Прошлое наизнанку

Жизнь и смерть. Лицом к лицу

Ноа Ледерман. Перевод с английского Нины Усовой 22 сентября 2020
Поделиться

Материал любезно предоставлен Tablet

Я с детства привык, что в нашей семье есть тайны; в основном эти тайны касались Холокоста. И даже если кто‑нибудь из старшего поколения и упоминал нехотя про Аушвиц и восстание в Варшавском гетто, Майданек оставался для моих бабушки и дедушки запретной темой. Родители моего отца — выжившие узники двух концлагерей, и один из них — Майданек. Но, в отличие от Аушвица (второй лагерь, где их держали в заточении) и Треблинки (концлагерь, где ушли в небо дымом 8000 их соседей), о Майданеке им страшно было даже вспоминать. И пока я был маленький, об этом концлагере я не слышал ни слова.

Когда, уже повзрослев, я побывал в польском городе — на родине моих предков, доказав тем самым (надеюсь), что готов услышать их истории, бабушка решилась рассказать. Оба они — бабушка в ходе наших бесед, которые я записывал на диктофон, а дедушка — на видеозаписи для Фонда Шоа Фонд Шоа (USC Shoah Foundation ) — американский институт, созданный в 1994 году Стивеном Спилбергом при Университете Южной Каролины, занимается сбором свидетельств о Холокосте ( «Шоа» на иврите — «бедствие, катастрофа») в виде аудио‑ и видеодокументов. — Здесь и далее примеч. перев. , сделанной за несколько лет до его смерти, — называли Майданек самым страшным концлагерем. Именно там нацисты заставляли евреев выполнять бессмысленную и мучительную работу. Бабушка с дедушкой вспоминали, как заключенные выкапывали и перетаскивали валуны с одной стороны лагеря, чтобы на следующий день сложить их на другой стороне. Бабушка говорила, что немцы вынуждали женщин использовать эти ямы как отхожее место, и нацисты со сторожевых вышек стреляли по ним как по живым мишеням с тем, чтобы они свалились в зловонную жижу. В Освенциме для отвода глаз был в ходу лживый лозунг — «труд делает свободным», но в Майданеке, по словам дедушки, труд не гарантировал вам ровно ничего.

 

В 2010 году я решил увидеть этот лагерь своими глазами. В нашей экскурсионной группе была в основном молодежь до тридцати и один мужчина, переживший Холокост. Экскурсовод начал горестный перечень фактов и цифр. За три года, пока лагерь функционировал, в Майданеке были убиты около 100 000 человек; в конце войны советские освободители обнаружили здесь живыми менее 500 узников. Но пока мы шли по Майданеку, из головы не выходила другая цифра — 18 000: столько евреев‑узников 3 ноября 1943 года были расстреляны в поле позади лагеря — за всю историю Холокоста никогда в конкретном месте в конкретный день не убивали столько людей.

Бывшего узника из нашей группы возмутила неточность — он возразил, что, по всей вероятности, убитых в тот день евреев было не ровно 18 000, а 18 001 или 18 002. Почему статистику Холокоста вечно шлифуют?

Мы подошли к полям смерти Майданека, позади крематория. Я думал о своих родственниках, которые здесь погибли. Где стояли мой прадед и двоюродный дед 3 ноября 1943 года? Была ли то смерть от пули или они задохнулись под телами других евреев и кучей набросанной в траншею земли?

Мы всей группой читали кадиш, глядя на пепел 18 000, или 18 001, или 18 002 погибших. (Евреев убивали и сбрасывали во рвы, но впоследствии тела эксгумировали и кремировали, теперь этот прах сложен в мавзолее без стен, с крышей наподобие летающей тарелки.) Я пробормотал над пеплом свое пожелание — выразил надежду, что мой прадед умер раньше своего сына. Во всяком случае видеть смерть сына невыносимо для любого отца.

Потом я поднял глаза от праха. Снаружи, вдоль забора из колючей проволоки, молодая женщина катила коляску с младенцем. «Куда она идет? — мелькнула мысль. — И откуда она?»

Все в Майданеке вызывало бурю чувств: поле, где проводились массовые убийства, кучи пепла, крематорий, газовая камера, клетки, набитые обувью. Но когда я увидел мать, прогуливающуюся с ребенком по периметру лагеря, меня это тоже удручило. Я посмотрел на Майданек — туда, откуда она пришла. Там виднелись какие‑то жилые дома. Трех‑ и четырехэтажные, в ста примерно метрах от газовых камер, море красных и коричневых крыш. У большинства домов — террасы, украшенные цветами в горшках или заставленные садовой мебелью. А чуть дальше высились десятиэтажные многоквартирные дома.

