«В Бухенвальде меня любили»
Материал любезно предоставлен Tablet
19 апреля 1945 года, через неделю после того как 3‑я армия США под командованием Паттона вошла в Бухенвальд, бывшие заключенные дали концерт для солдат‑освободителей. В ансамбле были чехи, немцы, голландцы, бельгийцы, французы: всего 14 человек. Среди экспонатов лос‑анджелесского Центра Симона Визенталя хранится выцветшая машинописная программка: саксофон, медные духовые, ритм‑секция, один вокалист — француз Роберт Видерман, он спел «В настроении» (In the mood), «Тоска‑кручина, желтая корзина» (A Tisket, A Tasket) и «Жимолость» (Honeysuckle Rose). Еще он выступил в ролях Микки и Минни Маусов в скетче собственного сочинения: прежде этот скетч пользовался успехом у нацистов и капо.
«Мы играли на сцене, в полосатых робах, опьяненные новообретенной свободой, мы дали величайшее представление в жизни, сотни солдат и бывших заключенных кричали, аплодировали нам», — писал Роберт в мемуарах. Завершили концерт развеселым джазовым «Тигром» (Tiger Rag).
Несколько недель спустя, вернувшись в родной Париж, еще совсем юный (ему было 19 лет), но неутомимый Видерман дебютировал в легендарной «Олимпии» на бульваре Капуцинок, одном из многих парижских заведений, реквизированных для развлечения американских солдат. Он выступал четвертым — незавидная очередность, сразу за дрессированными собачками, неизменно вызывавшими восторг публики. Первым номером он исполнил «Плоскостопую проститутку» (Flat Foot Floogie), следом «Дейзи, идем со мной» (Daisy Venez Avec Moi). Слушателям не понравилось. Небрежные хлопки обескуражили певца. «Мне предстояло исполнить еще две песни, и меня прошиб холодный пот: я чувствовал, что провалюсь. Я ничего не понимал: ведь в Бухенвальде меня любили!»
Певец поменял фамилию на Клэри, давал концерты по всему Парижу, работал с утра до ночи, танцевал со светскими львицами и проститутками («Одна врезалась мне в память. Высокая, похожая на Джоан Кроуфорд… она лихо отплясывала джиттербаг. На танцплощадке нам не было равных».) Клэри выступал, загримировавшись под чернокожего. Водил дружбу с Шарлем Азнавуром. Клэри перебрался на юг Франции и работал круглые сутки.
В 1947 году американские музыканты устроили забастовку, и музыкальные продюсеры из США отправились за талантами в Европу. Гарри Блюстоун, один из самых толковых сотрудников звукозаписывающей компании, занимавшийся поиском новых исполнителей, побывал во Франции и сразу приметил Клэри, он тогда гастролировал на Ривьере. Именно Блюстоун и зажег звезду Клэри. Тот записал несколько песен, и они — без его ведома — обрели популярность на другом конце земли, в США. Было продано полмиллиона пластинок с композицией «Обуйся, Люси» (Put Your Shoes on, Lucy) в его исполнении, он попал в хит‑парады журнала Billboard.
Клэри предложили вид на жительство США, и он сразу же согласился; мужественно сдерживая слезы, распрощался с Францией, перебрался в Нью‑Йорк, оттуда в Лос‑Анджелес. Его любимая сестра Никки — единственная его родственница, все прочие сгинули в концлагерях — вышла замуж за техасца и поселилась в пригороде Далласа, где и прожила долгую счастливую жизнь. Клэри навещал сестру, выступал перед ней и руководством компании Pepsi (желающих было много, не всем нашлось место в зале), в том числе адвокатом Ричардом Никсоном и женой президента компании Джоан Кроуфорд, накануне убийства президента Кеннеди и продолжал выступать в этом же заведении до середины ноября — правда, зрителей по понятным причинам было уже негусто.
Убийство Кеннеди потрясло, но не повергло в уныние человека, несколько лет засыпавшего на лагерных нарах бок о бок с товарищами, которые утром оказывались мертвы. Клэри твердо решил опустить завесу забвения над своей трагической юностью. Он смотрел в будущее, надеялся попробовать силы в музыке и комедии. Его альбомы, смесь жизнерадостных джазовых стандартов на английском и французском языке, продавались хорошо.
