Бабушка Циля всегда отличалась отменным нигилизмом, который начинался с мизантропии. Семейное предание гласит, когда меня принесли из роддома, она пробормотала: «Ну, вот еще один мученик народился». Мама этого свекрови так и не простила, но всегда ее жалела. Впрочем, как еще было относиться к женщине, потерявшей в войну мужа и дочь и оставшейся с двумя маленькими сыновьями одной.

Музыканты заиграли новый фрейлехс, и вдруг Лейпцигер сделал открытие, что его пальцы в ботинках шевелятся в такт. Стало весело, легко на душе, и когда брат жениха опять потащил его в круг, Лейпцигер уже не сопротивлялся... Он вдруг заметил, что его колени, обтянутые светлыми, почти белыми штанинами, прыгают ему прямо в лицо! Он мог бы поклясться, что перед ним маячит престарелая сватья, тряся жирным подбородком, под которым болтаются концы шелкового платка… Кто‑то крикнул: «Ай, молодцы, евреи!»

Немало погибших уже лежало в лужах крови, лицом вверх, руки и ноги раскинуты в стороны. Но орудие все гремело, и человечки бежали прямо на него. Великая борьба за свободу. И вдруг один солдат из тех, что так искусно обращались с орудием, совсем молоденький, безусый, еще не получивший ни царапины, сел на землю и разрыдался, кусая пальцы. Наверно, ему очень захотелось к маме

Затеяли тогда одну мелочь — мир переделать. Сперва Россию, потом все остальное. Но пока на России остановились.Страна уже дрожала как в лихорадке. С каждым днем массы сильнее втягивались в борьбу, и подвиг за подвигом вспыхивал, как ракета, ослепительно красным огнем. Один за другим гибли крупные и мелкие представители власти, и старый режим отвечал, и хорошо отвечал, кроме прочего, еврейскими погромами.

Евреи стремглав неслись по улице, как листья в бурю. На стуле сидел бледный ребе с дрожащими губами. Мама лежала на кровати, как скомканная, смятая простыня. И Меерл совершенно ясно понял, увидел, что все это не миновало, а только начинается, и несчастье, большое, настоящее несчастье приближается и вот‑вот обрушится на их дом, на их головы, как гром, — и снова дикий, беспомощный крик ужаса вырвался у него из горла…

Шум погрома то приближался, то удалялся, как пожар по соседству, и вдруг охватил дом со всех сторон. Стекла разбились вдребезги, несколько камней влетело в комнату, и вдруг в дверь и окна полезли гои, молодые парни с дубинками, ножами и красными, пьяными рожами. Реб Шахна почувствовал: надо что‑то делать. Тяжело встал со стула и, прямо на глазах у погромщиков, медленно пополз под диван. Парни расхохотались.

В Токио никто не знал, что сегодня Йом Кипур. Ицхак не уверен, что и сам знал об этом. Он забрался как можно дальше от Израиля и евреев, от своего кибуца и разведбатальона «Шакед», от выслеживания диверсантов на границе с Газой... Домой он вообще не собирался. Но, услышав новости, Ицхак понял, что его друзья теперь в самом пекле, и потребность оказаться рядом с ними пересилила все.

О том, откуда берутся дети, Хаим от старших учеников в хедере получил кое‑какое представление, правда, довольно далекое от истины, и попытался объяснить Лейзеру, как это происходит, но тот выслушал его без особого интереса. Зато Геску, которая действительно интересовалась вопросом, к разговору не допустили. Она успела уловить пару слов, подслушивая, когда Хаим растолковывал Лейзеру, что к чему, а тот внимал с открытым ртом, но ничего не поняла. Братья заметили ее, и она получила пару тумаков.

Нудельман рассказывает о судьбе своего деда Хаима и отца Альбера. На заре XX века Хаим бежал из Литвы и нашел в Париже убежище от погромов, пережитых им в Российской империи. В Первую мировую служил во французской армии и лишился рассудка. Его сын Альбер сражался за Францию в катастрофе Второй мировой, но соотечественники отплатили ему злом за добро. В «Детях Кадийяка» Нудельман стремится примириться со своим наследием.

В тесной, но светлой студии, среди картин и эскизов, с палитрой и кистью в руке художник искал истину. Он то переживал глубочайшие муки, то испытывал величайшую радость — муки и радость творчества. Глаза широко открыты, грудь вздымается, рука замерла в воздухе, в любую минуту готовая поймать легчайший мазок, тончайший штрих, приближающие к правде. Губы художника шевелятся, тихо бормоча какое‑то заклинание, и кажется, что он не работает, а молится.

Праведником он не стал… Моя Сора ему спичку подложила на мешочек для филактерий, в складку, так спичка там две недели пролежала. Я ему, разумеется, пощечин надавал: «Почему, мерзавец, не молишься?» Я сам не Б‑г весть какой праведник, но чтобы еврей филактерий не надевал? Учиться хочешь? Прекрасно, я тебе не запрещаю, но это уж слишком! Ладно бы невежда какой, не знает, что надо, что нет, но ведь столько лет над Талмудом просидел и вдруг молиться перестал.

Все местечко считало Беню умнейшим человеком, величайшим знатоком Торы и Талмуда, но, кроме того, в «ихних» науках Беня тоже разбирался. Такой ни перед кем в грязь лицом не ударит. Он уже третий год сидел на шее у тестя. Беня молился в другой синагоге, а к нам, наверно, зашел посмотреть, что тут творится, и, может, затеять с «немцами» диспут, разбить их в пух и прах, тем самым прославить Всевышнего, а заодно и собственную репутацию поддержать.