Ирония заключалась в том, что самого Конрада неоднократно принимали за еврея просто из-за места, в котором он родился. В эссе, написанном в 1918 году, Фрэнк Харрис, некий скабрезный британский писатель, как-то вскользь объединил Конрада с английским еврейским романистом Израилем Зангвиллом, автором романов «Дети гетто» и «Король шнореров». Харрис жаловался, что даже «самый отстойный писака» из числа писателей-романистов смог добиться популярности, просто заявляя, что он «один из угнетенной расы»

Самый великий роман о Первой мировой войне написал еврей‑алкоголик, он обожал империю Габсбургов и охотно плодил небылицы о себе. Автор «Марша Радецкого» Йозеф Рот, как никто, умел врать с размахом. Дни и ночи Рот проводил в берлинских и парижских кафе, там он писал, пил, курил и обменивался остротами с собратьями‑эмигрантами. Его жена сошла с ума, он впал в отчаяние, но писать не бросил. В Париже и Берлине Рот переезжал из гостиницы в гостиницу, и все его имущество помещалось в три чемодана. Он спился и умер незадолго до того, как нацисты захватили Польшу...

«Я получил еврейское образование, которое в мое время и в том месте, где я жил (в Нью‑Йорке в начале двадцатых годов), считалось несколько лучше среднего. Я мог довольно бегло читать и переводить повествовательные отрывки из Танаха. Я умел быстро читать молитвы. Моя бар мицва была роскошным празднеством, в котором я удачно сыграл предназначенную мне главную роль. Я считал, что мое религиозное воспитание окончено»

И все-таки, невзирая на мнимое изобилие этих беллетризированных Филипов Ротов, сейчас, через пять лет после смерти писателя, стоит задаться вопросом, не затмили ли они подлинные произведения Рота, соответствуют ли они его представлению о себе. Если не брать в расчет курсы лекций по еврейско-американскому роману XX века и кое-какие рассказы (ранние, юмористические) в школьных антологиях, действительно ли вклад Рота в литературу бессмертен настолько же, насколько созданный им образ писателя?

Образ Тамар — грандиозное достижение Манна: писатель не только сорвал покров с того, что законоучители Талмуда завуалировали повторно, но и раскопал кое‑что фундаментально важное, запрятанное в самом библейском тексте: глубинный мотив поступков Тамар. Кардинальное переосмысление образа Тамар у Манна в том, что он вернул ей роль самостоятельной искательницы сокровищ

С одной стороны, он был великим писателем и проповедовал сочувствие ко всем страдальцам. С другой – к концу жизни сделался ярым антисемитом. Вопрос первый: как то и другое совмещалось в одном человеке, как Достоевский примирял эти два умонастроения? И второй: как и почему он стал антисемитом – видимо, в 1876 году – при том что евреи его никогда особо не заботили и десятью годами ранее он ратовал за равные для них права?

Литературовед Илья Левин в 1980‑х годах слышал от «последнего обэриута» Игоря Бахтерева, что в 1927 году обэриут Боба Левин водил его и Хармса к некоему раввину, жившему на Моховой улице. Ничего особенного бы не было в этом воспоминании, если не знать, какой именно раввин жил в 1927 году на Моховой. А жил там не кто иной, как шестой Любавичский Ребе Йосеф‑Ицхак Шнеерсон...

В ранних вариантах романа, включенных в новое издание, как и в жизни, еврейство Пруста влияло и на его частную, и на общественную деятельность, на дружбу и на семейные связи. Однако ни в том, ни в другом случае оно не проявлялось в открытую. Магия вымысла и метаморфозы персонажей скрывали еврейство самого Пруста, скрывая еврейство и его родни.

Знакомство с главной поэмой Багрицкого – поэмой о еврее-воине, или еврее-гимназисте, ставшем мужчиной во время революции, когда он штурмовал, очевидно, еврейский публичный дом в Одессе, – пока остается для читателей невозможным, а дискуссия о Багрицком и еврейском вопросе – открытой, но не для тех, кто знает все ответы заранее.

Это был не последний Герш Расейнский в моей жизни. К тому времени я встречалась с другим Гершем Расейнским — этот молодой человек вырос в нерелигиозной семье, но недавно открыл в себе пламя Торы и с восторгом рассказывал мне об этом. Его излияния не доставляли мне особого удовольствия, поэтому, когда он бросил Гарвард и поступил в ешиву в Израиле, мы расстались. Но от таких, как Герш Расейнский, так просто не избавишься.

В тот вечер, который я провела в обществе Граде, он мало говорил о себе. Он сказал только, что нигде не находит покоя: изучая Талмуд, он ощущает, что должен был бы читать Достоевского, а читая Достоевского, думает, что следовало бы изучать Талмуд. Годом позже я начала понимать, во что может превратить такой конфликт гениальный писатель. Это произошло, когда я впервые увидела его рассказ 1952 года «Мой спор с Гершем Расейнским».

Эссе посвящено личным отношениям между Бродским и Венецией. Его восхищению высшей на земле красотой, которая и есть этот город. Где, по его признанию, он готов был бы жить хоть собакой, хоть крысой, лишь бы на это смотреть... Подлетая к Венеции, видишь болото, на котором она стоит. Фондаменти, по которым идешь вдоль воды, на которых стоит отражающаяся в ней красота, здесь насыпные, рукотворные. Красота — фундамент человечества. Последняя и подлинная опора. На Сан-Микеле, глядя на город, это ощущаешь физически...