрении история о «военных экспертах», сеющих отчаяние, выглядит преувеличенной. Скорее они лишь подкрепили уже существующие сомнения части присутствующих, но на других впечатления не произвели.

План Бен‑Гуриона

А теперь я предлагаю пойти еще дальше. В двух словах, я утверждаю, что Бен‑Гурион не только не заколебался, услышав о сомнениях, выраженных Ядином и Галили, но в определенном смысле они даже усилили его решимость.

Почему?

Бен‑Гурион сам хотел встряхнуть Народное правление. Он не слишком беспокоился по поводу провозглашения государства — считал, что нужны еще кое‑какие хитрости, но принципиальных противников не было. Однако ему приходилось считаться с гораздо более тяжелым конфликтом. И чтобы выиграть в этом конфликте, как раз и нужны были два доклада военных, а вовсе не для того, чтобы обрисовать проблему.

Больше всего Бен‑Гуриона 12 мая беспокоило состояние армии, которая, по его убеждению, не была готова к следующей, гораздо более масштабной фазе войны. Что‑то нужно было менять, и он знал, что именно.

Примечательно, что в большинстве рассказов о событиях 12 мая отсутствуют или почти отсутствуют драматические дебаты по вопросу, который рассматривался параллельно с провозглашением государства. Эти дебаты — касавшиеся готовности армии к войне — привели к столкновению Бен‑Гуриона с командованием «Хаганы». По прошествии лет память о них стерлась и была заслонена потрясающим действом с провозглашением Израиля. Но в то время эта проблема весьма тяготила Бен‑Гуриона, служила пищей для его критики и раздирала ишув.

В чем была суть проблемы? «Хагана» и ее ударная группа «Пальмах» возникли как добровольные подпольные формирования. Они полагались на дух, идеологию и мужество немногих преданных. Они храбро сражались, метко стреляли и никогда не отступали. В 1948 году многие, если не все, командиры принадлежали к партии МАПАМ. Они презирали формальную дисциплину и звания и превозносили братское товарищество рабочих и крестьян.

На следующем этапе войны «Хагана» и «Пальмах» хотели распространить свою модель, сохранив существующие части нетронутыми в качестве элитного авангарда. Но, по мнению Бен‑Гуриона, эти войска состояли из недисциплинированных ополченцев, набранных с миру по нитке. Их было достаточно, чтобы обратить в бегство палестинских арабов, но против регулярных арабских армий, подготовленных и вооруженных британцами, у них не было никаких шансов.

«Бойцы “Хаганы” не были организованы в военные формирования, — жаловался Бен‑Гурион. — Их задача состояла в том, чтобы защитить свои дома. Они не контролировали всю страну». Поэтому он предложил рассредоточить их и включить в машину профессиональной армии. Моделью ему — по аналогии, придуманной журналистом Джоном Кимхи, который пересказывал соображения Бен‑Гуриона, — служила британская Восьмая армия, разбившая немцев при Эль‑Аламейне в конце 1942 года (эта победа спасла палестинских евреев от участи их европейских братьев). В этой и других британских армиях во время войны служили многие палестинские евреи, и их Бен‑Гурион тоже идеализировал. Он был уверен, что, чтобы победить, еврейские вооруженные силы нужно реорганизовать по английскому образцу — в армию, где царит суровая дисциплина, строгая система рангов и крупные формирования.

Прежде всего, такая армия должна была подчиняться напрямую еврейскому эквиваленту Уинстона Черчилля — другими словами, ему самому.

Откуда Бен‑Гурион набрался такой уверенности в себе? В конце концов, его собственный военный опыт ограничивался службой в звании капрала в Еврейском легионе британской армии в 1918 году, и поскольку в Первую мировую войну он вступил так поздно, то ни в каких сражениях не участвовал. Позднее он сделал карьеру в качестве деятеля рабочих организаций и политика, а для «Хаганы» и «Пальмаха» был человеком абсолютно чужим.

Но к 1946 году, еще до предложенного ООН плана раздела, Бен‑Гурион пришел к выводу, что британцы действительно уйдут из Палестины, а когда это произойдет, туда вторгнутся арабские государства. Он попросил для себя в Еврейском агентстве, исполнительном подразделении Всемирной сионистской организации, возможность курировать вопросы безопасности и, получив такую возможность, стал систематически опрашивать ключевых лидеров «Хаганы» и «Пальмаха». В итоге он стал считать себя экспертом. Он, правда, признавал, что «война — не моя профессия», «но в вопросах безопасности детали решают все. Единственное, чем я должен заниматься, — это детали». И в этой сфере он был уверен, что конкурентов у него нет.

