Фрагмент романа

«7 октября 2023 года стало датой исторической благодаря библейскому масштабу случившихся в тот день событий. Осознание этого пришло незамедлительно — равно как и понимание, что события эти, направленные на уничтожение еврейства и еврейского государства, — больше, чем факты, они не исчерпываются реальностью. Тяжелейшее трагическое событие вылилось для меня в попытку перевести травматическую боль в осознающее состояние текста. Так родилось то метафорическое усилие, с которым за короткое время был написан роман “7 октября”», — пишет Александр Иличевский.

С любезного разрешения издательства «Альпина нон‑фикшн» мы публикуем фрагмент нового романа Александра Иличевского, только что вышедшего в свет.

Александр Иличевский
7 октября
М.: Альпина нон‑фикшн, 2025. — 170 с.

План Глухова был прост и невероятен: он собирался проникнуть в Газу, найти вход в тоннели и там обнаружить кого‑нибудь, кто мог бы взять выкуп за сына. При себе у него, кроме рюкзака, пистолета Glock 17 и снайперской винтовки Beretta 501, добытых из оружейного сейфа в бунгало Йони с помощью газосварочного аппарата и «болгарки», которые он обнаружил в гараже, имелся аванс в десять тысяч долларов наличностью, еще двенадцать он спрятал в тайнике, устроенном в комплексе археологических раскопок в Ницане. Для этого он у дельца‑соседа (лысый плечистый дядька с кубическим черепом, похожий на своего питбуля‑саквояжа, с которым он гулял три раза в день, из рычажной катапульты бросая ему на собачьей площадке теннисный мячик) взял в долг — на «сером» рынке — под залог квартиры. Для проникновения в Газу он надеялся в районе Ауджи перебраться по ту сторону границы с Египтом и затем под Рафиахом просочиться в систему тоннелей, где мог бы встретить нужного человека. На что он полагался? Как собирался остаться живым и незамеченным? Об этом бесполезно было его расспрашивать, потому что без Артемки он жить не приготовился.

В весеннем вади еще пестрели поляны отцветающих анемонов, маков, крокусы и гиацинты рассыпались среди зелени злаков. Заросли тамариска уже окутались фиолетовым туманом цветов. Солнце торопило природу. Весь день Глухов против воли наслаждался цветением, неустанно шагал и смотрел во все глаза, так что к вечеру порядочно устал и рад был привалу. Не успел костер погаснуть, как он закемарил над тлеющими углями. Его разбудила близкая красная луна, появившаяся из‑за горы и осветившая пустыню. Опять проявились силуэты спящих холмов, вдоль горизонта стала видна полоса обрывов, призрачно забрезжили гигантские широкоплечие склоны. Жалобно застонали шакалы, перекликаясь при выходе на охоту. На их вой отозвались лаем собаки на далекой бедуинской стоянке. Ухнула совсем рядом сова. Луна поднялась выше, посветлела, а пустыня стала голубоватой. Россыпи светлых пятен — это анемоны и тюльпаны, метелки пушистых злаков застыли и сверкали искрами. Пустыня быстро остывала, холод пробирался в спальник.

Хороша ночь в пустыне. Прекрасно и утро, когда спросонья еще не помнишь ни себя, ни свое горе. Когда Глухов проснулся, уже вовсю позванивали тристрамии.

Хамсин висел пеленой над долиной. Склоны ущелья были совсем не видны, ближайшие сопки проступали силуэтами. Солнце просвечивало все тем же мутным пятном.

Трудное было начало — тяжко было погружаться в пустыню. Если поначалу он думал, что займется прежде пристрелкой винтовки, то на деле оказалось не до того. Он убрал анемометр в футляр, сунул в рюкзак и понемногу набрал ход.

В какой‑то момент Глухов перестал думать. Он смотрел под ноги, и то, что видел, становилось его драгоценностью. Он будто погрузился в огромную песочницу, в которой можно было найти странные, забавные вещи, порой полные значения и смысла. (Подобно тому, как взрослая жизнь имеет дело с бетонными замками, на три четверти состоящими из кварцевой крошки.) Он ощущал себя, как в раннем детстве, посвященном отчасти игре с песчаными творениями, когда натыкался в песке, завезенном во двор с карьера, на «чертовы пальцы» — мизинчиковые куски доисторических моллюсков, сохранивших вороной перламутр, или на обломки плоских камешков, несущих отпечаток хвоща, или на катышки высохших кошачьих экскрементов. Сейчас он рассматривал кочки цветущих растений, следы живности, присматривался к анемонам и диким тюльпанам, и это отвлекало его от жизни. Успокаивало еще и то, что теперь он твердо находился на пути к избавлению, может быть, невозможному, но избавлению. Глухова не тревожило, что он спускается в безвестность, он был уверен, что это — единственный способ спасти сына. Иван понимал, что у него нет выбора, что он спасает себя, но также осознавал, что мир устроен таким образом, что без эгоизма нет любви: любовь к ближнему — это вывернутый наизнанку колодец любви к себе. «Душа — она и есть ребенок. Заботясь о дитяти, ты сберегаешь себя», — думал Глухов, и от таких мыслей ему становилось немного легче.