«Роберт Клэри пел, сколько себя помнил, — говорится в аннотации к его альбому 1955 года “Знакомьтесь: Роберт Клэри” (Meet Robert Clary). — Он мечтал стать певцом, но война вырвала его из привычной жизни, он надолго попал в концлагерь. Когда настало мирное время, он выступал на французских радиостанциях, в кафе… и даже в парижском концертном зале “Олимпия”: так начиналась его карьера».
В Лос‑Анджелесе Клэри снимал небольшую квартирку на Оркид‑авеню, за Китайским театром Граумана на Голливудском бульваре. Клэри обходил продюсеров и агентов, выступал в ток‑шоу, порой кутил в «Свинье с дудочкой» или «У Муссо и Фрэнка». Клэри привык к тому, что во Франции подают несколько блюд по отдельности и небольшими порциями, и удивлялся, когда в Лос‑Анджелесе ему приносили огромную тарелку с горой «всего и сразу». Он радовался, что в Америке у него нет друзей‑французов: это вынуждало его совершенствоваться в английском.
«Я всегда любил “Париж” Ива Монтана, — признается Роберт Клэри в собственноручно написанном примечании к аннотации альбома “Знакомьтесь: Роберт Клэри”». Они с Монтаном стремительно ворвались на американскую сцену примерно в одно и то же время. Клэри гремел на Бродвее в музыкальном ревю «Новые лица 1952 года» (там в числе прочих участвовали Эрта Китт, Элис Гостли и Пол Линд, Клэри влюбился в обеих, и Эрту, и Элис, а вот Линд, по его воспоминаниям, был «жестокий» и «антисемит», особенно подшофе), Монтан же снимался в собственной музыкальной передаче. И тот, и другой восхищались послевоенной Америкой: жизнь здесь била ключом. Перед чарами Нового Света не устояла даже Симона де Бовуар, несмотря на левацкие взгляды: она отметила в воспоминаниях о путешествии по США, «Америка день за днем», что Лос‑Анджелес «размером с весь Лазурный берег», а мартини здесь «так же отличается от парижского, как идеальный круг от нарисованного на доске».
Наезжая в Нью‑Йорк и Монреаль, Клэри встречался с Азнавуром, но французский Голливуд тех лет состоял преимущественно из роскошных жен актеров, и Клэри трудно было войти в их круг. Монтан с женой Симоной Синьоре дебютировали в светском обществе Лос‑Анджелеса, как писала в автобиографии Синьоре, благодаря «трем французским дамам Голливуда» — Энн Дуглас, Кики Журдан и Вероник Пек. Кирк и Энн Дуглас устроили Монтанам вечеринку, чтобы познакомить их с Джуди Гарланд, Джорджем Кьюкором, Дином Мартином и Уолтом Диснеем (Монтан весь вечер пенял ему, что тот не ответил на письмо, которое он в 13 лет отправил ему.) Клэри же в ту пору еще учил английский и выступал в кабаках, но вскоре затмил популярностью едва ли не всех вышеперечисленных знаменитостей.
Клэри подружился с Мервом Гриффином , тот был своим в Голливуде и познакомил его с Натали, дочерью Эдди Кантора: десять с лишним лет Клэри и Натали были лучшими друзьями, но в конце концов поженились. Гриффин со смехом вспоминал, как Клэри, очутившись впервые в гостях у его матери, растерялся, не зная, как правильно есть початок вареной кукурузы: во Франции кукурузой кормят скот. Но вкус кукурузы ему очень понравился и, желая добавки, Клэри — в апокрифическом пересказе Гриффина — протянул обглоданный початок хозяйке, рассчитывая, что та превратит его в целый.
