Материал любезно предоставлен Tablet

Этот рассказ, изначально опубликованный в журнале Tablet, послужил основой для сценария фильма Джесси Айзенберга «Настоящая боль».

Денис был чудак и, наверное, лицемер. Он ненавидел культуру сотовых телефонов, презирал фейсбук Управляющая социальной сетью компания Meta в РФ признана экстремистской и запрещена. — Ред. , твиттер и прочие солипсистские виды коммуникации. При этом — вот парадокс — он, казалось, живет для того, чтобы рассказывать историю своей жизни. Он, казалось, гоняется за впечатлениями, подкреплявшими ту мифологию, которую он выдумал для себя. Год он учился у борца сумо; обманул семейство мормонов, притворившись, будто стремится к духовному просветлению, а взамен получил бесплатную комнату в Бруклине (и полгода промывки мозгов); провалил экзамен на пожарного‑добровольца (дважды). И его неприятие нарциссической современной культуры тоже попахивало нарциссизмом: Денис был слишком оригинален, чтобы вписаться в культуру, в которой оригиналом мнит себя каждый.

В конце концов он стал клоуном и выступал на детских праздниках, о чем с гордостью сообщал на хипстерских вечеринках в Бруклине инвестиционным банкирам и графическим дизайнерам из рекламного агентства Grey. Они смеялись над ним, думая, что он шутит, и Денис рявкал: «Пошли вы в жопу! Я дарю детям радость! А вы, мать вашу так, что делаете для людей?» Тут они умолкали, уходили, Денис же радовался, что оскорбил тех, кто, по его мнению, заслуживал оскорблений.

Познакомились мы в университете, и я с первого дня наметил его в друзья. Дело было на занятиях по актерскому мастерству. Вел их самовлюбленный лжец, с первых минут первого урока предупредивший нас, что, скорее всего, весь семестр вести занятия не сможет, поскольку ему предстоят пробы на роль в «Много шума из ничего» в Талсе, так что он, вероятно, через месяц‑другой уедет (ни одной из ролей, о которых нас предуведомляли, он так ни разу и не сыграл; «Много шума из ничего» впору было бы озаглавить книгу его воспоминаний). В общем, в начале урока преподаватель сообщил, что первые недели будут посвящены актерскому мастерству в общем и целом, а «настоящий сок» ремесла у нас будет к концу семестра. Далее преподаватель перешел к правилам поведения на занятиях, предупредил, что нельзя приносить в аудиторию еду и напитки, и Денис, подняв руку, уточнил: «Даже настоящий сок?» Ничего смешнее я в жизни не слышал — реплика дерзкая, остроумная, стремительная, резкая, ироничная. Денис поставил на место преподавателя и покорил меня безоговорочно.

После того занятия я стремился сдружиться с Денисом, но стремление мое взаимности не встречало. Не то чтобы Денис мною гнушался, скорее просто не интересовался никем, кроме себя.

После первого курса он вылетел из университета и поселился в лачуге на севере штата Нью‑Йорк. Связь с ним поддерживал только я и крутым вестником передавал однокашникам новости из жизни Дениса. Он присылал мне письма, написанные от руки на пожелтевшей бумаге (и непременно аккуратные газетные вырезки с очередными параноидальными заметками, обличающими разрушение окружающей среды и преступления западной военщины). А я на манер городского глашатая делился известиями в университете: «Денис отпустил бороду! Денис живет в палатке неподалеку от Вудстока! Денис стал веганом и выращивает помидоры!»

Потом он вернулся в Бруклин, время от времени мы встречались. Денис всегда предлагал что‑нибудь этакое. Мы не могли просто пойти поужинать. Он говорил: «Чувак, во Флашинге есть одна индонезийская забегаловка, там подают собачатину! Я знаю, что это незаконно, но мы просто обязаны ее попробовать. Мы ж плотоядные! Есть только курицу и свинину — чистое лицемерие. Свиньи, кстати, умнее собак!» И мы ехали во Флашинг пробовать мясо бишона. Просто пойти прогуляться тоже было нельзя. «Чувак, давай в полночь сходим в Бронкс, посмотрим на то место, где вчера подстрелили девчонку! Это вроде как мекка полицейского произвола!» Или выпить пива: «Я знаю одного парня из Уэстчестера, он гонит абсент в подвале дома своей матери». Или посмотреть телевизор: «Я купил снафф‑фильм Фильмы, в которых показаны настоящие сцены убийств и изнасилований. — Здесь и далее примеч. перев.
у одного типа из Гарлема. Ни у кого из твоих знакомых не найдется проектора?»

