Есть литература высшего разряда, которая что‑то меняет во Вселенной, по крайней мере, расширяет наши представления о пространстве, времени, человеческой душе. Она в России есть, есть и сейчас, хотя, может быть, ее меньше, чем хотелось бы, и ее гораздо меньше, чем хотелось бы, знает широкий читатель.

Есть коммерческое чтиво однодневного употребления. Его, конечно, вдоволь.

И есть «изящная беллетристика». Литература и типа, и уровня Александра Куприна, Марка Алданова, Сомерсета Моэма, Пола Остера. Вот с ней у нас, пожалуй, швах.

То есть беллетристики хоть отбавляй. Но она по большей части не шибко изящная и притом с самозванческой претензией на «большую литературу». И, увы, именно такого рода беллетристы‑самозванцы и воплощают современную российскую словесность для большинства интеллигентных читателей.

А вот беллетристов честных и умелых почти нет. Вот Сергей Довлатов был таким. Дина Рубина когда‑то давно написала несколько автобиографических повестей в «довлатовском» духе и жанре, и казалось, она может занять именно эту достойную нишу.

Потом она стала писать толстые романы. Трилогия «Русская канарейка» — характерный пример ее романного творчества. И очень симп­томатичный. Огромная романная география. Пра­га—Алма‑Ата—Одесса—Израиль—Па­риж—Лондон— Италия—…

Лихо закрученный сюжет. Правда, чтобы лихо закрутить сюжет, писатель пользуется приемом уж очень… простеньким, скажем так. Ведь это совсем простой ход, достойный низшего, а не среднего рода словесности, — сделать героя агентом спецслужбы, борющимся с террористами и незаконными торговцами оружием?

Герой притом — яркий, колоритный. Певец‑контратенор (это как у Фаринелли, но без его досадного физического недостатка) Леон Этингер, по документам — российский еврей, живущий во Франции, на самом деле — полуукраинец, полуараб с еврейской фамилией и израильским гражданством… и да, суперагент «Моссада». Имеет обыкновение переодеваться в старую леди.

А вот героиня. Красавица‑умница‑непоседа, глухая от рождения (читает по губам), воспитана папой (мама умерла в родах)… У вас уже текут слезы? Нет?

Это — с одной стороны. С другой — вот такая деталь. На дворе ранние 1960‑е годы. Старый зверолов (профессия такая — ловит зверей для алма‑атинского зоопарка) и любитель канареек недоволен, что приятель его сестры, у которой он живет, любит играть на флейте и нер­вирует птичек… И что он в раздражении цитирует? А вот что. Из «Воронежских тетрадей» Мандельштама:

Флейты свищут, клевещут и злятся,

Что беда на твоем ободу…

Цель здесь — продемонстрировать, что у автора романа хороший поэтический вкус. И что за беда, что страдает всякое правдоподобие!

А героиня — героиня (наполовину казашка!) внешне похожа на «Марию Анунциату Антонелло да Мессина». Автор и в живописи знаток.

Между тем такая простодушная демонстрация эрудиции и утонченного вкуса без всякой художественной необходимости и даже вопреки ей — тоже как раз, как ни странно, признак массовой словесности. Ведь самоутверждается не только автор, но и читатель.

Это относится и к стилю. Вообще‑то Рубина пишет неплохо. Бойко, живо, иногда — красочно и тонко. Открываем на первом же попавшемся месте: «Плащ был Илюше и раньше знаком — огромный, тяжелый, из толстой бычьей кожи, он мог стоять на полу сам, без человека внутри. От него довольно приятно пахло: кожей и чуть‑чуть касторкой — смазывали на лето, чтобы не растрескался. В раннем детстве Илюша играл в нем, как в шалаше».

Но иногда этого простого и милого слога ей начинает не хватать. Она вспоминает, что хочет быть Настоящим Писателем, а Настоящему Писателю надо писать как можно витиеватее. И получается вот что: «…Разгулянная прадедова повозка тряслась по городам и весям вперегонки с неумолимым бегом бродяжьей крови».

А вот, простите, эротическая сцена: «…Божественное сладостное стаккато, что охватило и повело их слитные тела и вело до конца, до мучительной вспышки грозовой кровеносной плети в окне за мгновение до громового разряда — ее разряда, — который он ощутил в медленном содрогании ее тонкой спины, заключенной им в охапку».

Другими словами, из почтенного среднего рода литературы Рубина то и дело соскальзывает в низший. Причем что парадоксально, чем больше стремится подняться в высший разряд, тем вернее опускается вниз. Пытается сделать «как у Набокова», а вылезает — боевик или дамский роман.

