Книга Коэлет (Екклесиаст) занимает уникальное место в корпусе Танаха. Формально относящаяся к разделу писаний, она представляет собой произведение, не укладывающееся в канонические жанрово‑содержательные рамки ни Торы, ни Пророков, ни даже классической хохмы (литературы мудрости). По своему пафосу, стилистике и мировоззренческому содержанию это текст внутренне маргинальный, написанный как бы с периферии библейского сознания, с ее сомневающейся и молчащей окраины.
Вопрос о происхождении книги Коэлет — один из самых сложных в библеистике. Традиционно она приписывается царю Шломо (Соломону), но эта атрибуция выглядит проблематичной: лингвистические особенности (например, наличие арамеизмов, персизмов и, по мнению ряда исследователей, грецизмов), синтаксическая структура и общее философское содержание указывают на более позднюю редакционную основу. Наиболее обоснованной представляется гипотеза, относящая последнюю редакцию книги к эпохе позднего персидского или раннего эллинистического периода, то есть не ранее III века до н. э. В этом контексте окончательная версия Коэлет предстает как продукт кризиса — политического, культурного, теологического.
Ведь речь идет о периоде, когда классическая пророческая традиция была уже завершена, а нормативный иудаизм в его ритуально‑правовой форме еще не окончательно оформился. Таким образом, Екклесиаст — это голос промежуточного состояния: текст, сформировавшийся в межвременье, когда прежняя библейская парадигма смысла уже не воспринимается как безусловная, а новая еще не установлена.
Риторика отрицания
Существенным элементом композиционной и идейной структуры Екклесиаста является последовательная реализация идеи отрицания.
Уже во вступительной формуле, «суета сует», закладывается парадигма восприятия мира, лишенного устойчивых ценностных ориентиров. Слово הֶבֶל (эвель), традиционно переводимое как «суета», буквально означает «пар», «дым», «непостоянство» и этимологически связано со смысловым полем обманчивости, иллюзорности, нестабильности.
Книга устроена как перечень отрицаний. Так, в 1:18 говорится:
Ибо во многой мудрости — много печали, и кто умножает знание — умножает скорбь.
О труде говорится в 2:21:
Есть человек, труд которого был с мудростью, знанием и успехом, а отдается он тому, кто не трудился над ним.
Наслаждения тоже не дают устойчивого результата (2:11):
И оглянулся я на все дела, которые сделали руки мои <…> и вот, все — суета и погоня за ветром, и нет от этого пользы под солнцем.
О богатстве и бессоннице (5:11):
Сладок сон трудящегося, ел ли он мало или много; но изобилие богатого не дает ему уснуть.
О справедливости (7:15):
Есть праведник, которому случается как по делам нечестивого, и есть нечестивый, которому бывает как по делам праведного.
Коэлет не утверждает никаких позитивных истин и подвергает сомнению их прежнюю очевидность. Это не дискурс построения, а дискурс деконструкции.
Жанровая гетерогенность
В тексте сочетаются стили автобиографического размышления, афористического параэнеза , философского диалога и социальной критики. В начале книги Коэлет заявляет (1:12):
Я, Коэлет, был царем над Израилем в Иерусалиме.
Он рассказывает (4:1):
И обратился я, и увидел все угнетения, которые совершаются под солнцем: и вот, слезы угнетенных, и нет у них утешителя.
В 9:4 приводит парадоксальную формулу:
Для всех живых еще есть надежда, ибо пес живой лучше льва мертвого.
Смена стилистического «регистра» здесь не случайна: она соответствует разложению целостной картины мира. В ней нет больше устойчивых координат — ни жанровых, ни этических.
Языковая и лексическая специфика
Лексика Екклесиаста демонстрирует как значительное количество уникальных словоформ (hapax legomena), так и присутствие заимствований. Структура предложений зачастую нехарактерна для классического библейского иврита: обороты с инфинитивами, повторяющаяся формула ראיתי («и увидел я»), использование форм с частицами שׁ и כּי в логико‑аргументативных структурах.
Особого внимания заслуживает обилие терминов, относящихся к бухгалтерскому, экономическому, юридическому и административному лексикону: חֶשְׁבּוֹן (хешбон — счет, расчет), מִשְׁפָּט (мишпат — суд, правосудие), עָמָל (амаль — труд), נַחֲלָה (нахала — наследство). Эти слова образуют смысловое поле, в котором человеческое существование рассматривается как сумма транзакций, распределений и утрат.