Излишне говорить, что «Хагана» и «Пальмах» с трепетом взирали на эту деятельность. Кроме того, к этому времени они уже одержали ряд настоящих побед. В апреле 1948 года они перешли в наступление и заняли такие города со смешанным населением, как Тверия, Хайфа и Цфат. Они не сдали арабам ни одного еврейского поселения и не отступили ни с одной позиции. Хагана готовилась стать регулярной армией: завербовано было уже более 30 тыс. солдат, образовавших десять бригад. Доверие ишува к «Хагане» как к своим вооруженным силам росло.

Частично «Хагана» была обязана этим Галили. У него тоже не было собственного военного опыта: он был не командиром, а политруком, комиссаром. Его талант заключался в умении завоевать доверие командиров различных ветвей «Хаганы», которые обращались к нему за координацией действий. Некоторые стали называть Галили «маленьким Бен‑Гурионом», а члены МАПАМ стали предлагать его кандидатуру на пост министра обороны или заместителя министра обороны в будущем правительстве.

Бен‑Гурион считал, что все это представляет опасность для его плана реорганизации «Хаганы» и получению непосредственного контроля над вооруженными силами. Популярный Галили уже блокировал в прошлом его предложения, касавшиеся реорганизации. Теперь, когда провозглашение независимости уже стало казаться реальностью, он мог бы превратиться в еще более серьезное препятствие. Поэтому 3 мая, за девять дней до ключевого заседания Народного правления, Бен‑Гурион без всяких церемоний отменил должность Галили и уволил его, отправив ему короткое письмо.

Это был смелый шаг, и он произвел впечатление на ишув. На тот же день было назначено заседание Народного правления, и поступок Бен‑Гуриона был первым в повестке дня. Он объяснил свои действия бюрократической необходимостью.

Двое представителей МАПАМ вспыхнули. «Этот [новый] порядок неприемлем», — заявил Зислинг:

Это собрание было учреждено прежде всего для ведения войны. Но Бен‑Гурион не выдвинул этот вопрос на обсуждение, а сегодня он поставил нас перед свершившимся фактом <…> Так дело не делается. Каждый из нас — не просто представитель своей партии, мы представляем народ и народную войну.

Вывод Зислинга был следующий: «Я требую, чтобы существующий [ранее] порядок был восстановлен, а полномочия [Галили] подтверждены [Народным] правлением».

К возмущению Зислинга присоединился его коллега из МАПАМ Мордехай Бентов:

Эта перемена означает увольнение человека, который стоял в центре [военной] сферы в течение десяти лет и который с начала войны возглавлял и координировал эту сферу. В реальности он командовал армией. Такая перемена в этот напряженный момент может иметь серьезные последствия <…> Тысячи солдат «Хаганы» видят в нем [Галили] своего командира <…> Все должно оставаться как раньше на неопределенный срок.

Бен‑Гурион, пытавшийся спрятать свой поступок за формальностями, только защищался. Даже его коллеги из МАПАЙ не спешили прийти к нему на помощь: может быть, они и соглашались с его логикой, но им казалось, что время выбрано неправильно.

Пока что у Галили было столько же сторонников, сколько и у Бен‑Гуриона, и было принято решение отложить вопрос до следующего заседания, куда должен был быть приглашен сам Галили. Однако 6 мая командование «Хаганы» пошло на более решительные действия. Командиры всех родов войск, угрожая массовой отставкой, выдвинули ультиматум, требуя восстановить Галили в должности в течение двенадцати часов.

То, что впоследствии назовут «бунтом генералов», в условиях войны было настоящим мятежом, и Бен‑Гуриону пришлось временно отступить. Автор его авторизованной биографии Микаэль Бар‑Зохар писал, что «никогда Бен‑Гурион не чувствовал себя таким одиноким, как 6 мая». Рассерженный и обиженный, он согласился вернуть Галили в штаб «Хаганы», но не определяя его обязанностей. 9 мая оба они обратились к командованию «Хаганы» со следующим сообщением: «Пока [Народное правление] не введет режим безопасности, мы оба продолжим работать с вами». Решать нужно было Народному правлению.

