1 декабря ушла из жизни Ирина Александровна Антонова — президент ГМИИ им. Пушкина, больше 50 лет возглавлявшая главный московский музей.

«За свои 95 лет я не нашла подтверждения тому, что Б‑г существует, — признавалась Ирина Александровна несколько лет назад, отлично понимая все про возраст и оставаясь при этом убежденной атеисткой. — Как бы было хорошо, чтобы в жизни было к кому обратиться. Но пока не к кому».

О том же она говорила в недавнем, 2017 года, фильме Елены Якович «Одиночество на вершине» — единственной из многих лент, снятых об Ирине Антоновой, в которой она позволила себе быть откровенной. Это была не столько откровенность в делах, сколько предельная честность в описании частной жизни, истории семьи, которая много объясняет в ней самой.

«Кто мне больше всего дал, кто сформировал меня как личность, — это мой муж, Евсей Иосифович Ротенберг. Нет, я не уповаю, я просто знаю, что не встречу… Я не могу себя тешить, не хочу…»

Она умерла на 99‑м году — в возрасте, который в лучшем случае требует воспоминаний о подвигах и трудах усопшего: смерть уже не удивляет. Не так с Антоновой, о которой, даже понимая все про старость, мы думали, что она будет всегда.

Антоновой называли ее в музее за глаза все — называли, и в пору ее директорства очень боялись. Музей именно при ней обрел свою нынешнюю значимость, стал главным в Москве. Это было везение и для музея, и для нового директора: Ирина Александровна возглавила музей в 1961 году, в расцвет оттепели, когда многое стало вдруг возможно. В 1962‑м позволили повесить импрессионистов (но еще не кубистов). А ведь меньше чем за 10 лет до этого все здание было занято выставкой подарков Сталину, которая, казалось сотрудникам, останется навсегда (тогда из музея многих уволили, включая мужа Антоновой — сначала ученого секретаря ГМИИ, а позже хранителя коллекции Дрезденской галереи). Было ей 39 лет, когда, миновав промежуточные чины, она, по предложению своего главного педагога Бориса Виппера, перескочила из старших научных сотрудников сразу в царственный кабинет.

Больше всего на свете Ирина Антонова любила искусство и просветительство в искусстве. Итальянское Возрождение стало с первого курса ИФЛИ ее религией, и в другой она не испытывала нужды. В том числе в той, к которой принадлежала по праву рождения. Дочь коммуниста с дореволюционным стажем, после 1917‑го директора Обуховского завода Александра Александровича Антонова, она была также дочерью Иды Михайловны Хейфец.

Родившаяся в Харькове, мама Ирины Антоновой происходила из семьи, когда‑то перебравшейся на Украину из Литвы. Мама работала в типографии и играла Шопена на пианино, которое стояло в их комнате в коммуналке напротив Моссовета. Они остались там после того, как отец ушел из семьи. А потом он вернулся, и возникла сводная младшая сестра, которую отец любил больше Иры, и ощущение незащищенности, которое было невозможно заподозрить в Антоновой, по ее словам, осталось с ней навсегда.

«Мама очень много плакала, и я ей очень сочувствовала. <…> Она мне была настоящая подружка — я могла все ей сказать. Я просто понимала, что никого дороже меня у нее нет, и отвечала ей тем же. После того, как мама ушла, я повесила ее портрет, сделанный, когда она заканчивала гимназию. Есть какая‑то милость в мамином лице, излучение, с которым она родилась».

Кто бы мог ожидать от «железной» Антоновой такой нежности, от которой таешь и растекаешься, — забывая, кто сидит перед тобой за столом Ивана Владимировича Цветаева. Ида Михайловна Антонова прожила 100 лет и еще пять месяцев — дочь пошла в нее.

Она родилась в 1922 году, в 1930‑м вместе с родителями и сводной сестрой оказалась в Берлине — и с тех пор говорила на немецком как на родном. В 1940‑м поступила в знаменитый ИФЛИ («вышла статья в “Правде” о нездоровом ажиотаже в некоторых вузах, в том числе в ИФЛИ, где в тот год был конкурс 25 человек на место»). Назавтра после окончания первого курса узнала, что началась война. ИФЛИ, куда ее подбила поступать вместо мехмата МГУ одноклассница Флора Сыркина, — будущая жена художника Александра Тышлера, с которым Антонова дружила, — в начале войны закрыли. После курсов медсестер работала в госпитале, к 1945 году окончила уже филфак МГУ и в апреле была принята в музей, который спустя 16 лет возглавила, проработав в нем всю жизнь.

Гладкую биографию украшает множество выдающихся выставок, среди которых были великая, немыслимая в те годы «Москва — Париж» (1981) и сенсационная «Москва — Берлин» (1996), гастроли сокровищ из гробницы Тутанхамона и «100 шедевров из Музея Метрополитен», перехваченная по пути из Японии «Мона Лиза» и гигантские монографические выставки Шагала и Модильяни, а также созданный Ириной Антоновой — но сначала пробитый ею в верхах — Музей личных коллекций, основанный на собрании Ильи Зильберштейна. Еще были музыкальные декабрьские вечера, традиционно открывавшиеся 1 декабря — в день, когда Антонова ушла.

Это фасад, а за ним были боль и трагедия: сын Борис, родившийся в 1954‑м, инвалид, с детства прикованный к коляске. Об этой стороне своей жизни Ирина Александровна категорически не говорила — не принято было в СССР о таком говорить. А Антонова была советским человеком. Уже в новейшие времена, обсуждая доступную музейную среду для инвалидов, она заявляла, что входа для инвалидов в ее музее не будет.

Национальность — еще одна табуированная в советском публичном пространстве тема. «Отец моей мамы, приезжавший к нам один раз или два, не был, наверное, таким уж старым, но казался мне 200‑летним старцем. Наверное, из‑за бороды — он был похож на раввина». И тут же как будто оправдывается: «Он не был им, просто такой типаж».

Как будто ей было трудно произнести слово «еврей», как и многим из ее поколения. Признаться не то что в грехе, но в какой‑то, как будто постыдной, неполноценности, в чем‑то неудобном. Ирина Александровна рассказывает: занимаясь с мужем одной профессией, решила, что двух Ротенбергов слишком много, и фамилию менять не стала. Но сына записала Ротенбергом — не могла позволить, чтобы он стеснялся фамилии отца.

Антонова вспоминает о национальном вопросе, «остро стоявшем в нашей стране», о трудных ситуациях, в которые попадали люди, — «сначала в связи с фамилией, потом с расшифровкой национальности», о том, что на третьем году войны появились «волны настроений, непонятных мне и чуждых, допустим, антисемитских…». Даже сейчас она с трудом готова была это допустить: «Врачи‑убийцы — для меня это был какой‑то удар», — и тут же перескакивает к сюжетам с Ахматовой и Зощенко, обожаемому ею Шостаковичу и разгрому Государственного музея нового западного искусства, куда она бегала до войны.

Даже готовя первую в СССР выставку Марка Шагала, с которым ее когда‑то познакомил директор Лувра и с которым она — и с его дочерью Идой и с женой Вавой — многократно общалась, Антонова едва ли радовалась, что повесит на стенах музея не просто работы художника‑еврея, но еврейское искусство. Однако так ли это важно, раз выставка состоялась. Да, скрипач Шагала и мадонна Рафаэля были для нее равны — ей было достаточно любить их за талант авторов и воспринимать как искусство, ради которого она жила.