Тут он увидел мертвую черепаху, взял в руки, постучал по панцирю согнутым пальцем и сел на землю с ослабевшим сознанием, не понимая отчаяния, потому что оно было несоразмерно больше его рассудка и мира. Задумка состояла в том, чтобы исчезнуть из виду огромного зверя, которым была его беспомощность. Ему надо было попробовать сопротивление пустыни. Он стучал все громче, пока не раскровил костяшку пальца. После чего закричал, и крик его затонул в трех шагах от него в песках и камнях. Никто его не слышал. Он кричал еще и еще, пока не убедился в том, что он действительно один на один с пустыней. Рюкзак с припасами и водой, винтовка, в сущности, полная выкладка в полтора пуда, с ней нельзя было торопиться, и это было обоим на руку — и ему, и пустыне. Стук собственного сердца — вот что было его метрономом, с помощью которого он двинулся вперед. Заряда батареи в телефоне должно было хватить на сутки. За это время он обязан был отыскать голубую верблюдицу. Поскольку он плутал, солнце склонялось то в одну, то в другую сторону, а его нужно было держать все время по левую руку.

К вечеру Глухов настолько устал, что уснул, не разложив вокруг себя ленту, вырезанную из овечьей шкуры, — так делать научил его Йони, и так он делал обычно на ночевке в пустыне, чтобы запах овец отпугивал пауков и змей, поскольку копыта домашних животных нечувствительны к ядовитым укусам и несут смерть всякой нечисти. Пока спал, Иван чувствовал вокруг себя неясный гул ночи, разное волнение вокруг, тревожное движение звезд, крупных в пустыне настолько, что ощущалось движение ангелов, сообщавшихся с ними, чтобы спустить летучую лестницу на землю.

На вторую ночь он был уже глубоко внутри пустыни и почувствовал себя легче.

В виду пока еще невидимой границы он шел размеренно, внимательно, его задача состояла в том, чтобы найти верблюжью тропу, по которой верблюдицы, наученные контрабандистами, пробирались через пограничные ограждения с грузом. Такие дрессированные животные назывались голубыми верблюдицами. Дело в том, что бедуины знают каждого верблюда «в лицо», точно так же, как и каждый холм, каждый овражек в обширнейших своих владениях. Легенда о голубой верблюдице сообщает, что есть среди верблюдов каста, тщательно оберегаемая разведением, — это верблюдицы с высоким интеллектом, способные ориентироваться в пустыне. Голубые верблюдицы нужны бедуинам для различных целей (волшебное целительное молоко, матриархальные качества в стаде), в частности и для автономных действий. Рассмотреть лик пустыни на порядок сложнее, чем сквозь телескоп разобраться в карте звездного неба. Процедура обучения начинается с создания верблюжьего рая: в определенном тайном месте, вне стойбища, за верблюдицей ухаживают, как за принцессой, — вдоволь кормят, поят, ласкают. Затем, когда она совершенно привыкнет к такому образу жизни, переходят с ней границу в обычном порядке пограничного контроля, не способного отличить одного верблюда от другого. На новом же месте, прежде чем отправить животное с грузом обратно, устраивают верблюжий ад: не поят, не кормят, бьют, и когда ситуация становится невыносимой, опасной для жизни, верблюдица снаряжается в обратный путь. Такой самостоятельный, целеустремленный транспорт пограничникам трудно перехватить, но, если они это и сделают, с бедуинов взятки гладки. Оказавшись наедине с пустыней, голубая верблюдица совершает чудо — она выбирается благополучно из затерянности, распутывает своим умом пути, проламывается через границу и возвращается туда, где ей было хорошо. Глухов подумал еще, что эта легенда о голубой верблюдице описывает определенную метафизическую ситуацию, когда, не зная ни ада ни рая, сдвинуться с места едва ли возможно. Вот он и сдвинулся — из ада в ад.