На дорожке, ведущей от жилого массива к лагерю, другая мамаша катила детскую коляску, на этот раз мимо газовой камеры.

Как может этот поселок — такой на вид нормальный — существовать возле места массовых убийств? И кто эти люди, чей день начинается с утренней газеты, чашечки кофе и вида на Майданек?

В следующие шесть лет, изучая очередную информацию о лагере — для будущей книги о судьбах моих родных во времена Холокоста, — я вспоминал те дома возле Майданека. И думал о вопросах, возникших у меня в тот день и до сих пор оставшихся без ответа.

Гордились ли жители домов своим районом, демонстрируя концлагерь гостям так же, как нью‑йоркский житель, например, мосты через Ист‑Ривер? Или просто вся жилая недвижимость в Польше связана с тем или иным местом массовых убийств, и люди, живущие возле Майданека, просто не настолько богаты, чтобы позволить себе такую роскошь — забыть?

Прошлым летом я еще раз побывал в этом концлагере. Мне хотелось понять людей, живущих в районах возле Майданека. Хотелось понять людей, для которых поселок Броновице — родной дом.

Вид на Броновице из бывшего концлагеря Майданек

Перед тем как пройтись по улицам Броновице, я снова зашел в лагерь. Мало что изменилось за большую часть десятилетия (то есть с тех пор, как на повестке дня государственного музея «Майданек» стало сохранение истории). Добавилась новая экспозиция; утрачен барак, он сгорел дотла через несколько недель после моего первого приезда. И вновь передо мной — то же преступление и тот же городок. Новые мамаши катят в колясках новых детишек по ту сторону колючей проволоки — той самой проволоки, за которой в 1943 году стояла моя бабушка, когда нацист у нее на глазах чуть не забил до смерти прикладом ее брата‑младенца.

Марек Дуда, недавний выпускник колледжа, работающий экскурсоводом в Майданеке, провел меня по лагерю. Дуда упомянул, что в детстве жил в высотке в семи километрах от Майданека и из окна квартиры можно было увидеть мавзолей с пеплом убитых.

«Если смотреть на это каждый день, вроде как привыкаешь, и уже нормально», — сказал Дуда.

Нормально? В таком контексте это слово потрясает. Возможно, «нормально» позволяет не свихнуться. Или это плод языкового барьера. А может, это единственное уместное слово в стране, где в Холокост убили миллионы людей. Возможно, семь километров приглушили воздействие Майданека. По сути, жителям Броновице следовало бы обозначить окружающий их каждодневный пейзаж другим словом.

Из‑за колючей проволоки я разглядывал мир снаружи.

Вот женщина поливает цветы на балконе. Чаши спутниковых антенн развернуты в сторону лагеря, как будто Майданек обеспечивает качество телеэфира.

Майданек из всех концлагерей всегда был самым заметным: в отличие от большинства других, спрятанных глубоко в лесах, этот лагерь расположен вдоль оживленной транспортной магистрали, и почти не делалось попыток его замаскировать. Хотя жилые дома в Броновице построены уже после Второй мировой войны, несколько домиков микрорайона Дзесёнта — во время войны это была деревушка на юго‑западном углу лагеря — проглядывали из‑за деревьев. И хотя за кронами можно различить лишь несколько домов Дзесёнты, ближайший находится всего в нескольких сотнях метров от полей смерти. Не дальше, чем бараки некоторых узников. Жители Дзесёнты наверняка были свидетелями творящихся изо дня в день бесчинств, особенно массовых убийств в ноябре 1943 года. Наверняка они видели и слышали то же, что и польский узник Майданека Мечислав Михалович, который так описывал события 3 ноября 1943 года: «Внезапно включились все репродукторы. Мы поняли: началось беспрецедентное по масштабам уничтожение узников‑евреев… Крики и плач жертв заглушались бодрыми мелодиями», — с восьми часов утра до позднего вечера бесперебойно транслировались польки и марши.

Хотя Дзесёнта находилась ближе других к полям смерти и трубам, из которых задолго до 3 ноября 1943 года валил человеческий дым, окна лишь нескольких ее домов выходили на Майданек. А в Броновице многим жителям поневоле приходилось смотреть на то, что тут творилось.