Обычно эти затеи оказывались скучищей. Собачатина по вкусу напоминала говядину. В трущобах Бронкса в два часа ночи была тишина и покой. Абсент не вызывал галлюцинаций, а снафф‑фильм оказывался дешевым фуфлом. Но мне нравились устремления Денисова ума. Из нарциссизма ли, из искреннего любопытства он не довольствовался тем, что предлагала жизнь, и с подозрением относился к любой затее, которую ему впаривали на коммерческой основе. И я до известной степени начал смотреть на мир его глазами: коммерческие развлечения продуманны и безопасны. Они продвигают конформизм общества все более однородного и все менее интересного. «Макдоналдс» и «Дисней Уорлд» выхолащивают другие культуры, экономические преимущества английского уничтожают прочие языки. Такому, как я — писателю, актеру, либералу, человеку любознательному, — Денис служил пропуском в необычное.

В общем, когда Денис позвал меня в Монголию, я ухватился за эту возможность. Я ведь толком ни разу не путешествовал. Я вырос в Нью‑Джерси, а это антитеза путешествий. В университете ездил в Канаду, но по ощущениям это было не то чтобы путешествие, а все равно как смотреть телевизор в другой комнате. Я всегда завидовал тем, чье детство прошло в американских школах по всему миру. Эти ребята выучили иностранный язык. Они своими глазами видели бедность (и, скорее всего, у них лучше развита эмпатия). Они усматривали во мне и моей культуре такое, чего прочие не замечали, наблюдали мое провинциальное существование взглядом антрополога.

Денис сказал, что один его знакомый с севера штата Нью‑Йорк перебрался в Монголию и теперь живет в юрте на вершине горы. Главное — добраться до Улан‑Батора, пояснил Денис, а там этот чувак заберет нас и устроит нам незабываемые приключения. О том, почему он решил позвать с собой именно меня, Денис умолчал (но я всегда подозревал, что друзей у него намного меньше, чем он рассказывает), а я и не спрашивал.

О Монголии я знал лишь, что народу на тамошних просторах живет немного. Вполне естественно, что Дениса туда потянуло: людей на квадратную милю там обитает меньше, чем где бы то ни было, и можно побыть аскетом задешево.

Мы с Денисом втиснулись в кресла самолета «Аэрофлота», вылетавшего в Шереметьево, наш пересадочный пункт. На взлете Денис выхватил из кармана на спинке переднего кресла брошюрку с правилами безопасности на борту, перелистал, но она была на русском. Я сказал, что учил русский, понимаю кириллицу, так что в минуту опасности сумею нас выручить, но Денис заявил: «Если самолет разобьется, неважно, какой ты знаешь язык, раз все равно умирать». Я рассмеялся, признал: «И то правда», а Денис уснул и не просыпался до самой посадки в Москве.

Во время перелета из Шереметьево в международный аэропорт Чингисхана С 2020 года аэропорт «Буянт‑Ухаа». Денис не сомкнул глаз, и мы, можно сказать, впервые поговорили по душам. Денис рассказывал о себе, как знаменитости о скандалах, в которых замешаны: мне словно открыли то, о чем обычно умалчивают ради всеобщего блага.

При этом все личные истории он подавал так, будто ждал возражений. О браке родителей: «Гетеронормативность — мещанский фашизм». О свиданиях: «Сексуальность — иудео‑христианское измышление, порожденное эпохой малочисленности населения. Благодаря порнографии и средствам предохранения человеческая сексуальность стала исключительно гедонической, лишилась утилитарности». О том, почему бросил университет после первого курса: «Эта срань была мне не по карману». Его стиль общения представлял собой обличения, маскировавшиеся под доверительные признания: чем больше знаешь о нем, тем меньше его знаешь.

Из нас двоих именно я открывал душу, признавался в истинных чувствах. Но по большому счету любопытного в этом не было ничего, одна скука (к примеру, я говорил, что родители толком не понимают моих сочинений, что необходимость хранить верность моей девушке порой меня тяготит, что я так и не выучился играть ни на одном инструменте, а жаль). Денис держался холодно, изъяснялся загадками, но как партнер по сцене был куда интересней: мне до него далеко.

Аэропорт Чингисхана расположен в обширной низине. Его малолюдность и пустота меня напрягли, а Дениса обрадовали. Я заметил, как он сразу расслабил плечи, как шаги его на просторе стали шире. В Монголии нарциссу Денису было где развернуться, я же казался себе невротиком в вакууме.

На такси мы отправились в город, где условились на следующий день встретиться с приятелем Дениса, Тайтасом, и отправиться в горы. Я гордо общался с таксистом на своем заржавевшем русском, рассказал, что мы с Денисом из Нью‑Йорка и в Монголии первый раз (когда я произнес «Нови Йорк», Денис закатил глаза: он‑то знал, что я из Нью‑Джерси).

Улан‑Батор оказался намного более развитым, чем я полагал. Он представлял собой мешанину суперсовременных офисных зданий и переулочков вроде тех, что бывают в китайском квартале, и все это вокруг центральной площади, разбитой еще в советскую эпоху для пропагандистских мероприятий. У меня сложилось впечатление, будто именно то, что меня успокаивает (западная архитектура, рекламные щиты, свидетельствовавшие о том, что и сюда уже добрался капитализм), вынуждало Дениса жалеть, что он не выбрал страну победнее.

