Миновало без малого полтораста лет с появления «метода Верна–Этцеля», миновало четверть века со времени исчезновения с политической карты того государства, в котором этот метод более или менее успешно использовался деятелями культуры, и кому сегодня может прийти в голову применить его вновь? И зачем? Был капитан Немо польским революционером или индийским принцем — кому сегодня может прийти в голову маскировать одно другим?

В романе Агаты Кристи не евреи убивают христианского младенца, а взявшие в свои руки правосудие друзья и близкие семьи Армстронг — преступника и убийцу. Но такова природа этого удивительного жанра, названного Умберто Эко самым метафизическим жанром прозы: убитый — всегда жертва, убийца — всегда преступник. Каковы бы ни были мотивы преступления. И Агата Кристи действительно описывает не суд, даже не суд Линча — инсценировку суда, — а именно ритуальное убийство. Жертвоприношение.

Мы были в заповеднике «Хан‑Хэнтий», на окраине Монголии, неподалеку от границы с Россией. И меня вдруг посетило ощущение сопричастности, ощущение, что сто лет назад мои предки кучно проживали в считанных милях к северу отсюда, в Сибири, в Иркутске , призывали совершить революцию и свергнуть царя. Меня посетило чувство, что они гордились бы тем, как легко мне живется, — что их тяжкий труд долгие годы спустя окупился сполна, даровал их потомкам комфорт, ассимиляцию и богатство

ФКД был одержим Израилем, о чем свидетельствует его последний роман, а также дневники и письма, но одержим не современным Государством Израиль, а Израилем II века до новой эры. Вместе с тем Дик хорошо знал положение современного Израиля в дипломатическом и военном плане и часто осуждал действия израильских военных

История Мозеса Вильгельма Шапиро и его свитков — поразительная, поучительная и вполне соответствует не только сказке о мальчике, кричавшем «волки! волки!», но и вполне библейской по размаху, трагической притче об абсолютности или относительности истины — в то время как за этим выбором стоит цена жизни.

«У многих израильских евреев нет друзей‑арабов. А я могу войти в их спальню, в самое святое — в их телефоны, и они видят, как араб разговаривает с ними, иногда даже по‑арабски. Моя миссия состоит в том, чтобы сделать нормальным слово “араб”, сделать нормальным слово “мусульманин”, и да — сделать нормальным слово “Израиль”. Nas Daily показывает вам мир как он есть на самом деле: что арабы могут быть успешными, что мусульмане могут быть толерантными, что Израиль может существовать».

Самое ужасное в нас, евреях, для меня — то, что, стóит заговорить о неприязни к другому еврею, как тут же тебя обвинят в еврейской самоненависти, даже если ты невзлюбил того типа вовсе не из‑за того, что он еврей. Будь К. христианином, я бы все равно его ненавидел. Или будь он атеистом. Я бы невзлюбил К., даже если б он был лабрадором‑ретривером. Но он — так случилось, — еврей, и при чем тут самоненависть? Это и впрямь нечестно. Запретите мне есть бекон, запретите садиться за руль в шабат — но не указывайте, кого я не имею права ненавидеть.

Три месяца назад, после двух с половиной лет возни и страхов, я подготовил еще не окончательный, но чистовой вариант рукописи своего романа. Я ужасно гордился собой и рассказывал о тех восхитительных игрушках (вино), которыми вознагражу себя за тяжкий труд. На пару месяцев я отложил рукопись в сторонку, а потом, две недели назад, вернулся к ней посмотреть, что у меня получилось. — Фу, — сказал я, отшатнувшись. — И это было во мне?

Меня с детства пичкали фильмами, книгами, кинохроникой и рассказами о Холокосте. «Никогда впредь это не должно повториться», — твердили мои учителя, подразумевая при этом: «Повторится». «Зуб даю», — хотели они сказать. «Спрячь пару сигарет в подштанники, сменяешь их на хлеб, — хотели они сказать. — Пристегнись крепче, посадка будет жесткой».

Когда я был моложе, единственный геноцид, о котором я знал, — геноцид против евреев. Только о нем мне рассказывали старшие, только он и был важен. «Никогда впредь!» — заклинали, имея в виду геноцид 60‑летней давности, но с тех пор геноцид по меньшей мере два раза повторился, и вскоре, хотя это и грустно, стало ясно: как бы плох ни казался мир, когда стоишь в еврейской части города, на самом деле и в других местах хорошего мало.

Деньги до сих пор остаются скелетом, который никто не хочет вытаскивать из шкафа. Они куда в большей степени, чем секс, наш общий коллективный секрет, наше последнее табу. Даже сейчас проще заставить женщину признаться, что у нее был инцест с отцом, чем рассказать, сколько ее отец зарабатывает и дает ли ей деньги.

Для человека типа Сержа Муллера — для того, кто знал алмазный бизнес с детства, отточил свой интеллект за годы учебы в ешиве «Поневеж» и принадлежал к общине, члены которой были достаточно отважны и смекалисты, чтобы обмануть смерть, — нажить деньги в Африке было детской игрой, проще простого. А вот нажить большие деньги — это да, задачка.