При таком миропонимании, чутье, схватчивости, образованности, даре различения он пишет о насущных на то время проблемах еврейства, не упоминая, стало быть, не чувствуя, приближения ужаса, конца. Всего за семь лет до прихода нацистов! Он пишет о безвыходности положения, умножающихся трудностях существования, возрастающем унижении европейского еврейства. А на пороге стоит гибель, еще год, максимум два, и она обрушится, никого не щадя, на все шесть миллионов, сметет их с лица земли!

Белых, которым не нравятся черные, мы видим во множестве каждый день, для этого не нужно специально ездить ни в Вирджинию, ни в Воронеж. Евреев, которые объясняют, почему другие евреи (не говоря уже о неевреях) – второго сорта, я тоже видел. Мама не та, вера не та, иногда даже синагога не та. Объяснения даются исключительно глубокие, неизмеримо глубже тех, которые они слышат от многих неевреев, которые вторым сортом объявляют без разбора их всех.

Бывшая жена Б. рассказывает своему новому мужу, умнице и интеллигенту, как Б., когда она захотела от него ребенка, не мог ей этого простить. «Почему?» – спрашивает муж. «Из-за Освенцима». Освенцим, пытается она объяснить, своего рода пароль. Он открывает дорогу другим ужасным словам. Освенцим. Убили. Погиб. Пропал. Выжил.

За почти 80 лет, прошедших со времени ее гибели, в кого она превращена? Кто она — брошенное в холодную грязь, сплошь покрытое вшами, невменяемое существо или героиня пьес, спектаклей, фильмов, автобиографической прозы с редакторскими изъятиями и заменами, собственных дневников, аутентичных, напечатанных без редактуры, но уже тогда, когда образ веселой, оптимистичной девочки внедрился в сознание?

Антисемитизм — данность, избавиться от него нельзя никаким образом, даже Освенцимом. Нужно научиться с ним жить, это нелегкая, не на одно поколение задача. И хорошо бы не добавлять к этому государственную самодеятельность в виде отправки за тысячи верст, в землянки, в голодание, в очередное умирание. И призывы к счастью, пусть искренние, и меры по его устройству, пусть с честным желанием добра, хорошо бы не навязывать тем, кто не просит. Дайте людям самостоятельно выбирать, как им становиться собой.

«Прибежал я [как дежурный лагерный фельдшер] за шприцами в амбулаторию, а санитар полы драил в приемной. Бегу не разбираясь, где мыто, где не мыто, человек умирает. Слышу, мне в спину санитар: «Ишь разбегался, жид пархатый!» Я – шприцы на лавку, спокойно подхожу, беру у него из рук швабру, он отдает. Я ему этой шваброй вдоль хребта раза два протянул, молча взял шприцы и ушел».

Эссе посвящено личным отношениям между Бродским и Венецией. Его восхищению высшей на земле красотой, которая и есть этот город. Где, по его признанию, он готов был бы жить хоть собакой, хоть крысой, лишь бы на это смотреть... Подлетая к Венеции, видишь болото, на котором она стоит. Фондаменти, по которым идешь вдоль воды, на которых стоит отражающаяся в ней красота, здесь насыпные, рукотворные. Красота — фундамент человечества. Последняя и подлинная опора. На Сан-Микеле, глядя на город, это ощущаешь физически...

«Миртала» — еще и роман-обманка. Ожешко под видом древней Иудеи изобразила тогдашнюю порабощенную Польшу, под видом Рима — поработительницу Россию. Это не сильно, пригашенно, но сколько-то задевало мои нервы. Приводило на память, во-первых, всю двухвековую историю угнетения и страданий. Во-вторых, случившееся на наших глазах, Катынь, Гданьск, «Солидарность», папу Иоанна Павла, польские журналы 1950-х, кино 60-х. И в-третьих, — польский антисемитизм, Освенцим, изгнание евреев в 1968 году.

Рассказчик вспоминает свой разговор с лавочником-евреем в маленьком городке. Тот говорит, что с продуктами трудно, горожане не любят приезжих, «вырывающих у них кусок изо рта». К евреям не расположены в особенности. Ну да, — откликается рассказчик, — обычно евреи негодяи без причины, а сейчас они негодяи с причиной, вот и вся разница.

Если бы он жил в Америке или Европе, он был бы признан, как писатель ранга Сола Беллоу или Филипа Рота. Но он жил у нас: до Сталина, при Сталине и после Сталина. «Голодая, люди благодарили его за сытость. Погибая от его руки, выкрикивали здравицу в его честь. Этому я был свидетель. И этого я не могу понять. Истории нельзя задавать вопрос: что было бы, если бы?.. Она всегда закономерна. Что было, то было — она рассуждает только так. Не надо мне этой закономерности. Я хочу знать, что было бы, если бы этого не было. И что будет».

Дер Нистер пишет «свою книгу», лепит судьбы ее персонажей — энергия развития страны, в частности, ее еврейской части, пишут его биографию, лепят судьбу. Для нас, знающих историю ЧК и Гулага, складывавшуюся заодно с историей нравственной коррупции нового общества, нет сомнений в том, что годы берлинского и гамбургского периода не могут не отозваться позднейшими репрессиями. Так же как связь с эмигрантом Шагалом и близость с видными фигурами будущего Еврейского комитета.

У героя нет никакого того света, он в него не верит. На следующий день после бар-мицвы он прекращает относиться к иудаизму всерьез и с тех пор не переступает порога синагоги. Религия стала для него ложью, любая религиозность выглядит детским суеверием, младенческим лепетом, надувательством со смертью, Б-гом или изношенными фантазиями о небесах.