Мы добрались до гостиницы, я достал кошелек, а Денис выскочил из такси и умчался в фойе. Водитель взял двадцать американских долларов — недорого, на мой взгляд, учитывая, что ехали мы долго и местной валюты у нас не было.

Наш замызганный номер явно отделывали под вкусы западных туристов. Жалкое зрелище: старенький телевизор, говеный пейзаж типичного мегаполиса с небоскребами, реклама пива с двумя английскими футбольными фанатами. Я сказал Денису, что выпью ксанакс, чтобы уснуть и приспособиться к местному часовому поясу. Денис прошелся насчет привычки обитателей Запада полагаться на продукцию крупных фармацевтических компаний и заявил, что намерен прогуляться по Улан‑Батору. Я почувствовал, что он хочет побыть один, и рассудил: если я останусь в гостинице, будет лучше для нас обоих.

На прощание Денис сообщил, что поищет банкомат, поскольку Тайтас просил заплатить ему в местной валюте, тугриках. Я дал Денису свою банковскую карточку и разрешил снять столько, сколько надо заплатить Тайтасу (меня не заботило, сколько именно что стоит в Монголии, с их уровнем цен мне казалось, будто я ничего не трачу). Денис спросил мой пин‑код, я ответил: год моего рождения, 1‑9‑8‑3. Денис рассмеялся и ответил, что у него ровно такой же пин‑код. «Мы с тобой два сапога пара. Два сапога», — произнес он и вышел из номера.

Денис ушел, а я включил телевизор: показывали «Принца из Беверли‑Хилз» в скверной озвучке, вогнавшей меня в тоску. Не то чтобы я заскучал по дому, мне просто было неловко. Я понимал: Денис отнюдь не в восторге, что его спутник — именно я. В лучшем случае ему со мной приятно сидеть за одним столом. В худшем — он позвал меня, чтобы на моем фоне выглядеть интереснее. Но, скорее всего, потому что я организованный. Денис, может, и интересный, зато я не забываю поставить будильник, соображаю, сколько нужно заплатить за гостиницу по текущему курсу обмена валют, и не забуду купить нам воды.

Мой будильник сработал в 7:10 утра, за двадцать минут до встречи с Тайтасом. Я обвел взглядом номер: на тумбочке возле кровати валялись несколько грязных цветистых тугриков и моя карточка банка Chase. Денис безмятежно спал, свернувшись калачиком.

Я вдруг разозлился на него за то, что он наслаждается жизнью, что он способен так легко уснуть, не тревожась о том, что спать остается всего ничего. Что он взял и пошел прогуляться по Улан‑Батору и наверняка отлично провел время, познакомился с местной культурой и органично влился в нее. Я вгляделся в его лицо: у него был утомленный, довольный вид человека, уснувшего сразу же после оргазма. У меня промелькнула мысль, что Денис, вполне возможно, этой ночью и впрямь занимался сексом. И скорее всего, в кровати в пяти футах от моей. Скорее всего, притащил какую‑нибудь монголку, посмеиваясь над дурнем‑соседом, который дрыхнет и не проснется, поскольку принял снотворное: иначе ему не уснуть. И скорее всего, уползла она совсем недавно, посылая Денису воздушные поцелуи и делая прочие жесты, не нуждавшиеся в переводе, пока мне снилось что‑то унылое и бестолковое.

Я потряс его за плечо, он пошевелился и сказал: «Еще десять минут». Я ответил, что в половине восьмого мы встречаемся с Тайтасом, Денис пробормотал что‑то о гегемонии часов и снова уснул.

Я решил, пускай спит, я пока приму душ, оденусь, а Денис потом извинится перед Тайтасом за опоздание. Я рассудил — мелочно, хоть и справедливо, — что за Дениса не отвечаю.

В половине восьмого Денис все еще спал, и я пошел вниз на встречу с Тайтасом. Я вышел из гостиницы и увидел здоровенного белого мужика. Стоя спиной ко мне, он курил самокрутку.

— Тайтас?

Мужик обернулся, и я сразу расслабился: он был круглолицый, улыбчивый, бородатый. Тайтас затушил окурок и приветливо меня обнял.

— Брат! Я так рад тебя видеть! Я так рад, что вы приехали.

— Да, я тоже, спасибо большое, что пригласили нас.

— Само собой, само собой. Любой друг Дениса — мой друг.

Я едва не расплакался в вялых объятиях Тайтаса, до того меня огорошила встреча с человеком, приятным в общении. Приятным не по сравнению с Денисом, а по‑настоящему, объективно, непривычно приятным.

Я сказал Тайтасу, что Денис еще спит, Тайтас со смехом ответил:

— Когда‑нибудь он все равно повзрослеет. Идем наверх. И если он еще не встал, я сам его вытащу из кровати.