Борьба за власть

Читая о последовавшем за этим конфликте, невозможно не поражаться, как молодому государству удавалось вести настоящую войну в условиях подковерной борьбы между Бен‑Гурионом и командованием «Хаганы». Ответ частично кроется в посредничестве Игаэля Ядина.

В отличие от Галили, Ядин был аполитичным профессионалом — именно то, что ценил в офицере Бен‑Гурион. Он не был полевым командиром, но проявлял живой интерес к стратегии и считал себя учеником английского военного теоретика Бэзила Лиддела Гарта. Познания в области стратегии давали ему преимущество перед другими высокопоставленными офицерами, которые таковым не обладали. Бен‑Гурион также видел в нем человека, с одной стороны не принадлежащего к ядру «Хаганы», а с другой –завоевавшему ее доверие.

И он был лояльным. Правда, Ядин считал, что увольнение Галили было серьезной ошибкой и вместе с другими командующими «Хаганы» требовал, чтобы Бен‑Гурион восстановил его. Но как он сам говорил впоследствии, «Бен‑Гурион чувствовал мою лояльность». Прежде всего, он разделял веру Бен‑Гуриона в то, что еврейским вооруженным силам необходима реструктуризация. Еврейские бойцы нуждались в реформах, в дисциплинированном и централизованном командовании, подчиняющемся правительству. Только тогда можно накопить достаточно сил, чтобы отразить вторжение арабских армий и обезопасить государство.

Однако пока что Бен‑Гурион сталкивался с препятствиями в попытке взять контроль в свои руки. Его формальные аргументы были отвергнуты. Как он мог добиться своего и отразить столь неумолимую оппозицию? Ответ: предупредив всех, что вторжение арабских армий может полностью сокрушить ишув и единственным способом избежать такой участи будет наделить его властью над еврейскими войсками и поставить его во главе.

До этого момента, как мы видели, Бен‑Гурион занимался вопросами безопасности со стороны Еврейского агентства. Но в новом государстве органом, распределяющим портфель министра обороны, станет Народное правление. Чтобы подвести больше оснований под свои требования, Бен‑Гурион стал угрожать, что, если он не добьется своего, то снимет с себя всякую ответственность за оборону. Он уже прозрачно намекал на это на заседании 3 мая. Теперь нужно было добавить еще один аргумент, заставив людей поверить, что без него победа невозможна.

Впервые Бен‑Гурион начал реализовывать этот двухэтапный план 10 мая, когда он выступал перед исполнительным комитетом «Гистадрута» (национального профсоюза ишува), состоявшего из лидеров МАПАЙ и МАПАМ. «Важнейший вопрос, — заявил он, — состоит в том, готовы ли мы к [арабскому] вторжению». Ответ был такой: «В целом, мне кажется, было бы правильно сказать, что мы не готовы». А затем точно рассчитанный удар: «В настоящее время у нас нет сил, необходимых, чтобы противостоять возможному вторжению».

Теперь Бен‑Гурион сам предупреждал, что ишув может быть повержен. Чтобы сделать этот жуткий сценарий правдоподобным, он выдвинул целую серию условий, которые могли бы предотвратить катастрофу: «…если мы мобилизуем силы, которые мы еще не мобилизовали, если все жители поселений, имеющие оружие, вступят в бой, если определенные усилия по увеличению запаса вооружений увенчаются успехом». Так вот, при всех этих условиях «я, не будучи экспертом, не видел бы никаких оснований для отчаяния <…> и даже паники», но лишь был бы «глубоко обеспокоен». Похоже, эти слова должны были встревожить слушателей из «Гистадрута», не деморализуя их, однако, совсем. И действительно, некоторые говорили ему, что он «наводит тоску». В заключение он драматически (и как оказалось, справедливо) предрекал, что Тель‑Авив могут бомбить с воздуха.

Какой эффект это возымело? Если он надеялся, что тем самым ему удастся завоевать полное расположение политических противников, он просчитался. Лидеры МАПАМ просто проигнорировали его предупреждения и вышли в колебаниях:

Ицхак Бен‑Аарон, активист МАПАМ: «Нет оснований для того, чтобы разоружаться и реорганизовываться посреди боя. Расшатывание структуры командования всего за несколько дней до окончания британского мандата было ошибкой».

Яаков Хазан, председатель МАПАМ: «В течение целого года вы с Галили прекрасно работали вместе, как вы сами признаёте. Разве нельзя было отложить это все до 20 мая, если 15 мая может начаться вторжение? Зачем ломать систему за семь дней до вторжения?.. Меня восхищает стойкость “Хаганы” <…> Зачем разрушать эту силу? Это только принесет беду».

