Материал любезно предоставлен Tablet

Rachel Kaufman
Many to Remember
[Памяти многих]
Dos Madres Press, 2021. — 100 p.

Казалось бы, поэзия и история — непримиримые противоположности. История стремится к дотошности и достоверности; поэзия обычно тяготеет к расплывчатости и субъективности. Если история ставит во главу угла даты, имена и государственные границы, то поэзия, особенно современная, жертвует подробностями ради того, что превыше времени и определений. Но что происходит, когда исторические факты утрачены, утаены или стерты и остаются лишь рассказы шепотом да выцветшие контуры? Тогда поэзия и история едины: переплетаются, заключая мощный, овеянный мифами союз.

Пример такого союза — дебютный сборник стихов Рейчел Кауфман «Памяти многих», вышедший в издательстве «Дос Мадрес Пресс». Кауфман, аспирантка Калифорнийского университета в Лос‑Анджелесе, занимается историей евреев в Мексике и Нью‑Мексико, изучая устные свидетельства и архивные документы, которые проливают свет на позабытые биографии конверсо — насильственно обращенных евреев‑сефардов из Испании; конверсо пытались ускользнуть от инквизиции, уезжая в Новый Свет, где была возможность в относительной (хотя и недолговечной) безопасности продолжать тайно отправлять еврейские обряды. Общие места истории конверсо в Новом Свете нам в основном уже знакомы: скитания в диаспоре, гонения, стойкость, необходимость таиться, горести; однако же лишь немногие подробности известны кому‑то за пределами научных кругов.

В предисловии Кауфман пишет: «Находясь в тюрьме, знаменитый криптоиудей Луис де Карвахаль Эль‑Мосо Луис де Карвахаль Эль‑Мосо (1566–1596) — коммерсант и поэт из семьи евреев португальского происхождения, считающийся первым еврейским писателем на территории обеих Америк. Родился в Испании, ребенком приехал в испанские колонии — Новую Испанию, был казнен инквизицией в Мексике. — Здесь и далее примеч. перев. (прибывший из Испании в Мексику на корабле своего дяди‑конкистадора) отправлял сестрам письма, спрятанные в персиковых косточках и банановой кожуре. Теперь его письма стали книгой. Архив и помнит, и забывает — мифы, историю и их слезы, пролитые ими над письмами друг другу». Автобиография Карвахаля — редкостный первоисточник, приподнимающий покров над историей евреев в Мексике XVI века. В нее включены письма, которые он пытался тайно передавать из тюремной камеры в дынях. Мексиканская инквизиция перехватила эти письма и бережно сохранила, а вот с их автором расправилась. Стихи Кауфман призваны приблизить эту историю к нам, а заодно рассказать, что чувствует поэт‑исследователь, обнаружив такой архив, где драгоценные, глубоко личные повести о жизни погребены под бесчисленными слоями кровопролитий, репрессий и бюрократического крючкотворства.

«Проследить эту историю нелегко, ведь речь идет о тайной религии. Следующему поколению ее передавали боязливо, учили, как отправлять ее обряды тайно. Криптоиудейские обряды смешивались с другими обыкновениями, переплетались с ними, и становилось не совсем ясно, что же вы передаете потомкам. А некоторые говорят, что получили от старшего поколения эти традиции никак не поименованными: их не связывали с иудаизмом или криптоиудаизмом», — пояснила мне Кауфман, когда однажды в пятницу под вечер мы сидели в кафе в Лос‑Анджелесе. Есть нечто сверхъестественное и сюрреалистичное в знакомстве с историей в таких обстоятельствах: испанская, а затем и мексиканская инквизиция, Севилья и Новая Мексика Новая Мексика (полное официальное название — Санта Фе де Нуэво Мехико) — провинция Новой Испании (колониальных владений Испании в Америке), а затем Мексики, существовала с конца XVI века до середины XIX века. Границы со временем менялись, ныне на этой территории расположены часть штата Нью‑Мексико, а также Техаса, Колорадо, Канзаса и Оклахомы.
, беженцы и колонизаторы, опасности и надежды — все это, всплывая из глубины столетий, разворачивается передо мной, а мимо по улицам мегаполиса несутся стремительные, как время, потоки автомобилей. Изучение еврейской истории, особенно тех разделов, о которых я ничего не знаю, всегда кажется мне каким‑то особым обрядом, особым долженствованием, пожалуй, из тех, которые требуют прочитать благословение. И вполне естественно, что с этой позабытой историей нас знакомит именно поэзия.

«Документы, с которыми мы имеем дело, — не что иное, как документы инквизиции, в них все пропущено через призму восприятия испанских католиков», — сказала мне Кауфман. Иначе говоря, историю криптоиудеев мы вынуждены изучать по документам, написанным той самой группой людей, которая стремилась стереть эту историю. Стирание становится нестираемой частью этой истории, и к пробелам в письменных источниках нужно относиться не менее внимательно, чем к любому обнаруженному вами факту. Кауфман сказала мне, что писать было трудно: требовалось «придумать, как сохранить отсутствие, одновременно создав эффект присутствия». А мне было трудно, когда, читая сборник, я натыкался на такое отсутствие, — от того, что оно означает, тяжелеет сердце. Вот пример соприкосновения с отсутствием — стихотворение «Судебный процесс номер 23 (перевод)»:

На первый вопрос он отвечает, что знает

заданные вопросы и людей,

которые их задают, и что ему

тридцать лет и он бежит

то ли к, то ли от. На второй

вопрос он отвечает, что услышал

вопрос, и что в этом вопросе

полным‑полно людей и те задают его

все разом, и он звенит

у него в ушах. На третий вопрос

он оседает на пол и улыбается.