Мы с Тайтасом направились в отель. Шагая за ним по лестнице, я чувствовал себя примерным сыном, который поднимается следом за папой, намеренным накричать на его ленивого старшего братца…

Я открыл дверь в номер и с досадой обнаружил, что Денис уже встал и готов выходить. «Что, стучаться уже не принято?» — спросил он. Тайтас крепко его обнял, Денис обнял его в ответ и улыбнулся — впервые за всю поездку.

Я немедленно разозлился на Дениса за эту улыбку, за то, что он за пять минут умудрился встать и собраться, за то, что с Тайтасом он любезен, а со всеми прочими нет. На Тайтаса злиться было невозможно: казалось, он воплощенная искренность, воплощенная доброта.

На принадлежавшем Тайтасу списанном советском военном фургончике мы начали путь в горы. Я хотел расспросить Тайтаса, почему он перебрался в юрту, почему вообще переехал с севера штата Нью‑Йорк в Монголию. Но Тайтас с Денисом сидели впереди, а я сзади, посередине сиденья не было. Я ловил обрывки их разговоров и глазел в окно на монгольские пейзажи. Когда мы проезжали мимо табунчика диких лошадей, Денис произнес: «УБ [Улан‑Батор] ничего так, классный город», — видимо, он это понял за те четыре часа, что мы провели там.

Где‑то через час Тайтас обернулся ко мне и спросил:

— Хочешь увидеть невдолбенно здорового Будду?

И свернул с шоссе на просторную туристическую парковку, украшенную табличками «Всемирное наследие ЮНЕСКО».

Мы с Денисом и Тайтасом поднялись на холм поглазеть на невдолбенно здорового Будду. Он был золотой и сидел в позе лотоса на массивном постаменте. Пожалуй, мне было приятно его увидеть, поскольку это подтвердило мою интуитивную догадку: монгольская провинция с нетерпением ждет туристов.

Денис обнял меня за шею и спросил:

— Ну что, братишка, как тебе на заднем сиденье?

— Отлично, — соврал я, — в окошко смотрю, пейзажи здесь невероятные. Я как будто попал на другую планету.

— Вот и славно, потому что на следующий перегон мы с тобой поменяемся местами. Я вздремну. Лады?

— Конечно, без вопросов.

Мы вернулись в машину, я устроился на месте поудобнее рядом с Тайтасом, Денис сзади вытянулся на сиденье — так, как я не додумался бы.

— Понравился тебе Будда? — помолчав, спросил я у Тайтаса.

— Аляповатый, конечно. Его сделали для туристов.

— А. Да, мне тоже так кажется. В смысле, что он аляповатый.

Тайтас кивнул, не смущаясь отсутствием у меня своего мнения.

— Как вы познакомились с Денисом? — спросил я. — Он не очень‑то любит рассказывать о себе.

— Это мягко говоря. Денис и людей‑то жалует не особо.

— Я заметил. Порой мне кажется, что он и меня не жалует.

— Нет, скорее всего, ему на тебя попросту наплевать.

— Это успокаивает.

Тайтас рассмеялся, а я вдруг устыдился, что обсуждаю Дениса. Рискованно пускаться в подобные откровенности, когда он тут, рядом. Я оглянулся: Денис крепко спал. А если бы даже и бодрствовал, скорее всего, не обратил бы внимания, что мы сплетничаем.

— Я ведь и сам таким был, — продолжал Тайтас. — Наверное, поэтому мы и поладили. Я жил в бревенчатом домике на севере штата, неподалеку от Вудстока, а Денис перебрался в наши края лет десять тому назад. И поселился в палатке. Ну то есть жил дикарем. Я бы даже сказал, маргиналом. Мол, отстаньте все от меня. Грустно было на это смотреть.

— Да, есть такое, — согласился я.

Дениса всегда сопровождала грусть.

— И вот как‑то раз налетела буря, ураган или типа того — помнишь? Году в 2003‑м. В дверь ко мне постучали. Разумеется, Денису нужно было где‑то укрыться. Я пожалел его, я же видел, что ему неловко просить о помощи. Он ночевал у меня на диване и стал мне как младший брат. А потом он уехал в Бруклин, и мы потеряли связь. Денис никогда не умел поддерживать отношения.

— Да я в курсе. После того как он ушел из университета, я о нем толком ничего и не знал. Раз в несколько месяцев он присылал мне письмо…

— И вырезки из газет?

— Да! Откуда ты знаешь?

— Денис обожает вырезать статьи из газет. Странно, правда? Кто в наши дни вырезает статьи из газет?

— Вроде, моя бабушка еще вырезает.