Ицхак Табенкин, пользовавшийся большим авторитетом в «Пальмахе»: «Это подрывает доверие, подрывает мое доверие. Я не верю, что у вас есть полномочия или власть <…> В любом случае почему сейчас? Разве именно сейчас Галили должен уходить со своего поста <…> когда “Хагана” здесь, а у нас война?»

Бен‑Гуриону не удалось напугать соперников перспективой военного поражения. Больше того, МАПАМ явно был убежден в способности «Хаганы» и «Пальмаха» добиться победы. Тогда Бен‑Гурион разыграл другую карту: отставку.

Возврата к [предыдущему] статус‑кво не будет, — заявил он, — потому что я не буду частью этого. Катастрофы не будет. Я не управлял «Хаганой» все эти годы, и она функционировала без меня. Я уверен, что ишув выстоит и победит, но пока статус‑кво действует, меня здесь не будет.

Протоколы собрания похожи на рассказ о гладиаторском бое: Бен‑Гурион стоит один перед чередой противников, каждый из которых сильнее предыдущего. Он удержался, но результатом все равно был тупик. Этой бой должен был длиться до последней минуты.

Через два дня, 12 мая, он был на устах у всех. В то утро в газете МАПАМ «Аль а‑мишмар» появилась гневная передовица, критиковавшая Бен‑Гуриона за «дело Галили». Еще одна разъяренная заметка, в которой увольнение Галили называлось «дворцовым переворотом», сравнивала стремление Бен‑Гуриона поставить под контроль армию с действиями Франко и Гитлера на пути к диктатуре.

Тем же утром Бен‑Гурион председательствовал на другом совещании, на сей раз многопартийного комитета по безопасности. Здесь на него тоже обрушилась критика члена МАПАМ, и в ответ он опять предложил не брать себе портфель министра обороны. В своем дневнике он записал:

Я все еще [формально] не получил Министерство обороны у [Народного правления], и я не приму его, пока не буду уверен в том, что (1) наша армия подчиняется народу и только народу; (2) все в вооруженных силах действуют в соответствии с четко определенной и официально назначенной линией командования; и (3) соображения обороны будут решающим фактором во всех вопросах обороны.

Он также поставил комитет в известность, что стал жертвой «клеветы и лжи», но «соображения безопасности заставляют меня хранить молчание» — явный намек на тяжелые оскорбления, которые слышались все это время.

Непосредственно из этой суматохи он отправился на легендарное заседание Народного правления. Хотя в протоколах это не видно и большинство отчетов об этом не упоминают, но надо полагать, что, когда Ядин и Галили вошли в зал, атмосфера там была напряженная. О «бунте генералов» в Тель‑Авиве много говорили, и теперь Народному правлению нужно было принимать решение.

Как Бен‑Гурион мог добиться своего, что он мог сделать иначе, чтобы вызвать точно рассчитанную меру беспокойства — то, что у него явно не получилось двумя днями раньше на форуме «Гистадрута»? Он мог устроить так, чтобы тревога исходила не от него самого, а от объективных «военных экспертов», которых никто не мог заподозрить в том, что это его люди. Ядин и Галили идеально подходили для этой роли.

Вызвав Ядина на военную службу и усадив его за карты и планы, Бен‑Гурион точно знал, чего от него можно ожидать. Его доклад будет не мотивационной речью, а беспристрастным изложением аргументов «за» и «против», и он откровенно расскажет обо всех опасностях, ожидающих ишув. Бен‑Гурион, со своей стороны, из кожи вон лез, чтобы гарантировать, что Ядин не станет приукрашивать действительность. По воспоминаниям Ядина, он говорил:

Люди обеспокоены, и я хочу, чтобы вы дали совершенно объективную картину наших шансов выстоять в битве, даже если вы считаете, что они призрачны. Говорите правду так, как вы ее видите.

Перевод: заставьте их волноваться еще сильнее. Трезвый прогноз — вот что Бен‑Гуриону нужно было от Ядина, — иначе зачем вообще приводить его и специально просить его говорить искренне. Бен‑Гурион никогда не добился бы своего в борьбе за контроль над армией, не пошатнув уверенности хотя бы некоторых членов Народного правления.

