Книжные новинки

Внутри сферы

Владимир Березин 9 июня 2017
Поделиться

МАРТИН ЭМИС
Зона интересов
Перевод с англ. С. Ильина. М.: Фантом Пресс, 2016. — 416 с.

Про гитлеровскую Германию к нынешнему моменту написано очень много текстов — от умных и аналитических до откровенно халтурных и поверхностных, от научных до художественных. При этом концентрация непонятного, то есть «нечеловеческого в человеческом» в Третьем рейхе была такая, что загадок все равно остается достаточно. И это не унылые загадки «оккультного нацизма», а именно персональные вопросы потомков к самим себе — как так получилось, почему и тому подобное.

Мартин Эмис — британский писатель, сын нобелевского лауреата по литературе, мачеха его была довольно известной писательницей, учился в Оксфорде: в общем, это такой понятный набор рафинированного англичанина с его иронией и высоким уровнем знаний. Им написано около двух десятков книг (сейчас Эмису чуть меньше семидесяти), и вот нынешняя — об Освенциме.

Феномен Освенцима как фабрики смерти описывался часто. Гитлеровские концлагеря давно были объектом изучения — все того же спектра: от историков до юристов, от писателей до публицистов. Как так вышло, что самая «порядочная» нация Европы вдруг начинает совать людей в печи и вообще превращается неизвестно во что (по мне, так удивительно столь же стремительное возвращение обратно после войны). Освенцим, на самом деле, не лагерь в обычном понимании, а целый город, более того — концентрированный мир. Внутри огромной сферы которого содержатся и жертвы, и палачи, и герои, и убийцы. Сфера интересов у Эмиса (или «зона интересов» — нацистских экономических и политических интересов) — это внутренняя, центральная часть лагеря. Жизнь в лагере длится, люди влюбляются, мечтают, кто‑то ссорится — в общем, жизнь в аду не прерывается быстро.

 

Одна из центральных фигур романа — старшина зондеркоманды Шмуль, который уже умер. В том смысле, что это человек, которому жизнь не то что не дорога, а он уже именно умер, хотя дышит и говорит. Вот он думает: «Я больше не боюсь смерти, хоть и боюсь умирания. А умирания я боюсь, потому что оно будет мучительным. Только это и привязывает меня к жизни — тот факт, что расставание с ней будет мучительным. Будет мучительным». Или еще: «Опыт говорит мне, что умирание никогда не длится меньше шестидесяти секунд. Даже если получить пулю в затылок и повалиться на землю, точно марионетка, чьи нити мгновенно обрезали, умирание все равно будет длиться не меньше шестидесяти секунд. И этой растянутой на минуту смерти я все еще боюсь». Проверять истинность этого физиологизма никому не хочется, но дело еще и в том, что Шмуль, как старший зондеркоманды, в какой‑то момент убивает своего земляка — несмышленого, только что прибывшего в лагерь мальчишку. Убивает, просто чтобы тот не выдал — случайно или нарочно — его тайны. При этом подросток все равно обречен, и Шмуль крадет у него два часа его жизни. Герой Эмиса двигается, ест, спит, говорит, но он совершенно точно знает, что уже мертв, и единственно, на чем спекулирует начальник лагеря, это любовь Шмуля к жене.

Внутри «сферы» Эмиса содержатся немцы — тот самый начальник лагеря, его жена и молодой человек, племянник Бормана, который в эту жену влюбляется и проживает целый (правда, платонический) роман. Для того чтобы почти пересказать сюжет, осталось совсем ничего: комендант Пауль Доль приказывает обреченному Шмулю убить свою жену — чтобы еврей продлил тем самым жизнь уже своей жены. Ну и поверх этого — влюбленный в жену коменданта Гео Томсен, понемногу разочаровывающийся в нацизме и двигающийся навстречу аресту. Это август сорок второго, когда еще ничего в мире не было решено, расклад неочевиден, и, казалось, что эта «сфера» втянет в себя весь шарообразный мир. Роман по инерции въезжает в послевоенную Германию: кто‑то остался жив, кто‑то повешен, чей‑то прах неотличим от того, что осталось от миллионов временных жителей «сферы».

В чем ценность этой книги на фоне прочих романов о Холокосте? Как ни странно, в той самой «обыденности зла», о которой писала Ханна Арендт. Внутри «сферы» живет множество людей, они работают и умирают. Это гигантский организм, город‑государство, Левиафан, пожирающий людей, и все это детали равнодушного к ним механизма. При этом тщательно продуманная и аккуратно собранная машина сбоит, почти комические ситуации случаются на каждом шагу, но это не отменяет изначально предложенных обстоятельств. Сфера интересов — ядро Освенцима, нормальный рукотворный ад. И конечно, у Эмиса очень многое рассказано с точки зрения мучителей, а не жертв. Но у жертв, если следовать и художественной, и исторической правде, было немного простора для философии. Меньше, во всяком случае, чем у пассажиров «верхних палуб».

Эту книгу сравнивали (и долго будут сравнивать) с «Благоволительницами» Литтелла — и там, и здесь бесконечные диалоги и внутренние монологи героев, отданные смыслу если не жизни, то смерти. Но Эмис куда более щадит аудиторию, оттого и вызывает меньше раздражения у «простого читателя», и, как следствие «от обратного», оказывается в тени литтелловского романа. 

КОММЕНТАРИИ
Поделиться

Единица

«После Капповского путча у нас, мальчишек, стал угасать интерес к текущей политике. Все политические направления опозорились одинаково, так что эта область потеряла всякую привлекательность. У многих из нас появились новые интересы: филателия, фортепиано или театр. Лишь некоторые остались верны политике, и с самого начала я обратил внимание на любопытное обстоятельство: это были тупые, грубые и несимпатичные ребята»

«Что ты делал во время войны, Джон?»

«Холокост кабаре» — это способ произнести вслух то, что в другой ситуации страшно сказать. Создатели хотели эпического театра Брехта, актрисы хотели быть Лайзой Минелли. Зрительный зал «Эрарты» взрывался овациями, хотя желаемого труппа не добилась. Может быть, потому что поющие больше подходили не для спектакля, отсылающего к немецким политическим кабаре, закрытым при нацистах, а для американского шоу «Хор». 

«На фоне Холокоста снимается семейство»

Слезы — убийцы смысла. Станиславский считал, что люди смеются по тысяче разных причин, а плачут всегда по одной: жалеют себя. Потому слезы — дорога в никуда. На пути жалости к себе никакие истины не встретятся. Не плакать, не смеяться! Но понимать. Так говорил ассимилированный еврей Спиноза. Есть один очаровательный вопрос, который из раза в раз мне задают люди, если я говорю, что была на «кино о Холокосте»: «А фильм не тяжелый? Можно идти?»