— Вот именно! — Тайтас рассмеялся. Так приятно болтать о Денисе с тем, кто никогда его не боготворил, кто видит в нем обычного человека, который, как и все остальные, ищет свое место в жизни. — В общем, Денис перебрался в Бруклин, а мне надоел Вудсток. Неподалеку от моего домика началось строительство, и у меня появилось чувство, будто все, от чего я туда и бежал, меня наконец настигло.

— Понимаю.

— И я подумал, что пора сматываться оттуда. Не спрашивай, почему я выбрал Монголию, — наверное, пытался найти самое уединенное место на планете, — но я купил билет в один конец.

— И как тебе здесь живется?

Тайтас умолк, и у меня создалось ощущение, будто прежде его никто об этом не спрашивал.

— Наверное, я рассчитывал, что в такой вот глуши я буду жить спокойно. И все то, что меня бесит в Штатах — привилегии, которые воспринимаются как должное, абсолютное разрушение окружающей среды, неприкрытый расизм (а он именно что неприкрытый, плевать я хотел на то, кто что говорит), — не будет меня беспокоить, если я оттуда уеду. Даже если в Монголии тоже полно всякого дерьма — а я не сомневался, что и здесь есть дикий расизм и дикое материальное неравенство, — меня это не обеспокоит, потому что я этого попросту не замечу. Пожалуй, я рассуждал отчасти как эгоист.

Я не верил своим ушам. Такие люди, как Денис и Тайтас, убежденные в своей правоте категоричные моралисты, не склонны к подобному самоанализу. И уж тем более не станут делиться ни с кем подобными мыслями.

— Но самое дикое, — продолжал Тайтас, — что я поселился в юрте на вершине горы (скоро сам увидишь, через час уже будем на месте, это что‑то невероятное) и полагал, будто забрался дальше некуда. А потом случилась странная штука. Рядом живет семей десять. У каждой своя юрта — народ они кочевой, но уже несколько месяцев стоят там, — и я стал одним из них. Все, от чего я всю жизнь бегу — тусовки, толпы народу, тупые бессмысленные разговоры ни о чем, — с этими людьми я во всем этом охотно участвую. По‑монгольски я говорю плохо, они по‑английски немногим лучше, но мы вроде как друзья. И мне это — только Денису не говори — вроде как даже нравится.

К тому времени, когда наш советский фургончик поднялся на гору, уже стемнело. Тайтас припарковался на поляне, я вышел из машины и огляделся, дожидаясь, пока глаза привыкнут к незамутненному, незагрязненному черному небу. Пахло костром, кое‑где над юртами (Тайтас сказал, они называются «гэры») вился дым.

Мы были в заповеднике «Хан‑Хэнтий», на окраине Монголии, неподалеку от границы с Россией. И меня вдруг посетило ощущение сопричастности, ощущение, что сто лет назад мои предки кучно проживали в считанных милях к северу отсюда, в Сибири, в Иркутске От Иркутска до границы с Монголией 300 километров. , призывали совершить революцию и свергнуть царя. Меня посетило чувство, что они гордились бы тем, как легко мне живется, — что их тяжкий труд долгие годы спустя окупился сполна, даровал их потомкам комфорт, ассимиляцию и богатство. Но вдобавок мне показалось, что они сочли бы меня лентяем, у которого нет цели в жизни, и огорчились бы, что я никак не участвую в самых важных битвах своей эпохи. И еще, наверное, они поставили бы мне в упрек то же, что и Денис, — что я приспособленец, слабак и зануда.

Тайтас разбудил Дениса и повел нас к нашему гэру, освещая путь налобным фонариком. Мы миновали другие гэры (всего их там было штук десять, и стояли они футах в двадцати друг от друга), я силился приспособиться к странному ощущению высоты: воздух был влажный, но земля казалась иссохшей, почти лишенной растительности: вроде как в тропиках, но не то чтобы плодородная.

Тайтас открыл толстую деревянную дверь в нашу юрту, протянул нам фонарики.

— Дом, милый дом, братишки.

Вдоль стен гэра стояли две узкие кровати, посередине был небольшой очаг. Стены и потолок были завешаны традиционными коврами, цвета и узоры кричащие, но уютные.

Я посветил Денису в лицо, чтобы понять, нравится ли ему это жилище, и прикинуть, в каком настроении он будет в ближайшую неделю. Денис улыбнулся, кивнул:

— Неплохо, чувак. Не так уж и плохо.

Я испытал облегчение. Значит, Денис будет вести себя более или менее сносно.

— Это мы за вчера выстроили с Батджином. Я уже в этом здорово поднаторел. За четыре часа управились.

— Кто такой Батджин? — спросил Денис.

— Один из работников.

— В смысле?

— Я завтра утром все объясню.

— В смысле — «один из работников»? — повторил Денис.

— Ну, в общем, мы тут затеяли кое‑что интересное, но я хотел вам обо всем рассказать утром.

— Кто это «мы»? — наседал Денис.