Эту цель подтверждает внимательный анализ высказываний самого Бен‑Гуриона после речей Ядина и Галили. Как мы уже видели, его замечания спасли ситуацию, убедив в возможности победы достаточное число членов Народного правления. И действительно, Бен‑Гурион сам сказал, что ишув может добиться триумфа. Но по ходу дела он обрисовал ситуацию ровно так же неопределенно, как и Ядин.

Ишув, — вслух выражал беспокойство он, — не осознает масштаба опасности, потому что стал слишком уверен в себе:

Это может показаться парадоксальным, но я опасаюсь, в числе прочего, того, что мы слишком разбаловались. Пока что врагу не удалось занять ни одного пункта. Это не причина для беспокойства, но это не укрепило нашнго боевого духа. Это дало нам основания для гордости, и не без оснований. Но если случится так — а это вероятнее всего случится (как я всегда думал), — что мы утратим какие‑то территории и понесем тяжелые потери <…> это без всякого сомнения потрясет наш дух.

И как будто этого было мало, он повторил:

Если мы смотрим на вещи здраво, не «как будто», а так, как они есть на самом деле, то перед нам нелегкая битва, и мы должны быть готовы к тяжелым потерям позиций и живой силы и к большим потрясениям для всего ишува <…> Ишув недостаточно закален. У него есть много скрытых сил, но он еще не закалился. Это одна из наших слабостей <…> Мы не можем гарантировать, что сохраним боевой дух в любых обстоятельствах. Вполне вероятно, что при определенных обстоятельствах он пошатнется.

После чего он произнес слово, которое неизбежно должно было взволновать всех присутствовавших. «Будет паника, — предвещал он. — Ощущение огромного превосходства — морального и военного, — которое мы испытывали в последние недели, внушает мне огромное беспокойство. К нему нужно относиться с большой осторожностью».

Паника не будет ограничиваться гражданским населением. Ядин предупредил, что боевой дух вооруженных сил недостаточно крепок. Бен‑Гурион поддержал его: «То, что сказал Ядин по поводу боевого духа наших войск, — он не преувеличил. Наши войска тоже можно поколебать в определенных обстоятельствах». В заключение он вернулся к тому же, с чего начал. «Положение трудное и чреватое опасностями, — сообщил он собравшимся. — Никто этого не слышит. Все слышат только хорошие новости, на которые нельзя полагаться».

Но есть шанс на победу. Если удастся ввезти оружие, которое находится на кораблях, стоящих в море, а в лагерях для перемещенных лиц за рубежом можно будет набрать солдат‑репатриантов, ишув может победить. Очевидно, что только суверенное государство в состоянии открыть порты, закрытые британцами, и в этом отношении для победы необходима независимость.

Это будет не тот пикник, к которому привык ишув, — предупредил Бен‑Гурион, — но с точки зрения нашей динамики, нашей силы — и при условии, что появятся людские ресурсы и оружие <…> Мы должны быть готовы к потерям, к тяжелым потрясениям, но мы сможем выстоять.

Смысл сказанного был ясен: победа зависит не только от ружей и живой силы, но и от верховного главнокомандующего, который сможет справиться с шоком и паникой, установит спокойствие и укажет путь вперед.

Столь же очевидна модель, на которую он ориентировался. Все биографы Бен‑Гуриона рассуждали о том, как он стремился подражать Черчиллю. Бен‑Гурион был в Лондоне во время эвакуации из Дюнкерка в июне 1940 года. Много лет спустя он вспоминал:

Я видел, как с каждым днем в словах и действиях людей росла решительность. «Мы справимся» — таков был их лозунг в то время, хотя любой рациональный анализ сил Германии и Британии показал бы, что шансов у них нет. Немногие из них могли бы сказать вам, как именно они могут победить, но они были совершенно уверены в своей победе.

Они были «совершенно уверены» в том числе благодаря грубой, но решительной откровенности Черчилля. В тот «самый темный час» Бен‑Гурион писал из Лондона жене Поле, выражая восхищение «отказом Черчилля прибегнуть к лживым утешениям. Только великий человек, который верит в свои силы, может позволить себе произнести такие горькие слова». Предложи людям только кровь, тяжкий труд, слезы и пот — и себя в качестве единственного, кто проведет сквозь все опасности. 12 мая Бен‑Гурион сделал именно это.