В тот век невинности, когда все французское казалось американцам милым, соблазнительным и шикарным — Бардо, влюбленный скунс Пепе ле Пью в мультфильмах Warner Brothers, шуточки Боба Хоупа о пляс Пигаль с рефреном «о‑ля‑ля», блинчики Сюзетт в модных французских ресторанах, о которых в 1960‑х мечтали американские парочки в каждом ситкоме, от «Я люблю Люси» до «Пит и Глэдис», — Роберт Клэри представлялся эталонным французом. Он сыграл в музыкальном ревю «Новые лица 1952 года», на основе которого кинокомпания XXth Century Fox сняла фильм — первый мюзикл в синемаскопе . Фильм стал хитом и первым настоящим прорывом Клэри: этот мюзикл привел его к следующему решительному прорыву.
Клэри не желал играть роль типичного француза, поначалу даже отказывался исполнить в «Новых лицах» полюбившуюся публике песенку «Счастливчик Пьер», хотя в конце концов согласился и преуспел так, как не смел и мечтать. На закате актерской карьеры, в 1980‑х, в мыльной опере «Молодые и дерзкие» Клэри отверг предложение продюсера Билла Белла: не захотел, чтобы его незадачливого персонажа звали Французик. «Ни за что. Пожалуйста, не зовите меня Французик», — умолял Клэри. Он смертельно устал от клише. Забавно: сошлись на том, что персонажа будут звать Пьером. В автобиографии Клэри писал: «На моем имени стоит огромная печать. На ней крупными буквами написано: “ФРАНЦУЗИК”».
А потом вышел пилот ситкома «Герои Хогана», действие происходило в нацистском лагере для военнопленных, и Клэри сыграл в нем свою коронную роль — француза‑коротышки Луи Лебо, тот был не просто храбрец, но и шеф‑повар (кто же еще). В некоторых сериях на Луи не привычный béret Basque , а белый toque повара‑француза. В следующих сезонах персонаж Клэри развивался, Клэри было что играть, и в мемуарах, озаглавленных, нравится вам это или нет, «От Холокоста до “Героев Хогана”», он подробно останавливается на вопросах, которыми его донимали уже не одно десятилетие: нет, он был не против сыграть пленника немцев. Немцы в ситкоме — люфтваффе, необязательно нацисты, в шталаге соблюдали Женевскую конвенцию, это не концентрационный лагерь. Актеры, сыгравшие полковника Клинка и сержанта Шульца (Вернер Клемперер, сын дирижера Отто Клемперера, и Джон Баннер), были евреями, Клэри обожал их, считал своими лучшими друзьями, они общались и на съемках, и позже, когда мирно старились в Лос‑Анджелесе. Айван Диксон, сыгравший Кинчлоу, был великолепным актером, в 1964 году он уже снял проникновенный черно‑белый фильм «Всего лишь человек» (Nothing but a man), он — один из всей съемочной группы — покинул ситком ради более серьезных актерских и режиссерских задач. Разногласия — да и то небольшие — у Клэри случались разве что с Бобом Крейном, единственным республиканцем из всего актерского состава.
Клэри отмечает, что «Герои Хогана» еще долго не утратят популярности по всему миру, даже в Германии: там их показывали под названием «Лагерь героев».
Третий акт Клэри, после драм молодости, выдался тихим. Прежде он предпочитал не говорить о Холокосте, но в 1980‑х изменил своему правилу: ужаснувшись антисемитизму Патрика Бьюкенена и Дэвида Дюка
(мягкому у первого, откровенному у второго) в теленовостях, Клэри начал рассказывать о пережитом. В 2015 году в интервью журналу Hollywood Reporter он признался: «Это лучшее, что я сделал в жизни». Кошмары о Холокосте, преследовавшие Клэри с 1940‑х, наконец отступились от него.
По словам Клэри, было время, когда бежавшие от Второй мировой войны, встретив на вечеринке в каком‑нибудь крупном городе Европы или Америки, в том числе и в Лос‑Анджелесе, таких же, как они сами, старались не распространяться о пережитом. Где вы были во время войны? В лагере? Я тоже. А где именно? В каком лагере? Бухенвальд. Равенсбрюк. Треблинка… Долго? Да. И разговор переходил на новости, сплетни, спорт.