Жилой квартал в Броновице

За частной больницей «Жагель Мед» — ближайшее к Майданеку здание — я разглядывал дома вдоль дороги. Бабушка сидела на балконе, рядом ее белокурый внук играл в машинки. Отвлекшись на миг от присмотра за двухлетним малышом, она оборвала несколько пожелтевших листиков с растений в горшках. Возможно, на этом самом месте, только на уровне первого этажа и на семьдесят с чем‑то лет раньше, точно так же стояла и моя бабушка и рвала ядовитый плющ Ядовитый плющ (Токсикодендрон укореняющийся) произрастает в Северной Америке и в Восточной Азии, в Европе в диком виде не встречается — вероятно, это было другое европейское ядовитое растение. для лагерного супа. (Во время войны Майданек занимал куда бóльшую площадь, и некоторые участки нынешнего Броновице входили в лагерную зону. И да, узников заставляли есть ядовитый плющ.)

Бабушкины истории про Майданек порой повторялись. Каждый раз ее воспоминания о лагере начинались с одного и того же рассказа: капо в Майданеке «избивали нас по дороге в поле и обратно» булыжниками или палками.

Я вошел в больницу. В приемной пациент, мучаясь от боли, силился заполнить бланк. Когда он, прихрамывая, отошел, я представился женщине за стойкой. Я хотел бы побеседовать с психиатрами этой клиники. Помимо бесед с местными жителями я бы хотел, чтобы о том, каково это — жить рядом с концлагерем, мне ответили специалисты. Обращаются ли в больницу местные жители с посттравматическим расстройством? Может ли соседство с местом массового истребления людей вызвать подобный синдром?

Но сотрудница регистратуры Магда Розвалка ответила, что их больница — частное заведение и в этом конкретном корпусе таких услуг не предоставляет.

«Как вам работается здесь?» — спросил я у Магды. Про лагерь я не упоминал, но заметил, что она заерзала на стуле — поняла, что я имею в виду.

«Никаких проблем», — ответила она.

Мы помолчали немного.

«Вопрос непростой, — продолжала Магда. — Я считаю, нормально. — (Опять это слово!) — Это как на кладбище. — Она замялась, вероятно, подыскивая нужные слова, или же ей сложно было изъясняться на английском. — Мне очень грустно и горько, когда я читаю историю Майданека».

Я вышел из больницы. Старушка с внуком‑карапузом все еще были на балконе. Через переводчика я прокричал ей свой вопрос, но она не расслышала. И спустилась к воротам. Я спросил ее о районе.

«Место здесь тихое, — сказала эта женщина, свое имя она назвать не пожелала. — Я знаю, рядом Майданек, — с ее балкона видны были черные бараки, — но для меня это не проблема».

Вот уже 35 лет она живет рядом с лагерем.

«Здешние дома более доступны?» — поинтересовался я, прикинув, что могло привлекать людей в Броновице.

На самом деле, объяснила она, жилье здесь «стоило недешево».

Наш разговор прервался: пришел домой ее сын, а соседская кошка выскочила из квартиры и забралась на дерево.

Я отправился в парк, в квартале от лагеря. Под фонарями с солнечными батареями дети гоняли мяч. Сначала я поговорил с Кшиштофом — он играл с девочкой‑инвалидом, то ли дочкой, то ли внучкой. Он жил в желтом многоквартирном доме, ближайшем к лагерю. Под его балконом — крошечная детская площадка с выцветшими на солнце качелями, кривой горкой и видом на Майданек.

«Кто‑то скажет, что это не лучшее место для жизни, — сказал он, пожимая плечами, — но район у нас хороший». И побежал догонять ребенка.

Пара влюбленных подростков, Сандра и Куба, сидела на лавочке в другом конце парка. Они проходили про Майданек в школе, сообщили они мне, и ходили туда на экскурсию с учителями, а также самостоятельно. Сандре запомнились жуткие газовые камеры. На Кубу, гитариста с кожаными браслетами на запястьях, тягостное впечатление произвели бараки, где эхом звучали во мраке голоса узников.

Пожилая женщина в парке отказалась со мной разговаривать — так же, как и другие представители старшего поколения в Броновице. Я встретил восьмерых людей преклонного возраста — судя по всему, они еще застали войну. Они всячески давали мне понять, что не желают общаться. Срывались с лавочек, ускоряли шаг, бросали недокуренные сигареты и запирались в машине, вскакивали на велосипеды, которые до этого катили рядом, захлопывали калитку садовых участков — выросших рядом с Майданеком — и задвигали щеколду, чтобы я не ступил вслед за ними в их мирный оазис.

