Артист балета, педагог и балетмейстер Валерий Матвеевич Панов скончался 3 июня в Ашдоде в возрасте 87 лет. Его жизнь была поразительной историей человека, который выбрал не гнуться, а танцевать. Его путь — от скромного мальчика из Витебска, воспитанного в ненависти к самому себе, до знаменитого хореографа, поставившего балет о деле Дрейфуса в Германии, — доказывает, что искусство может быть не бегством от реальности, а формой противостояния ей.

Мальчика, родившегося в городе Марка Шагала, звали Валерий Шульман. Отец его, как вспоминал Панов в мемуарах, был настолько поглощен коммунистической идеей, что превратился в «настоящего антисемита, ненавидящего всех евреев, включая самого себя». В школе Валерию внушали, что быть евреем «стыдно, это как вирус». И в балет он пришел, чтобы забыть о своем происхождении, а фамилию сменил на фамилию жены, балерины Лии Пановой. Так, по его выражению, он нашел «решение еврейской проблемы».

Но вот из танца не убежать. И его Петрушка — странный, ироничный, гонимый персонаж — стал пророческим образом, предвосхитившим собственную судьбу артиста.

Как отмечает автор некролога в The Forward Бенджамин Иври, в этой партии ленинградского танцора в 1963 году уже звучала будущая музыка унижений, которые ему предстояло пережить: увольнение, тюрьма, травля. И все это из‑за его желания быть евреем.

Повлияла на него, как и на многих евреев в СССР, Шестидневная война. Неожиданная, вызывающая победа Израиля заставила взглянуть на себя по‑новому: «Евреи больше не прятались. Я вдруг осознал, что имею отношение к этим побоям, к этой боли», — вспоминал он.

В 1972 году он вместе с Галиной, своей второй женой, подал прошение на выезд в Израиль. Ответом стали запрет на выступления, тюрьма по обвинению в хулиганстве и даже попытка отравления.

С тех пор его квартира в Ленинграде, по словам американского писателя Герберта Голда, стала похожа на зону боевых действий, атмосфера здесь была «напряженной, гнетущей, как перед боем».

Он не сломался. Напротив, его случай стал знаковым: пример сочетания советского упрямства и международной еврейской солидарности.

В 1974 году его день рождения стал целым событием в Нью‑Йорке: среди организаторов празднования были Барбра Стрейзанд, Майк Николс, Герберт Росс, Беверли Силлз, Джоэл Грей, Хэл Принс, Падди Чаефски. Даже сенатор Генри Мартин Джексон (по прозвищу Скуп), пресвитерианин, слывший в еврейских кругах «нашим кандидатом», выступил со специальной речью. Он напомнил о лагерях, о Бухенвальде, о долге перед памятью: «Правительство, которое не хочет их, но и не отпускает, — что может быть абсурднее?»

Пановых в результате выпустили. Он приехал в Израиль и сказал: «Я вернулся домой». Открыл балетную школу в Ашдоде, ставил спектакли в «Бат‑Шева» и «Бат‑Дор», в том числе совместно с другими репатриантами из СССР. Его спектакль под названием «Дрейфус — J’accuse», поставленный в Бонне в 1994 году на музыку Альфреда Шнитке, стал событием: это был балет о лживом обвинении, адресованный Европе, знавшей и худшие обвинения против евреев.

Но далеко не все на Западе его принимали и признавали. Критик Марсия Сигел в The Hudson Review язвительно писала, что Панов «вспомнил о своем еврействе только тогда, когда его перестали пускать на гастроли». Ее главный упрек был в неискренности: мол, он использовал иудаизм как билет.

И в этом парадокс. Ведь Панов, как и многие, не «вспомнил», а обрел свое еврейство: в страдании, одиночестве, страхе, который перестал для него быть вечным.

К его хореографии можно было относиться по‑разному, ведь временами он балансировал на грани китча: так, в Лос‑Анджелесе поставил «Звездные войны» под музыку Джона Уильямса, дирижировавшего лично. Но была и другая сторона в его творческой жизни и заботе о наследии: Панов‑хореограф передал свой архив в танцевальную библиотеку Израиля, регулярно собирал учеников и продолжал жить в стране, не соблазняясь более выгодными предложениями. «Я дома», — говорил он об Израиле.

А дома не всегда было радостно. В 2009 году его третья жена, балерина Илана Елин‑Панова, покончила с собой накануне премьеры «Золушки» Прокофьева в его постановке.

Панов сжился со своими трагедиями. Он знал, что страх — лишь временная тень. «Раньше они пугали меня, — говорил он Герберту Голду в 1974 году, — теперь они больше не могут меня испугать».

И главное наследие Валерия Панова именно в том, что он сумел сделать из танца — свидетельство.