Угроза отставки

Он сделал и еще кое‑что. Это случилось к концу дня, когда «военные эксперты» давно уже покинули зал. Секретарь правительства Зеэв Шареф кратко и очень туманно упоминает об этом в своей книге «Три дня» (1959; перевод на английский язык вышел в 1962 году): «Затем Давид Бен‑Гурион сделал заявление по поводу вопросов безопасности. Однако было решено не обсуждать эту тему на том заседании». Это загадочное высказывание через много лет после событий скрывало взрывоопасный характер «заявления» Бен‑Гуриона.

Все в зале знали, что Бен‑Гурион только что был вынужден капитулировать перед ультиматумом генералов. Некоторые знали, что он угрожал отставкой. Теперь он формально представил ультиматум Народному правлению.

Это собрание еще не утвердило портфель министра обороны. Я прошу, чтобы вы объявили, кто именно получит его — и об этом было объявлено незамедлительно <…> Существует подстрекательство [против меня]. Меня это подстрекательство не задевает. Такое происходит не впервые. Мне предъявлялись самые разные беспочвенные обвинения. Но на этот раз это меня беспокоит, потому что подстрекательство направлено против солдат, которым говорят, что [я] «сверг командующего» и совершил «дворцовый переворот» <…> У этого собрания есть полномочия предпринимать любые меры в отношении безопасности, которые оно сочтет необходимыми <…> Только в одном вы не полномочны: вы не можете наложить на меня ответственность, если я больше не желаю ее на себя принимать (и тут я единственный судья). И я хочу, чтобы вы знали: я не приму на себя эту обязанность, если не будет сделано минимум две вещи в соответствии с моими требованиями <…>

(1) Армия и все подразделения армии должны быть подчинены власти народа и только народа (или существующего в данный момент органа, то есть Народного правления, а через несколько месяцев, я надеюсь, избранного правительства); (2) всякий, кто действует в рамках обороны или армии <…> будет действовать исключительно в рамках своих полномочий, предоставленных правительством, не более и не менее того, будь он командиром взвода или дивизии.

Мне был предложен этот портфель. Я его еще не принял. Я хочу, чтобы вы знали: я не приму его, если будущий порядок не будет полностью соответствовать двум этим условиям.

Поясняя свои слова, Бен‑Гурион отдельно упомянул нерегулярные части, которые нужно будет подчинить системе:

Я не буду сотрудничать ни с одним порядком, который не будет гарантировать, что все — все солдаты, или члены «Хаганы», или члены «Пальмаха», или кто бы то ни было еще — подчиняются одному‑единственному авторитету равным образом и действуют в рамках своих полномочий, а не в рамках некоего «высокого призвания».

Желая установить временные ограничения «для урегулирования этого вопроса», он признал, что

сейчас события разворачиваются с огромной скоростью, и перед нами 14 мая, и это главное. Я не давлю на вас. Я могу подождать до следующей недели — я не буду давить на вас. Но каждый день решающий. Этот саботаж должен прекратиться.

Он ясно дал понять, что его позиция не обсуждается. «Я возвращаюсь к этому вопросу в последний раз <…> мое последнее слово».

Позднее Бен‑Гурион получит известность как человек, который добивается своего, угрожая уйти в отставку. «Некоторые его боялись, — вспоминал Шимон Перес. — Но еще больше они боялись остаться без него. Поэтому вновь и вновь он уходил в отставку! Всякий раз, когда он уходил в отставку, они голосовали, чтобы он вернулся». Именно эту карту он разыграл — ультиматум в последний момент, на самом пороге независимости — и явно заставил членов Народного правления поволноваться.

Один из них, Хаим‑Моше Шапира (из религиозно‑сионистской партии «Мизрахи») пытался ослабить напряжение. «Сейчас не время для разногласий, — сказал он. — Мы обсудим это, когда мы будем обсуждать портфель министра обороны». Зислинг (из МАПАМ) попросил изъять заявление Бен‑Гуриона из протокола и перенести на следующее заседание. В противном случае оно будет признано принятым, а Зислинг не мог с этим согласиться. Бен‑Гурион резко ответил: «Даже Б‑г не может сделать бывшее не бывшим. Я сделал это заявление сегодня, а не на следующей неделе» (курсив оригинала).

Так заявление вошло в протокол, а собрание перешло к обсуждению названия государства. Большинство проголосовало за «Израиль».