Ближе к закату Глухов наткнулся на островок тамарисков и сырой песок под ними. Вокруг кустарника в низинке имелось множество следов животных и свидетельств воинственной возни между ними: кто‑то кого‑то уничтожал здесь ради пропитания. Глухов понял, что это место, где можно ожидать диких верблюдов. Йони рассказывал ему, что одичавшие домашние животные, даже старые ослы, которых бедуины за ненадобностью выгоняют погибать, чтобы не иметь дело с костями и шкурой, долго, пока не умрут, ходят кругами по пустыне и собираются у таких небольших оазисов, чтобы разгрести передними ногами песок — пожевать сырой грунт, утоляя жажду. Здесь и надо ожидать путеводную верблюдицу.

Глухов устроил привал у тамарисков и лег, чтобы задремать. Во сне жизнь казалась легче. Когда просыпался, тоска набрасывалась ему на плечи. Пока спал, Глухов верил, что способен терпеть. Не имея радости в реальности, он обретал некую опору во сне. Внезапно он подумал, что ошибся, что верблюдица могла найти сырой песок в другом месте — ведь грунтовая вода под землей течет, и теперь животные находятся там, где его нет. Он снял с лица очки (Сook Shark, были куплены им для рыбной ловли на пирсах Тель‑Авива) и осмотрелся, что‑то почуяв. Вдали, почти у самого горизонта, отставленного вторым и третьим планом холмов, тонувших в дымчатом контрсвете низкого солнца, он увидал силуэт. Ни одно существо, кроме верблюда, не способно в пустыне увидеться настолько издали человеку. Глухов расчехлил винтовку и рассмотрел верблюда в прицел, снова пожалев, что не имеет бинокля.

Иван собрал вещи, разложенные для привала, и пошел навстречу блуждающей верблюдице. Сначала он шел обыкновенно, но потом, когда солнце стало скрадываться ночью, побежал скорее вперед, чтобы наутро быть ближе. Изредка он останавливался, но потом опять спешил. Когда стало совсем темно, Глухов бежал, низко согнувшись, чтобы иногда припадать к земле и чувствовать пальцами особую сырость: это было направление, где могла ходить верблюдица, — иначе он мог бы сбиться в сторону.

На рассвете Глухов открыл глаза, его мозг узнал рассвет и опять погас, он снова заснул, чувствуя тепло и забвение. Умная верблюдица, подобрав ноги, лежала рядом и согревала его своим жестким пахучим теплом.

Верблюдица не спешила. Она держалась у сырого места, и Глухов не решался отдаляться от нее, понимая, что без нее границу ему не пересечь. Пока животное отдыхало и раздумывало, Глухов в сыром песке руками попробовал изобразить то, что видел, — мелкое вади, ряды холмов, островок, где они сейчас находились, черту предполагаемой границы. Он посматривал на верблюдицу и представлял себе, что она думает о нем, а думала она, что ей со встреченным человеком интересно, она давно не видела погонщика, давно не подчинялась чужой воле. Были времена, когда грузы она переносила раз в две недели. Но теперь она постарела, да и многие тропы теперь контролируются военными. Так что с некоторых пор она ходит вхолостую, по старой привычке, повинуясь знакомым направлениям.

К концу дня она все‑таки решила, что человек этот совсем не погонщик и никуда ее не поведет, что, напротив, он сам нуждается в путеводном наставлении, и, отчасти скучая, направилась к горизонту сама. Глухов быстро собрался, чтобы не отстать, и в тот момент, когда солнце коснулось планеты, находился подле животного. Увидев человека, верблюдица даже обрадовалась — привыкшей к одиночеству и качелям счастья и несчастья, ей было сейчас приятно быть рядом с человеком, нуждающимся в ее опыте. В эту ночь Глухов придумал верблюдице имя — Генриетта.

Проход в пограничной стене самостоятельно найти невозможно. Он был замаскирован и незаметен с расстояния уже десяти шагов: клубы и спирали колючей проволоки, и только. Тем более вся стометровая полоса вдоль забора была подвержена реагированию датчиков обнаружения, не говоря уже о случающихся наземных и воздушных патрулях. Единственный способ попасть на ту сторону заключался в том, чтобы в хорошем темпе выйти на кратчайший путь до известной прорехи и, не мешкая, проникнуть на нейтральную полосу. Возможно это было только при абсолютном знании точного местоположения перехода, ибо к нему не было троп и не существовало понятных примет. Иначе пришлось бы рыскать вдоль стены, обрекая себя на немедленное обнаружение пограничниками. Вот в чем состояла уникальная способность верблюдицы — вывести человека ровнехонько к проходу.

Границу они перешли как‑то незаметно, само собой. Продравшись с рюкзаком и винтовкой через прореху и оказавшись по ту сторону, Глухов бросился бежать, чтобы верблюдицу патрули засекли без него — и оставили преследование. Четырехвинтовой военный дрон, похожий на огромного черного летающего на невидимых нитях паука, не заставил себя ждать. Он раскачивался и приседал над верблюдицей, от испуга припустившей неохотно прочь. Глухов наблюдал за дроном издалека — из‑за пригорка, успев прикопаться среди камней в песок. Найти снова Генриетту заняло у него два дня.