— Чувак, я завтра утром вам все расскажу. Если что понадобится, я тут рядом, в соседней юрте. Завтрак в восемь в центральном гэре, он там, где мы припарковались. А потом я покажу вам окрестности. Идет?

Тайтас вышел из гэра, а я вдруг занервничал, оставшись наедине с Денисом. Мы не поняли, что имел в виду Тайтас, между нами словно что‑то изменилось. Я вспомнил, что в детстве мне всегда было неуютно общаться с кем‑то втроем. Я не знал, как себя вести, потому что мне казалось, будто двое в конце концов непременно объединятся. Я опасался, что меня бросят или, того хуже, из‑за меня кто‑то другой останется не у дел. К счастью, Денис сказал: «Я, пожалуй, посплю» и запрыгнул на ближайшую кровать. Вскоре он уже крепко спал.

Я же сновал по гэру, как домохозяйка 1950‑х годов, в усеченном варианте готовился ко сну: отер лицо влажными детскими салфетками, почистил зубы одноразовой щеткой, запил мультивитамины и половинку ксанакса огромной бутылкой воды, которую захватил с собой, поставил будильник в телефоне на половину восьмого и улегся в колючую постель.

Уже засыпая, я с тревогой отметил, что дым пахнет как‑то странно. То был не чистый и свежий запах загородной зимы. Воняло горелым мусором.

Проснулся я от нестерпимой жары: солнце раскалило пять одеял из шерсти монгольского яка, под которые я зарылся накануне. Денис отсутствовал, постель его была разбросана, как у подростка, опаздывавшего на школьный автобус. Я сразу же потянулся за телефоном, испугавшись, что проспал, что Денис (предсказуемо) не разбудил меня и я пропустил завтрак. У меня привычно сосало под ложечкой, как будто где‑то сейчас без меня происходит что‑то интересное. Но еще не было и семи, и я решил пройтись перед завтраком.

Я вышел из юрты, точно первобытный человек, готовясь выдержать день в монгольской глуши. Было холодно, но солнечно. Я сделал глубокий вдох, и внезапно меня переполнил восторг, внезапно я подивился себе: «Паренек из Нью‑Джерси в азиатской глубинке», — подумал я, будто это заслуживало какой‑то всемирно известной награды. В этот блаженный миг Денис вдруг показался мне хорошим другом: «О’кей, может, он немного нервный или злой, но кто еще сподвиг бы меня на такое безумство?»

Кажется, кроме меня, все еще спали. Дениса не было видно. Я окинул взглядом прочие десять гэров, однотипные, расположенные полукругом, как будто монгольский пригород, и представил, как мой монгольский ровесник жалуется родителям: «Все наши гэры выглядят одинаково! Я хочу переехать в большой город и покрасить волосы!» Нам сказали, что мы будем жить на вершине горы, но вокруг простиралась бескрайняя пустота, а недосягаемые холмы маячили на горизонте. Пейзаж больше смахивал на Оклахому, чем на Эверест.

Я направился через наш маленький лагерь к фургончику Тайтаса, где заметил большую вывеску с выведенной карандашом, но не раскрашенной надписью: «Добро пожаловать в Йоханнсен‑Мидоуз!» Я вошел в центральный гэр, где за завтраком мы должны были встретиться с Тайтасом.

В центральном гэре стояли два длинных стола с тремя столовыми приборами. Слева был холодильник со стеклянной дверью, битком набитый импортным пивом и кока‑колой. Рядом с ним была вывеска «Йоханнсен‑Мидоуз», под ней надпись «Активный отдых» и ниже «Катание на лошадях», «Плавание на каяке по реке Туул», «Пешие прогулки на природе». Рядом с табличками были указаны цены в долларах и евро. Меня смутило доказательство того, что затея эта коммерческая. Вошел какой‑то мужчина — видимо, Батджин — с кувшином апельсинового сока и корзинкой жареного теста, молча поставил то и другое передо мной. Вид у него был суровый — судя по красным скулам, большую часть времени он проводит на открытом воздухе и ближе к солнцу, чем все мы. Мужчина ушел, но чуть погодя вернулся с тарелкой ломтиков сыра, сливочным маслом, заварочным чайником и налил мне чаю. Я поздоровался, мужчина в ответ кивнул и, не глядя на меня, снова вышел.

Я отхлебнул чай: он был странный на вкус, сладко‑соленый, густой и жирный.

Вошел Тайтас с гроздью бананов.

— В Монголии они на вес золота. Хочешь парочку? — Он протянул мне два банана, налил себе чаю с молоком. — Обязательно попробуй эти жареные штуки, они называются боорцоги, звучит жутковато, но офигенно вкусно! Только маслом намажь. Ты, наверное, уже догадался, я на масле не экономлю. И Денису положи. Я тебе гарантирую, как только мы положим ему еды, он тут же появится. Он в этом смысле как кошка.

