В Кишинёве, провинциальном городе Российской империи (ныне Кишинев, Молдова), 19-20 апреля 1903 года было убито 49 евреев, среди которых несколько детей; столько же (или больше) были изнасилованы серийно; очень многие получили ранения. Синагоги были осквернены, магазины разграблены, а дома разрушены или повреждены.

Одна женщина сказала потом: «Я была измельчена, раздавлена, как сосуд, наполненный стыдом и грязью». Жертвы знали своих нападавших, многие кричали их имена, будучи избитыми или изнасилованными. Они не были защищены гражданскими властями. В ответ на призывы о помощи один полицейский сказал евреям, что они получают по заслугам; полиция сорвала усилия евреев по самообороне, конфисковав оружие. Две трети города пострадали от насилия. Это был «кишиневский погром», «ужасный момент» в жизни еврейской диаспоры, пишет Стивен Дж. Ципперштейн в своей впечатляющей, душераздирающей новой книге на эту тему «Погром».

Этот эпизод так мало известен, что его факты скорее всего, станут шоком для большинства читателей. Но до конца 1930-х годов это было практически синонимом антисемитизма. Полагают, что слово «погром», которое конкретизировал Кишинёв, «точно отражает столетия еврейской уязвимости, глубокий колодец еврейских страданий», пишет Ципперштейн. Именно государство направляет насилие толпы, явление, которое достигнет своего апогея в Холокосте. Геноцид Второй мировой войны в середине 20-го века стал действовать как экран, закрывающий прошлое. Но Ципперштейн напоминает нам, что важно понимать катастрофы, которые ему предшествовали. И нет лучшего места для начала, чем в Кишиневе.

Ципперштейн дает нам сильное, четкое повествование, а также ужасные детали. Распространялись слухи о нападениях на евреев; говорили, что было дано разрешение на три дня насилия; были обвинения евреев в ритуальных убийствах. Толпа нашла смысл через свои лозунги: «Убить евреев!» и «Смерть евреям!». Их подбадривали местные чиновники, которые, как говорят, утверждали, что евреи «эксплуатировали христиан беспринципными способами, для собственного возвеличивания». Но книга гораздо больше, чем рассказ об этих ужасах. Это также история восприятия погромов. В шести ее главах Ципперштейн говорит о влиянии на русских антисемитов, которые восприняли погром не как доказательство еврейской слабости, а как доказательство еврейской лжи; о сионистском движении, а затем о израильском обществе, которое видело в нем невозможность существования диаспоры; о Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения «подпитывавшей усилия по выравниванию российских погромов против евреев с американским линчеванием чернокожих», а также о Соединенных Штатах в целом как «эпицентре пропагандистских кампаний и демонстраций о Кишиневе».

Каждый из нас возьмет из этой книги то, что наиболее резонирует с нами. Для этого рецензента это была глава о поэте Хаиме Нахмане Бялике, написавшем знаменитое стихотворение о погроме после пятинедельной миссии по сбору доказательств. «В городе убийства» сводит в своих рядах дискурс национального горя и пророческого гнева, плач и иеримиаду. Он формулирует горе и ярость, которые до сих пор считались не вполне артикулируемыми. «Если бы мы стояли и кричали все наши дни и ночи, этого было бы недостаточно», – писал о погроме российский еврейский поэт Иосиф Хаим Бреннер. Стихотворение осуждало евреев города за их трусость, вопреки доказательствам, которые собрал сам Бялик. «Обратите также внимание, – призывает поэма, – в этом темном углу и за этим бочонком / присели мужья, женихи, братья, глядя из трещин, наблюдая, как их женщин насилуют».

Бялик преследует их своим презрением: «Раздавленные стыдом, они все видели, и не шевельнулись». «Это было не худшим: «Они выползли из своих нор, они бежали в дом Господень, они возносили ему благодарность, сладкое благословенное слово. Коэны отправились к дому раввина, которого они бросили: Скажи мне, рабби, скажи, дозволена ли моя собственная жена?». Евреи Кишинева «встретили боль смирением / и смирились со стыдом. Они скорбные и скользкие, раздавленные своим ярмом». Бялик, пишет Ципперштейн, ставит еврейскую трусость «в основе его поэмы». «В городе убийств» опирается на «стереотипы о феминизированных еврейских мужчинах, безнадежно размякших из-за унижений диаспоры» и «предрассудки о мягкой пассивной религиозности. Насмешки в поэме неумолимы».

При переводе на русский язык она «получила широкую аудиторию преданных поклонников». Сам Бялик перевел ее на идиш, чтобы обеспечить еще большую аудиторию. Практически везде его встречали с одобрением. Еврейский мир принял стихотворение; отдельные евреи действовали на его основе, создавая группы самообороны. Прочитанный сразу после смерти Филиппа Рота, рассказ Ципперштейна о восприятии стихотворения наводит на определенную мысль. Почему стихотворение 1903 года, полностью осуждающее евреев Кишинева, было так хорошо воспринято, в то время как как художественная литература Рота 1960-х, с мягкой сатирой на евреев Нью-Джерси, столь враждебно принятая частью его еврейского мира?

Мы можем найти готовый ответ на вопрос в любом из нескольких различий между авторами, их произведениями, и соответствующими историческими моментами их публикации. Эти различия огромны. Но позвольте мне выбрать одно. Еврейский мир принял Бялика как своего национального поэта. Больше, чем просто национального поэта. Когда он умер, в 1934 году ведущая газета в еврейской Палестине объявила на своей первой странице: «Израиль осиротел: Хаим Нахман Бялик ушел». Это не было литературным призванием Рота. Напротив: «Я не хотел, не собирался и не мог говорить за американских евреев», – настаивал он в 1963 году, спустя 30 лет после смерти Бялика. Он расценил свое «еврейство», объяснил он в автобиографических «Фактах» как «интеллектуальный ресурс». Как пишет Зипперштейн в своей мастерской работе, такого рода удаление не предлагалось в Кишинёве, когда у евреев в основном был один вопрос: как долго они будут жертвами истории?

nytimes.com