Также верблюдице были известны карты подземных вод, и многие ее перемещения соответствовали направлениям течения грунтовых ручьев, сообщающих поверхности питание, которое выражалось хотя и в малозаметном, но для животного очевидном изменении типа растений, их сочности и понимании того, насколько близко находится оазис. Глухов этого не осознавал, но привычка, которую он приобрел за последние дни — быть рядом с Генриеттой, — облегчала ему тяжесть отчасти бесцельного блуждания. Во всяком случае, ему тоже было одиноко и страшно в Египте. Несколько раз в обрывистых вади Иван обнаруживал кельи древних, византийских времен монастырей. При такой находке Глухов укладывался на край обрыва и тщательно рассматривал в прицел устройство лавры. После чего начинал пристреливать винтовку по ступенькам, соединяющим разные ярусы (достать анемометр, таблицы, записать новые результаты, внести корректировки, подкрутить прицел), — и постепенно Глухов привык, что пустыня — это некий океан Солярис: она была полна видений, в том числе ему встречались колышущиеся видения шатров, возле которых никого не было видно, но отчего‑то вот эти растворяющиеся при приближении миражи не оставляли сомнений, что это стоянки древних евреев.

Если духи где‑то и обитают, думал Глухов, то в неприспособленных для обыкновенной жизни местах. «Недаром философ Соловьев на встречу с мировым духом мудрости — с Софией — отправился в пустыню, а не, скажем, в библиотеку или храм. Это интересно, поскольку места,, непригодные для жизни, всегда ближе к черте, за которой начинается потустороннее существование. В аду Данте ледяное озеро Коцит заставляет вспомнить о льдах Арктики и Антарктики, вспомнить Амундсена, скормившего этим льдам своих верных собак. Вершины Гималаев, семитысячники Памира — это прежде всего символ преодоления небытия, абсолютного термодинамического нуля, царства неподвижных молекул. Ни эскимосам, ни памирцам, ни непальцам, прожившим тысячелетия у подножия бездны, никогда не объяснить, что пытаются, женившись на смерти, обрести покорители полюсов и горных вершин — в нежилом царстве духов». Когда‑то Глухов провел лето на Памире и там услышал загадочную легенду о «верхних людях», обитающих на нежилых высотах. Они прозрачны, но на закате их иногда можно заметить в виде золоченого отблеска множества граней. Они великаны, в два‑три раза выше обычных людей, их кони питаются снегом. Время от времени они спускаются в долины и забирают к себе в рабство мужчин и женщин, также и для продолжения рода. Эта легенда возникала еще и в связи с историей о погребенном под водами из прорвавшейся плотины ауле. Оставшиеся случайно в живых после этой трагедии жители верили, что накануне вечером в их селение явились «верхние люди» и увели с собой всех; что теперь их сельчане обитают где‑то высоко на заснеженных, пронизанных пургой вершинах, являясь в нижние миры от тоски; что есть в одном селении женщина, к которой по ночам приходит исчезнувший муж.

Глухов жил на краю Иудейской пустыни, на двадцатом этаже, достаточно высоко, чтобы видеть из окна далеко расстилающийся складчатый ковер верблюжьего цвета, который вел путника в самую глубокую впадину на планете. И не раз, слыша на закате далекие, но пронзительные вскрики цикад и могучий стрекот акрид, он всматривался в это сакральное пространство. При этом возникало ощущение, вполне пригодное для рождения мифических историй. Со стороны Вифлеема иногда мог доноситься глуховатый колокольный звон, и тогда Глухов испытывал легкость на сердце, особенно если вглядывался в витки грунтовой дороги, по которой когда‑то люди направлялись в Иерусалим, — и будто выныривал из сумрачной зоны необитаемой глубины, чтобы выбраться на палубу реальности.

Ночью Глухов лежал под звездами, на этот раз без луны, не смея зажечь костер, и смотрел в ночную мглу: что там делает сейчас Артемка — далеко за этой тьмой и во тьме подземелья пустыни; или он уже мертвый лежит там, что тогда осталось от его робкого большого тела… Глухов приподнялся, потому что от глубокого свечения Млечного пути закружилась голова — казалось, он начал падать в небо. Стало уже поздно, горизонт просветлел, всходила луна, и, чтобы отключиться до ее появления, Глухов завернулся в спальник, согрелся и уснул.

Утром верблюдица исчезла. Судя по следам на дюне, она ушла в Синай, оставив по себе пустоту и одиночество.