Я направился к другой калитке, метрах в пятидесяти от входа в садоводческое товарищество. Там была тропинка, соединявшая Броновице с Майданеком. Табличка напоминала посетителям, что здесь следует вести себя почтительно, и перечисляла все, что запрещается делать, в том числе разводить костры. Я задумался, был ли пожар, уничтоживший барак после моего первого посещения концлагеря, случайностью или же кому‑то из жителей Броновице просто надоело соблюдать запрет?

Ворота между Броновице и Майданеком

На обратном пути к машине я наткнулся на человека, который шел куда‑то с двумя дочками. Он придерживал велосипед младшей за ручку, приделанную к седлу. Девочки ели мороженое в вафельных рожках. Мужчина представился как Кароль Варовны, программист. «Мы не думаем об этом [о том, что живем рядом с концлагерем], — сказал он мне. — Не знаю, правильно это или нет». Он прикусил губу. Варовны переехал в этот район десять лет назад, потому что нашел подходящую квартиру в Броновице, рядом с родительским домом. За десять лет, что он прожил в Броновице, отец его умер и теперь похоронен на кладбище по другую сторону Майданека.

Иногда они ходят туда, то есть на кладбище, сказал Варовны, а для этого неизбежно приходится проходить через калитку и далее по этой дорожке мимо Майданека. Его дочки, одной сейчас пять, другой девять лет, спрашивали его про лагерь. В прошлом году Варовны решил побывать в Майданеке вместе со старшей.

«Я просто хотел показать ей, что война — ужасная вещь, и люди тоже могут быть ужасны». Варовны посмотрел на своих невинных детей, старательно ловивших капли мороженого с вафельных рожков. «Маленькому ребенку объяснить это непросто».

Когда я спросил про лагерь у его старшей дочери — Варовны переводил, — она ответила: «Я знаю только, что там погибло много людей, и мне их очень жалко».

Тем не менее в голове у меня засела мысль: как поляки могут жить рядом с лагерем? Хоть кто‑нибудь из них испытывает чувство вины за прошлое? И ожидают ли от них этого? Некоторые поляки сотрудничали с нацистами; другие выдавали евреев и ждали возле еврейских домов, держа наготове мешки для поживы. Как вели себя эти люди? Например, те старики, которые отказывались отвечать на мои вопросы?

Я так и не определился, действительно ли для поляков Майданек — место, где преследовали евреев, или же они считают, что евреи оказались самыми невезучими из всех узников лагеря, и это не давало мне покоя.

Однозначного ответа я так и не нашел. Некоторые местные жители отвечали уклончиво, а в другой раз я даже не спрашивал, чтобы не показаться бестактным.

«Все твердили о русских солдатах и как они воровали все подряд у поляков, — рассказывал Варовны. — Даже немцы и те вели себя лучше».

Варовны припомнил, что его учитель называл немцев добрыми, даже при том, что сам был узником Майданека. (С поляками‑заключенными в лагере обращались куда лучше, чем с евреями.) Во время Варшавского восстания 1944 года — не путать с восстанием в Варшавском гетто 1943 года — немцы убили деда Варовны, и все равно он уверял, что русские хуже.

Как можно называть нацистов добрыми — и утверждать, что они лучше солдат других стран?

Даже наш эрудированный экскурсовод в Майданеке Марек Дуда меня озадачил. На мой вопрос, какая реплика посетителей его больше всего поразила, Дуда ответил, что это когда датский студент решил, что поляки служили в СС. Дохнуло квасным патриотизмом, что удушающим облаком накрывает современную Польшу. Праворадикальное правительство страны действительно проталкивает закон, грозящий тюремным сроком всякому, кто вздумает обвинять Польшу в причастности к Холокосту.

Я все надеялся услышать что‑то вроде: «Просто не верится, что подобное случилось с евреями здесь, в Польше». Но глупо с моей стороны было на это рассчитывать. Во время моей последней поездки в Люблин — город, в котором расположен Майданек, я заметил на площади намалеванную свастику, а когда после ужина в синагоге вместе с группой евреев возвращался в отель, вслед нам неслись грязные ругательства.

Поляки, которые мне встречались, похоже, хотели придать прошлому новый виток. Вероятно, только так и можно жить рядом с концентрационным лагерем.