Но куда более сильный катарсис он пережил в 1981 году в Иерусалиме, посетив Всемирный съезд евреев — узников Холокоста. Он проникся инстинктивной симпатией и к Израилю, и к Иерусалиму, и к сообществу узников Холокоста — пожилым, с брюшком, израильтянам, которых он помнил тощими юными парижанами. Клэри посетил «Яд ва‑Шем», дал интервью для документального фильма: тогда он впервые не выдержал и расплакался. Он не мог ни успокоиться, ни объяснить интервьюеру, доктору Уильяму Радеру, почему плачет; чуть погодя Клэри задумчиво произнес: «Может, и жаль, что я не погиб».
Отец Клэри Мойше Видерман, ортодоксальный еврей, эмигрировал из Польши во Францию, но французский так и не выучил, хотя и женился на местной. Отец к детям относился с прохладцей, а вот мать, Байла, не чаяла в них души. Беззаботное детство Роберта в большой семье кончилось после того, как их услали в Дранси, а потом на грузовиках повезли через всю Германию, и немецкие подростки кричали перепуганным детям, сидевшим в кузове грузовика: «Грязные евреи!» По прибытии в лагерь Клэри чудом удалось избежать немедленной селекции и неминуемой гибели — из‑за слишком юного возраста («Мне было 16. А выглядел я на 12»). Последнее, что сказала мама Роберту в лагере смерти, прежде чем их разлучили, было «Веди себя хорошо». Она понимала: если ее норовистый, острый на язык сын скажет хоть одно неверное слово, его тут же отправят в газовую камеру. Не прошло и недели, как обоих родителей Клэри убили, и он навсегда потерял веру.
В Иерусалиме тоска его усилилась не только из‑за нахлынувших воспоминаний, но и из‑за логистики конференции:
«Кульминацией всего стала моя депрессия — нас возили на автобусах в Тель‑Авив, я очутился в этом большом городе, мне казалось, будто я снова в лагере, исполняю приказы (иди к двери G, а не H, стой в шеренге, жди своей очереди, встань, сядь, отдай честь, спой, замолчи, похлопай, заплачь). Для меня это было невыносимо».
Однако это событие отнюдь не отбило у Клэри желание ворошить болезненные воспоминания: оно лишь укрепило его в решимости рассказывать людям о пережитом и, вернувшись в Калифорнию, он продолжал выступать от имени Центра Симона Визенталя, особенно перед старшеклассниками. И вновь увлекся рисованием.
В 2020 году я через Ноаха Поллака и раввина Авраама Купера обратился к Клэри с просьбой об интервью: ему было 96 лет, он жил в Беверли‑Хиллз. Клэри очень вежливо отказал мне: он больше не давал интервью. Последнее публичное выступление Клэри состоялось под эгидой Американской телевизионной академии; он тогда предупредил, что это интервью станет для него заключительным: «Хватит болтать, хватит трепать языком! Я буду свистеть, танцевать, а болтать больше не буду».
16 ноября 2022 года Роберта Клэри не стало.
«Все, что я делал, — отвечал он на вопрос, каким из своих достижений гордится больше всего, — я делал для того, чтобы нравиться людям. Это приносило мне удовлетворение. Я любил театр». Когда интервьюер подводил беседу к «последнему вопросу, который нам хотелось бы задать», Клэри морщился от слова «последний» и притворно хныкал: мол, ему жаль, что разговор вот‑вот завершится. «Как! Последний?!» Он уморительно оттопырил нижнюю губу и застонал точь‑в‑точь как в «Безумных мелодиях» (Looney Tunes), Мел Бланк позавидовал бы. Но, услышав вопрос: «Каким бы вы хотели запомниться людям?» — посерьезнел.
«Мне все равно. Я не шучу. Мне правда все равно. Запомнят меня славным малым? Отлично. Запомнят меня грязным евреем? Отлично. Мне все равно, меня ведь уже не будет. И я не буду из‑за этого переживать. Умер и умер, кому какое дело? Я никогда этого не узнаю. И мне никто об этом не расскажет, даже Б‑г. Неужели Б‑г станет мне рассказывать: “А ты знаешь, что о тебе говорят?!”»
Оригинальная публикация: They Loved Me in Buchenwald
Восхождение к Джоконде
The New Yorker: В поисках убежища после Второй мировой войны