Настоящая драма

Все это приводит к заключению, что 12 мая настоящая драма для Бен‑Гуриона разворачивалась не вокруг независимости, а вокруг его ультиматума с угрозой отставки, если его требование о полном контроле над военной сферой не будет удовлетворено. Это объясняет аномалию, долгое время озадачивавшую историков. В дневнике Бен‑Гуриона за этот день, 12 мая, мы находим только максимально краткое упоминание произошедшего на заседании Народного правления:

Днем заседание Народного правления. Было решено провозгласить государство и временное правительство в четыре часа дня в пятницу. Только [Перец] Бернштейн [из партии Общих сионистов] предложил провозгласить только [временное] правительство. Розенблит и [Бехор‑Шалом] Шитрит [из фракции сефардов] предложили провести демаркацию границ [в декларации] — это мы отвергли.

И всё. Историки замечали, что эта краткая запись вообще не сопоставима со значением или продолжительностью заседания 12 мая. С его продолжительностью действительно не сопоставима — заседание продолжалось тринадцать часов. Но возможно, краткость записи отражает то, как Бен‑Гурион тогда сам оценивал значение этих прений. Ведь в той же самой дневниковой записи Бен‑Гурион тщательно и пространно фиксирует условия ультиматума, который он предъявил ранее в тот же день Комитету по безопасности, а вечером представил всему Народному правлению — то есть дважды за один и тот же день.

Для Бен‑Гуриона отстоять независимость было важнее, чем провозгласить ее. 9 мая в публичной речи, предвосхищавшей провозглашение независимости, он объяснял, почему это так: «Наша декларация о государстве и назначение каких‑то людей еврейскими министрами от имени конкретного государства <…> не принесут нам пользы, если мы все не предпримем гигантского и объединенного усилия, чтобы пройти испытание войной». Декларацию о провозглашении государства он считал вторичной, потому что «по моему мнению, государство не существует, пока идет война».

Бен‑Гурион только что пережил десятилетие, когда десятки провозглашенных и признанных государств, в том числе его родная Польша, утратили независимость, став жертвой захватчиков. Несколько центральноевропейских и балтийских государств вообще исчезли с карты мира. К 12 мая Бен‑Гурион уже считал, что государство у него в кармане. Благодаря ему оружие придет в порты, можно будет вербовать солдат и заказывать необходимые материалы. Но кому можно доверить определение стратегических и военных приоритетов армии, без которой государство рассыплется в прах?

12 мая это еще было неясно. Как и все великие государственные деятели, Бен‑Гурион обладал фантастической работоспособностью и даже находил свободную минуту для редактирования черновика Декларации независимости. Но в этом деле у него были активные соратники; о битве за армию этого не скажешь. Шареф нашел удачную формулировку: «Не было сферы, в которой Бен‑Гурион был бы так одинок, как в этом споре».

Бен‑Гурион дает имя своей армии

14 мая Бен‑Гурион от имени Народного совета (будущий временный кнессет) предстал перед возбужденной толпой в Музее изобразительных искусств на бульваре Ротшильда в Тель‑Авиве. Это была короткая гражданская церемония, ни один генерал на ней не присутствовал. Встав на подиум, Бен‑Гурион зачитал:

Настоящим провозглашаем создание еврейского государства в Эрец‑Исраэль — Государства Израиль…

Бен‑Гурион дал Народному правлению — которое после 14 мая превратилось во Временное правительство — несколько дней на выполнение его ультиматума. Но пока что у Государства Израиль не было армии. В ожидании резолюции, которая удовлетворит Бен‑Гуриона, его до сих пор защищали вооруженные группировки.

Новый министр юстиции Розенблит сделал первый шаг, подготовив проект указа об учреждении Армии обороны Израиля. Государственная армия будет обладать монополией: «Настоящим запрещается учреждение или поддержание любых других вооруженных сил помимо Армии обороны Израиля». Каждый военнослужащий будет «приносить клятву верности Государству Израиль, его законам и законной власти». А министр обороны будет следить за исполнением этого указа.

Все это соответствовало формальным условиям Бен‑Гуриона; он подписал указ в качестве премьер‑министра и принял портфель министра обороны. Указ был опубликован 31 мая, и это день считается днем рождения Армии обороны Израиля — больше чем через две недели после рождения государства. 27 июня лучившийся от радости Бен‑Гурион лично принимал клятву верности от верховных командиров армии. «Этот день, — записал он, — во многом похож на “дарование Торы” и закона армии Израиля».

