Одним из классических еврейских местечек был Невель в Витебской губернии. Поначалу там проживали несколько десятков еврейских семей. Именно так хотел основоположник «Хабада» Алтер Ребе: он призывал евреев селиться небольшими, замкнутыми общинами, которые будут зарабатывать себе на хлеб земледелием и ремёслами. Евреи, выполняя завет Алтер Ребе, жили в этом городке своей общиной. Она постоянно увеличивалась, и на пике роста, к началу ХХ века, насчитывала более 10 тыс. человек, составляя более половины населения Невеля

Мог ли простой мальчик из местечка, учивший в подполье хасидут и мечтавший о встрече с Ребе, — хотя бы на несколько минут, — представить себе, что он будет редактировать язык его речей, делать его как можно более понятным простым хасидам! Ребе сказал, что прекратил бы говорить свои речи, если бы знал, что он болен?! Большей награды, большего счастья он уже не мог удостоиться.

К весне 1943 года голод в хабадской общине Самарканда начал ослабевать. Едва голодная смерть отступила, любавичские стали задумываться о правильном обучении своих детей... До конца жизни Хейшке считал, что именно эти уроки спасли его и помогли окончательно оправиться от тифа... К концу лета руководство ешивы решило: она вышла на такой уровень, что заслуживает присвоения названия «Томхей тмимим». На это требовалось разрешение главы сети «Томхей тмимим» в СССР рабби Йоны Кагана...

Двадцать два месяца. Столько времени Хейшке пришлось читать кадиш. Каждый день, в трех ежедневных молитвах. Сперва по отцу, потом по отцу и сестре, потом по отцу и двум сестрам. А через 11 месяцев только по Цвиеле и Менухале. Единственный перерыв в этой напряженной работе он сделал, когда три месяца болел тифом. Хвороба навалилась внезапно и сразу скрутила так, что всем казалось — еще несколько часов, максимум дней, и мальчик встретится с сестричками и отцом.

Единственным хорошим событием, связанным с домом, было празднование его бар мицвы. Состоялась она полгода назад, в феврале, и вопреки окружавшему Дубравских миру евсеков и НКВД прошла тихо, скромно и потому немного разочаровывающе. Но сейчас, когда выли сирены и над головой метались лучи прожекторов, выискивая вражеские самолеты, он вспоминал о бар мицве как о чем‑то очень светлом и радостном.

Передав последний свиток, томим тщательно закрыл дверцы арон кодеша, вылез в окно и так же тщательно прикрыл окно. Операция завершилась... Как ни странно, энкавэдэшники ничего не обнаружили. В течение нескольких следующих дней они вынесли из синагоги все, что только могли, но Кролевец не зря был странным оазисом: евсеков с ними не было, и никто не подсказал, что в арон кодеше должны находиться свитки Торы.

Несмотря на разорение еврейской жизни, Кролевец можно было назвать тихим оазисом среди кровавой пустыни энкаведистского террора. Здесь арестовали всего несколько человек, что было, конечно, немало, но по сравнению с другими городками и местечками Черниговщины, где брали десятками, а то и сотнями, это не считалось. И пусть одна, но практически беспрепятственно здесь действовала Старая синагога. В Кролевце открыто ходили по улицам три мальчика, из‑под кепок которых торчали пейсики.

Даже в 1930‑х годах, когда репрессии против религиозных евреев, в особенности любавичских, достигли апогея, он не сбрил бороду и пейсы, всегда и везде ходил в кепке. На работе с этим мирились, уж слишком хорошим специалистом был отец, начальство нуждалось в его умении правильно вести бухгалтерию фабрики. За глаза, а порой и в лицо его называли «бородатым главбухом», и он с удовольствием откликался на это прозвище.

«Мы евреи, соблюдающие заповеди, и мы хасиды, — говорил отец, немного задыхаясь, когда они спускались с обрыва. — Поэтому нас со всех сторон постоянно окружают опасности, — он остановился и показал палкой туда, где за бурьяном скрывались домики местечка. — Помни об этом, сынок, и поверь мне: они намного страшней, чем окунание в холодную воду»

Менахем‑Мендл Дубравский работал — много и тяжело. Раввин сразу четырех местечек почти не располагал свободным временем. К нему обращались днем и ночью с вопросами, решение которых требовало многих знаний, мудрости и нервов. Но все это с точки зрения советской власти не то что не считалась работой, наоборот, приравнивалось к контрреволюционной деятельности. Так что и для видимости, и для заработка зейде пришлось искать новую специальность.

Хотя официально Менахем Дубравский считался пролетарием, поскольку трудился рабочим на фабрике по производству обувных шнурков, фактически он был раввином местечка. Даже его обычно суровое и грозное лицо в этот момент изменилось: Хейшке с удивлением увидел, как из глаз деда текут слезы.

После двух десятилетий советской власти из всех еврейских религиозных течений на территории СССР реально продолжали жить еврейской жизнью в основном любавичские хасиды. Поэтому Хейшке искренне считал, что «фрумер ид» (религиозный еврей) — это хабадник. Других он, родившийся в конце двадцатых годов, просто не видел. И когда в 1946 году, вырвавшись из СССР, Хейшке столкнулся с венгерскими хасидами, они показались ему какими‑то Б‑жественными созданиями, спустившимися прямо с небес на землю.