Я откусил жареное тесто, похожее на пончик с уличной ярмарки, вкусный, хоть и непропеченный, и произнес:

— Я, кстати, хотел тебя спросить: что такое «Йоханнсен‑Мидоуз»?

И в эту минуту, точно deus ex machina или огромный голодный бродячий кот, в гэр, как по сигналу, влетел Денис и раздраженно бросил:

— Эй, Тайтас, что за хрень «Йоханнсен‑Мидоуз»?

— Доброе утро, солнце! — Тайтас улыбнулся.

— Я спрашиваю, что за хрень «Йоханнсен‑Мидоуз»?

Злость Дениса меня озадачила, но вообще‑то мне не давал покоя тот же вопрос.

Тайтас попытался его утихомирить:

— Чувак, присядь. Успокойся. Выпей чаю.

Денис сел за стол, но к еде не прикоснулся. И на меня не взглянул, как будто я тоже причастен к тому, что вызвало его недоумение.

— Я как раз об этом хотел с вами поговорить. Мы затеяли удивительное дело, и я хотел, чтобы вы попробовали это первыми.

— О, круто. А что именно попробовали? — спросил я миролюбиво, стараясь разрядить напряжение.

— Да, что именно попробовали? — сварливо уточнил Денис, и напряжение снова повисло в воздухе.

— В общем, так. Полгода назад тут, на горе, не было ничего. То есть вообще пустота. Эти ребята — кочевники, но жилось им чем дальше, тем хуже. Они десятилетиями продавали шерсть яков, но в девяностых цены рухнули и монголы остались ни с чем. А потом дочь Батджина Сарнай — вы ее увидите, она настоящая умница — поехала учиться в УБ, ей дали стипендию. Там Сарнай познакомилась с Норой Йоханнсен. Они вдвоем придумали превратить это место в центр экотуризма. И попросили меня вписаться.

— Ну ясно теперь! То есть у вас здесь типа монгольского «Хилтона»? — Денис, хоть и негодовал, но отправил в рот пончик, видимо, рассудив, что война войной, а пончики по расписанию.

— Это еще почему? — уже с раздражением спросил Тайтас.

— А ты разве не понимаешь, что делаешь, брат? Теперь этим краям конец.

— Этим краям? Ты здесь сколько? Часов восемь от силы, почти все время продрых, и тебя вдруг волнуют эти края? Да что ты о них знаешь, чего я не знаю?

— Я думал, чувак, ты живешь в глуши, без благ цивилизации. Я думал, ты живешь тут один.

— Так и есть! Но мне было одиноко!

— И ты решил ублажать туристов?

— Никого я не ублажаю! Мы открываем центр экотуризма.

— Да не существует никакого экотуризма! — рявкнул Денис. — Богатые прикрываются этим словом, чтобы им было не так стыдно выбрасывать свой мусор в чужих странах. Я прекрасно знаю, что бывает потом: туризм гробит местную культуру, создает нежизнеспособную экономику! И все это медленно превращается в неоколониальную хрень, которой владеют белые люди, как везде в мире. Народ спохватится, да поздно — когда лягушка сварится заживо!

— Здесь все иначе, — возразил Тайтас (по‑моему, он искренне в это верил).

Беспардонность Дениса меня, признаться, смутила, но в глубине души я был с ним согласен. Денис, конечно, очень груб. Но отнюдь не дурак. Ведь Батджин и впрямь на своей собственной горе подает апельсиновый сок мне и моим приятелям, белым американцам.

— Ага, конечно, — не унимался Денис. — Посмотри‑ка на холодильник — где ты взял эту колу? Где ты взял этот «Хейнекен»? Где ты взял эти бананы? Тут вроде не тропики? И кто такая, черт бы ее подрал, Нора Йоханнсен?

— Нора, между прочим, замечательная женщина. Последние десять лет работала во Всемирном банке, а теперь…

Денис фыркнул чаем с молоком.

— Во Всемирном банке?! Чувак, до чего ты докатился? Я не верю своим ушам!

— Эй, Денис, успокойся, — попросил Тайтас.

Мне тоже хотелось попросить Дениса успокоиться, но вовсе не для того, чтобы не слышать, что еще он скажет.

— Еще чего! Ты несешь патерналистскую неолиберальную хрень!

— Думай, что говоришь, — окрысился Тайтас.

— Ты творишь херню!

— Чувак, я здесь живу. И я знаю, что здесь происходит. Послушай меня! Все эти люди были частью мировой экономики, когда меня здесь в помине не было. Они продавали шерсть яков, из которой ткут пашмину для богатеньких теток, когда ни я, ни Нора еще знать их не знали. А как только этот источник заработка накрылся, они стали голодать. Причем голодали они не так, как голодаешь ты, Денис, как голодают «люди творческие». Нет, им в прямом смысле было нечего поставить на стол. То есть они голодали в прямом смысле. Ложились спать голодными! Понимаешь меня?