Это язык эпохи, в которой человек — уже не субъект завета, а объект социальных, политических и экономических процессов.
Тематика отчуждения и предельного одиночества
Отчужденность Коэлет находит выражение в самой откровенной формуле (2:17):
И возненавидел я жизнь, ибо мерзки мне дела, которые совершаются под солнцем.
В отличие от Иова, Коэлет не протестует, а лишь фиксирует. Это не диалог с Б‑жественным, а безответное свидетельство. Это состояние философического молчания, возникшее после крушения всех ожиданий — и Б‑жественных, и человеческих.
Структура времени как философская модель
Глава 3, наиболее известная благодаря конструкции «всему свое время», представляет собой своего рода поэтический трактат о фундаментальной симметрии мира. Но в этой симметрии не гармония, а безразличие. Время здесь не благословение, не Б‑жественная мера, а структура, нивелирующая любые человеческие устремления. Рождению соответствует смерть, строению — разрушение, любви — ненависть и так далее. Ни одно действие не имеет преимущественного онтологического статуса.
3:1:
Всему свое время, и время всякой вещи под небесами.
Далее следуют ритмические пары:
Время рождаться и время умирать, время сажать и время вырывать посаженное.
И так далее, до 3:8, каждое утверждение обнуляется своей противоположностью. Эта симметрия не утверждает гармонию, а демонстрирует бессмысленность различий. Порядок оказывается невозможным: все, что построено, будет разрушено, все, что начато, завершится.
Таким образом текст формулирует модель реальности, в которой всякое движение является лишь отклонением, заранее сведенным к нулю.
Эта структура воспроизводится и на уровне нарратива: каждая глава компенсируется следующей, каждая мысль — своей инверсией. В результате возникает повествование, организованное по принципу идеологического маятника: движение, не имеющее траектории.
Поэтика образов как медиум отрицания
Образный ряд Екклесиаста ограничен, но насыщен. Почти все ключевые образы связаны с явлениями ускользающими, разрушающимися или неподдающимися контролю.
רוּחַ (руах, «ветер») — мотив недостижимого, ускользающего, бесплодного усилия. С ним соотносится формула רְעוּת רוּחַ («огорчение духа») как итога всех человеческих стремлений.
הֶבֶל (эвель, «пар», «дым») — базовая метафора иллюзорности бытия.
עָפָר (афар, «прах») — указание на конечность, физическое разложение, возвращение в не‑сущее.
לֵב (лев, «сердце») — не как орган чувств, а как орган рационального выбора, но и он оказывается тупиковым.
Эти образы не создают символического пространства, в котором раскрывается глубина, наоборот, они указывают на исчезновение глубины как таковой. Это знаки не мира, а постмира, не истины, а ее отсутствия.
Завершающая формула и проблема редакторского вмешательства
Заключительные стихи книги (12:13–14) представляют собой сжатое резюме, в котором вновь утверждается необходимость страха перед Б‑гом и соблюдения Его заповедей.
Однако в исследовательской литературе давно обсуждается вопрос, являются ли эти строки органичной частью авторского замысла или результатом поздней редакторской вставки, направленной на «нормализацию» текста. Их структура, стиль и идеологическая направленность контрастируют с содержанием книги.
Если принять версию о редакторской вставке, то последняя строится по принципу литургического припева: как бы возвращая «заблудший» текст в орбиту нормативного учения. Однако даже эта риторическая попытка не устраняет философской радикальности основного текста.
* * *
Екклесиаст — один из самых трудных и парадоксальных текстов Танаха. Он не предлагает готовых ответов, не утешает, не строит теодицею. Он констатирует. И в этом его уникальное значение.
Ведь это не слабость веры, но ее предельная форма, в которой человек остается один на один с конечностью, молчанием и необходимостью честности. Именно поэтому, несмотря на свою неортодоксальность (или благодаря ей?), Коэлет остается частью Писания: свидетельство того, что в корпусе священного возможна и мысль, рожденная из сомнения.
Хранители огня: еврейские религиозные мыслители и их труды в Советском Союзе
Рабби Шнеур‑Залман (Алтер Ребе). Системное руководство, как нам жить