Приняв клятву, Бен‑Гурион сделал еще один шаг, который символически закрепил его власть над генералами. Заместитель начальника Генерального штаба Цви Аялон (урожденный Лешцинер) впоследствии вспоминал:

После принесения клятв мы все собрались на обед. Там Бен‑Гурион встал и потребовал, чтобы все собравшиеся немедленно взяли себе ивритские фамилии и прямо здесь же объявили свое новое имя. Последовали довольно забавные сцены, но пути назад не было. Бен‑Гурион обратился к каждому лично и записал его новую фамилию. Некоторые пытались сопротивляться и просили больше времени. Но Бен‑Гурион добродушно поторапливал: выбирайте, а то я за вас выберу. Тем, кто затруднялся, он помогал. Днем в новостях уже объявляли новые фамилии верховных командующих.

Бен‑Гурион не только назначал своих генералов, он давал им имена. Даже Черчилль никогда не пользовался такой властью.

Но указ и клятва не положили конец спору. Это долгая история стала предметом ряда подробных монографий, изданных на иврите (среди них выделяются работы Аниты Шапира и Йоава Гелбера). Медленно и не всегда уверенно Бен‑Гурион зажимал армию в кулаке: он отправил Галили обратно в его кибуц, разогнал командование «Пальмаха» и вынудил выйти в отставку многих офицеров. Если бы он этого не сделал, рассуждает Элиот Коэн в главе о Бен‑Гурионе в книге «Supreme Command» (2002), «Пальмах» «легко мог бы стать или попытаться стать идеологической преторианской гвардией социалистического государства».

Через несколько лет от довоенного статус‑кво остались одни воспоминания. В 1953 году Бен‑Гурион ушел в отставку с поста премьер‑министра и удалился в Негев (ненадолго — через два года он вернулся на свой пост). В прощальном обращении он писал:

Когда Народное правление доверило мне портфель министра обороны, я поставил условием, что армия должна быть единой и полностью подчиняться командованию государства и его уполномоченных органов. Народное правление приняло это условие, хотя воплотить его на практике было нелегко. Раздробленность, которая всегда была бичом нашего народа, наносила ущерб вооруженным силам, и мятеж, возникший перед провозглашением государства, не улегся после провозглашения. Лишь после множества трудных и серьезных поворотов в наших вооруженных силах воцарились единство и однородность, и ЦАХАЛ полностью подчинился исключительной власти суверенного государства.

Для Бен‑Гуриона это был не меньший триумф, чем образование государства, в чем‑то даже больший. 12 мая не требовалось никакой особенной смелости, чтобы на гребне принятых ранее решений и всеобщего желания народа провозгласить государство. Больше мужества требовалось бы, чтобы отдалить независимость. Но борьба Бен‑Гуриона за образование единой национальной армии из множества разрозненных вооруженных формирований требовала просто героических усилий. Почему это так, объяснил Шареф, секретарь его правительства:

Поднявшиеся против него говорили твердо и уверенно; тех, кто пошел с ним, снедали сомнения. Это был межпартийный спор, но он расколол и его собственную партию.

Бен‑Гурион практически один вышел на этот бой, но у него было огромное скрытое преимущество, о котором не подозревал никто, кроме Галили. Галили рассказывал, как его вновь и вновь преследовал один и тот же кошмарный сон: множество евреев бежали куда глаза глядят, а один человек твердо вставал у них на пути, разводил руки в стороны и останавливал их паническое бегство. Этим человеком, говорил Галили, был Бен‑Гурион, и добавлял, что сам он просыпался после этого сна «весь в холодном поту».

А что было бы, если бы война действительно пошла не так? Что, если люди действительно впали бы в панику? И сторонники, и критики Бен‑Гуриона видели только одного лидера, который смог бы удержаться в такой ситуации и даже переломить ее.

Как получилось, что он стал настолько незаменяемым? Биографы до сих пор не могут ответить на этот вопрос. Он не был ярким оратором и не произносил выдающихся речей. Он совершенно не был харизматичной личностью и стал казаться таким только после победы 1948 года.

Но задолго до этого у него был явный дар видеть будущее, о котором другие могли только гадать. Раньше всех предвидя войну с арабами, он раньше всех нашел ответы. И он точно знал: только если «раздробленные» евреи будут сражаться как один народ, они смогут победить. И при всей лояльности каждого из них своей фракции они тоже это знали, но им нужен был кто‑то, кто принял бы это решение за них. Бен‑Гурион основал Израиль, объединив его. 

Оригинальная публикация: Ben-Gurion’s Army: How the IDF Came into Being (and Almost Didn’t)