Я увлеченно следил за ссорой Дениса и Тайтаса. Увлеченно, потому что сам не участвовал в ней. Увлеченно, потому что не понимал, кто из них прав.

— И кстати, чем уж таким благородным занят ты сам? — спросил Тайтас. — Ты клоун и выступаешь на днях рождения!

— Пошел ты в жопу! Я дарю детям радость! — Денис прибег к привычному оправданию.

— Ну еще бы, Денис, ты настоящий святой! — заорал Тайтас.

Это задело Дениса. Он молча потупился. Я краем глаза заметил, как у него навернулись слезы. Видимо, Тайтас ударил его по больному. В юрте вдруг стало нечем дышать.

— Извини, брат, — уже спокойнее сказал Тайтас.

Денис понуро вздохнул, по‑прежнему ни на кого не глядя, и прерывисто произнес:

— Я просто не понимаю, зачем ты позвал меня сюда, если знал, что мне это совсем не понравится.

Мне стало жаль Дениса. Так уверен в своей правоте — и такой ранимый.

— Я думал, ты сможешь нам как‑то помочь, — кротко пояснил Тайтас. — Мозги у тебя отличные. Правда.

— Не надо меня утешать, — тихо ответил Денис.

— А я и не утешаю. Я правда считаю, что ты гений.

— Да уж, ты изменился.

— Нет, просто повзрослел. Наверное, я надеялся, что и ты тоже повзрослел.

Час спустя мы с Денисом уже тряслись на заднем сиденье советского фургончика: Тайтас вез нас в аэропорт. Денис попросил меня подключиться к вайфаю «Йоханнсен» (пароль «Приключение!») и взять нам обратные билеты.

Вот так вдруг и оказалось, что я возвращаюсь в Штаты: мое первое большое приключение не продлилось и часа! По пути в аэропорт никто ничего не сказал. В аэропорту мы с Денисом дали Тайтасу сколько‑то тугриков, которые Денис накануне снял в банкомате. Тугрики были приняты без слов.

Мы молча ждали вылета в Шереметьево. Я заметил, что в Денисе будто что‑то сломалось. Он не злился. Не бесился. Казалось, он просто раздавлен. Как ребенок, узнавший, что Санты не существует. Денис словно силился свыкнуться с новой жизнью, и это давалось ему непросто. Но его присутствие впервые меня не напрягало. Я не пытался произвести на него впечатление. Он по‑прежнему не замечал меня, но не потому что круче меня. Он просто смирился с тем, что остался один в этой жизни, которая обошла его стороной.

В самолете Денис опять листал брошюру с правилами безопасности на борту. Брошюра была на монгольском. Он разглядывал рисунки, на которых люди надевают спасательные жилеты и спускаются по надувным трапам, а я жалел его.

В московском аэропорту мы общались исключительно по необходимости: «Будь другом, подержи сумки, я сбегаю в туалет», «Я пойду за жвачкой, тебе что‑нибудь нужно?»

Весь полет из Шереметьева в аэропорт Кеннеди Денис проспал, точь‑в‑точь как по пути туда, только теперь в обратном направлении, я же бодрствовал. Я смотрел на него и гадал, что случается с людьми, которые так отчаянно пытаются убежать от мира. Они становятся клоунами и выступают на днях рождения — сохраняют наивность посредством такой вот самоинфантилизации? Или становятся бездомными и живут в палатке — до первого урагана? Или злятся и обижаются на весь свет, всех отталкивают и остаются одни со своей нравственной правотой? Все это можно было сказать о Денисе.

Живи он с моими предками в Сибири, возглавил бы бунт против царя. Будь он монголом, выступал бы против Норы Йоханнсен и ее дружков из Всемирного банка. Но он белый американец и живет сейчас. Не существует гнета, сражение с которым придало бы его жизни смысл: Денис — борец в мире, где бороться не за что, охромевший боксер, стареющая рок‑звезда.

Дома меня ждали четыре извещения от банка. С моей дебетовой карты сняли пять тысяч долларов — максимальная сумма, которую можно в день снять с текущего счета. И снял их Денис в тот вечер, когда отправился к банкомату за тугриками. Я поменял пин‑код, но Денису звонить не стал. Я решил, что в каком‑то смысле он заслужил те деньги, которые украл у меня. Да и вряд ли Денис расценивал это как кражу. Наверное, воображал, что так он мстит банку Chase, плутократии, современной экономике. Коль скоро Денис обитает в умозрительном мире, он нипочем не признает себя виновным в том, что причинил ущерб тому, кто живет в мире настоящем.

С Денисом мы больше никогда не общались, но он по‑прежнему в каком‑то смысле определяет мою жизнь — от противного: я понимаю, каков я, относительно того, каков он. Без него моя жизнь менее интересна (я давно не ем собачатину и не пью абсент), но я стал больше самим собой — думаю, что и Денис тоже, к добру или к худу.

Оригинальная публикация: Mongolia