Есть еще одна сторона дела. Действие романа‑трилогии происходит в реальной истории. А потому писателю не худо уточнять реалии, чтобы не садиться в лужу.

Ну вот к примеру. Основатель рода Этингеров, николаевский солдат‑кантонист Соломон, говорит: «Когда нас, пацанов‑кантонистов, крестил полковой батюшка, — (в баню загнали, якобы мыться, а после окатили всех холодной водой из шаек), — мне имя дали, Никита Михайлов, и служил я под ним царю и России двадцать пять лет».

Ну не могло такого быть! Коллективного крещения «втемную» в бане — по церковным канонам. Последующего возвращения в иудаизм — по законам Российской империи. (Про слово «пацан» я уж не говорю.)

Другой пример: «Между возвращением Мухана с фронта и тем первым письмом из Германии в шестьдесят втором году было вот что. Его забрали ночью в феврале 46‑го…

…В соответствии с приказом Верховного главнокомандующего № 270 от 16 августа 1941 года, приравнивающим бывших в плену советских солдат и офицеров к дезертирам и предателям, дед был приговорен к пятнадцати годам исправительных лагерей».

В действительности освобожденных (или бежавших) из плена солдат сразу же отправляли в фильтрационные лагеря, а оттуда — кого‑то в ГУЛАГ, кого‑то в штрафбат, кого‑то домой в тыл, а подавляющее большинство просто в армию, довоевывать. Судя по тому, что Мухан закончил войну в Берлине, он либо благополучно прошел фильтрацию, либо «искупил грехи» в штрафбате и по истечении трехмесячного срока возвращен в обычные части. Да, после войны пребывание в плену, что называется, «портило анкету», но трудно представить себе, чтобы уже демобилизовавшегося человека арестовали в 1946 году у себя дома на основании приказа от 16 августа 1941‑го.

Третий пример. Урядник жалуется Гавриле Оскаровичу Этингеру на его непутевого сына: «…и такой‑то срам, чтоб одаренный юноша‑виолончелист, многообещающий, так сказать, талант, прибился к босоте и швали! К налетчикам! Ведь в этой бандитской шайке известные подонки: тот же Яшка Блюмкин, и Мишка Японец, и какой еще только мрази там нет». Дело происходит в 1911 году. Год рождения Блюмкина — 1900‑й. Это даже и можно было бы списать на художественную вольность, если бы романная хронология у Рубиной систематически не «плыла». Одни персонажи на одиннадцатом десятке бодро шуршат на коммунальной кухне, другие в семнадцать лет оканчивают институт, а финальные страницы трилогии уходят уже куда‑то в 2020‑е годы.

Можно подумать, что я ругаю роман. Отнюдь нет. Конечно, это значительно слабее Пола Остера, или даже, скажем, Джона Ирвинга, или Милана Кундеры, или того же Довлатова. Но в сравнении с современными оте­чественными образцами «средней» беллетристики, например с Людмилой Улицкой, романы Рубиной (и, в частности, «Русская канарейка») все‑таки сильно выигрывают.

В «Русской канарейке» нет жеманности и социального самодовольства, переходящего в социальный расизм, как в «Казусе Кукоцкого». Нет доморощенного богословия, как в «Даниэле Штайне». Рубина вообще избегает всего, связанного с религией. Что, кстати, позволяет ей обойти скользкие темы: например, каков в Израиле юридический статус Леона Этингера — с его‑то единственным еврейским прадедушкой?

А что есть?

Есть сквозной образ — династия канареек, объединяющая судьбы героев. И еще — песенка «Стаканчики граненые», по которой герои «узна­ют» друг друга. Лучше бы, конечно, на этом только и держался сюжет, без шпионов/террористов/торговцев оружием и прочей невинной попсятины.

Есть описания. Описывать Рубина любит, и, когда описывает известные (неважно, из собственного опыта или понаслышке) и, главное, понятные ей вещи (одесская коммуналка, старая Алма‑Ата, израильский быт, французские фермы и монастыри), — получается хорошо и живо.

Есть юмор. В том числе черный. Трилогия заканчивается тем, что террористы выкалывают герою глаза. После чего он все‑таки женится на героине и живет с ней долго и счастливо. А она — талантливый фотограф. Представляете: счастливый брак слепого певца и глухого фотографа?

Наконец, идея трилогии несложная, но приятная: принадлежность к чему бы то ни было, в том числе к еврейству, связана не с кровью, не с генетикой, а с родовой памятью.

В общем и целом — вполне приемлемое чтение для интеллигентного человека в поезде или на пляже. В сезон отпусков «Эксмо» сделало читателю хороший подарок.