Но я задумался, имею ли я право их обвинять. Мы в Америке живем в таких местах, где массово убивали коренных американцев, где убивали рабов и творили другие беззакония против человечности. Может быть, наследники тех жертв тоже удивляются, как это можно жить возле массовых захоронений. И все же в Штатах ни одно из известных мне памятных мест, вопиющих о злодеяниях моей страны, не ощущалось так актуально, как этот уцелевший Майданек.

«Это как с кладбищами, — пытался объяснить мне мой переводчик, когда мы уезжали из Броновице. — Порой идешь по кладбищу, не задумываясь о том, где ты».

Но нет, это было не как кладбище, потому что на кладбищенских плитах — свидетельства по большей части естественным образом завершившейся жизни. Майданек был местом массовых убийств, где мертвых младенцев, детей и подростков сбрасывали в ямы. На кладбище с восточной стороны, его не видно из Броновице, — где, как положено, похоронен отец Варовны, — на могиле каждого умершего отдельное надгробие. Совсем не то, что куча пепла — перемешанный прах 18 000.

 

Чуть раньше в тот день, стоя позади мавзолея, я расслышал доносившиеся с городского кладбища звуки заупокойной службы.

Я взглянул на пепел убитых евреев, затем поднял глаза и посмотрел в просвет между гигантской урной и парящей крышей, похожей на НЛО. Увидел в этом прогале темные бараки Майданека. Увидел сквозь эту щель море красных крыш и приукрашенных террас Броновице. 18 000 — цифра слишком большая, чтобы ее осмыслить; цифра не из тех, что будет вас преследовать день и ночь.

Но, из эгоистичных побуждений, мне бы хотелось, чтобы жителей Броновице преследовали всего двое: мой прадед Давид Зильберберг и его сын Шама. Он был, вероятно, еще подростком, когда его застрелили и вместе с отцом сбросили в ров.

Несколько лет назад мне попалась на глаза фотография полей смерти в Майданеке. На снимке — ров и в нем два трупа. Мужчина и мальчик. Возможно, мои родственники. Но, скорее всего, нет. Эти трупы навсегда врезались в память. Мой интерес к Броновице начался с самого страшного места в Майданеке.

Я достал смартфон, чтобы сфотографировать этот поселок в обрамлении колонн мавзолея. Когда засветился экран, я увидел на нем своих дочек. Младшая еще грудничок, старшая уже ковыляет. Они улыбались. Невинные дети, они только пришли в этот мир и по счастью не ведали о тех ужасах, что творились здесь, вокруг меня, — счастливые, они не знали об ужасах, которые выпали на долю моих бабушки и дедушки. В тот момент я понял, чего хотел бы для них больше всего: счастья. Но мир, в котором мы живем, может оказаться слишком жестоким, слишком непредсказуемым. И я передумал. Лучше пусть у них будет нормальная жизнь. Я пожелал им нормальной. 

Оригинальная публикация: Life and Death, Side by Side

КОММЕНТАРИИ
Поделиться

Кто‑кто по соседству живет?

Сиван и Блох сняли великий фильм. Фильм о том, что бывает такая боль, которую нельзя преодолеть, изжить, а попытки с ней хоть как‑то справиться приводят к новым трагедиям и умножают несправедливость. Фильм о том, что наша память конструирует прошлое как wishful thinking. Фильм об анониме, пытающемся забиться в щель истории, но его оттуда достают, ставят под прожекторы и превращают в символ и бренд.

Холокост польского Иуды

Cуд уже состоялся и вердикт уже был вынесен. Три крупных послевоенных писателя, каждый из которых по‑своему был свидетелем Холокоста, оставили польскому народу и тем, кто сочувствует ему, выдающееся литературное наследие. Они представили открытый взгляд на проблему польского коллаборационизма, назвав точное место и время, когда соседей пытали на глазах у соседей, когда одна группа жертв набрасывалась на другую, когда любой нравственный поступок казался изначально обреченным на неудачу перед лицом близкого зла.

«Я поразился, что эти люди еще способны улыбаться»

Семьдесят два года назад, 27 января 1945 года, советскими войсками был освобожден от нацистов концлагерь Освенцим – Аушвиц по-немецки. Среди освобождавших лагерь смерти был и Василий Петренко, командовавший тогда стрелковой дивизией. В 2001 году «Лехаим» встретился с Героем Советского Союза, генерал-лейтенантом, известным военным историком Василием Яковлевичем Петренко. Освобождение Освенцима он считал главным событием в своей фронтовой биографии.