На четвертый он отвечает, что никогда еще

не слыхивал такого вранья и таких вопросов

и только подобный ответ

может разрешить подобный

вопрос. На пятый

он отвечает, что не знает.

На шестой — принимается хулить

все истины, в которые верует, и 

ложь у него скользкая, как серебро.

На седьмой — публика

теряет интерес, а у него на губах

выступает пена.

Восьмого нет, и люди

вместе с вопросами повалили

на улицы, и все

завязывают шнурки, а он сошел с ума

бесповоротно, доведенный

до злополучного признания,

и по его остроконечной шляпе Скорее всего, имеется в виду капироте — средневековый испанский головной убор, который были обязаны носить арестанты, находившиеся под следствием инквизиции. Капироте также был частью одеяния приговоренных к смертной казни. В качестве символа покаяния сохранился доныне в испанской культуре (капироте носят члены братств, участвующие в религиозных католических процессиях). Также остроконечной шляпой по‑английски называли головной убор, который в Средние века предписывали носить евреям в некоторых христианских и мусульманских странах.

струится дождь.

Стихотворение строится на умолчаниях, подчеркнутых резкими анжамбеманами Анжамбеман (перенос) в стихосложении — несовпадение границы строки и границы между синтагмами.
. Очевидно, здесь идет допрос. Хотя слова «отвечает, что знает» в первой строке, казалось бы, поначалу намекают, что подследственный идет на сотрудничество или согласен давать показания, в следующей же строке он увертывается, бьет противника его же оружием. Ответа нет, перед следователями — зеркало: «он знает заданные / вопросы и людей, / которые их задают». Подследственный немедля продолжает темнить, делает двоякое заявление (оно высвечивает все сложности положения конверсос в Мексике и Новой Мексике): «бежит то ли к, то ли от». И действительно, конверсос, пытаясь сбежать куда побезопаснее, вступали в отряды конкистадоров и сами становились проводниками влияния Испании: в процессе своего бегства от империи раздвигали ее границы и расширяли ее владения. Если в этом и есть ирония, то крайне невеселая, как и абсолютная предсказуемость судебного разбирательства, описанного в стихотворении. Стихотворение, спускаясь кругами во мрак, приходит к черному юмору, абсурду и сюру. Кауфман сказала мне: «Документы инквизиции пропитаны кровью… Вопрос в том, как переложить язык архивных документов на язык поэзии, сохранив такие элементы архива, как история, молчание и странность, — сохранив чувства, которые всколыхнул во мне архив, то, до чего я могу дотронуться, и то, что в руки не дается».

На первых страницах книги «Памяти многих» мы находим репродукцию одного из этих архивных документов, касающегося суда над Леонор де Карвахаль. Разглядывая его, нельзя не поразиться красоте почерка. Кто был тот писец, который неспешно оформил по всем правилам приговор, вынесенный криптоиудейке, а заодно вывел эти прописные буквы — настоящий шедевр каллиграфии?

По всему сборнику рассыпаны отсылки к истории семьи самой Кауфман, особенно к бегству ее деда из Германии в начале Холокоста. Она пишет в предисловии, что усматривает параллели и переклички между этими периодами: «Я вижу две истории разом: они накрывают друг друга, пересекаются, а вместе с тем — различаются. Сквозь каждую из них другая — солнце пустыни, отражающееся от свитков. Скорее, сопереживание, чем сопоставление». Две истории, переглядываясь сочувственно, дополняют друг друга, купно становятся священными текстами, для которых равно характерны отсылки к легендарным библейским скитаниям в «пустыне» и откровениям, к которым обращается поэт. Казалось бы, истории не могут одновременно «накрывать друг друга» и «различаться» — но, не правда ли, именно так устроены история и наше личное восприятие истории? Как сказала мне в интервью Кауфман: «Аналогии каверзны… но в поэзии различие можно подать намного тоньше».

Некоторые стихотворения сборника (например, приведенное мной ниже — оно дало заглавие всей книге) затрагивают, вероятно, обе истории Кауфман и их переплетение, а также, возможно, некий общечеловеческий сюжет:

Ломай каноны. Ломай мрамор. Преломляй хлеб

над мойкой. Колокола — вдребезги, стекло — вдребезги, время —

вдребезги, его осколки точно ногти. Ломи солому,

ломай славу (только не смейся). Сломай

печь, сожги хлеб. Сломай человека и смотри,

как от него остается мокрое место (Ломать так ломать).

Сломай полку, сломай метлу,

сломай совок, смотри, как туча камней

застилает дом. Сломай руку статуи,

Сломай руку матери, преломи солонку

над картошкой. Ломай раз за разом,

Ломай узорно — да хоть в шотландскую клетку.

Ломай снежную корку, ломай график осени,

Ломай график поста, смотри, как Тора

падает на пол. Ломай рамы,

ломай стены, ломай кресла‑качалки, ломай пальцы.

Ломай комедию, ломай язык, ломай буханки,

жарь на костре. Шатры — в клочья, деревья — в щепки,

Ломай спичку на три части, дрожи от холода.

Взломай поверхность кожи татуировками, номерами,

ярлыками. Ломай шифр, ломай Эйхмана, смотри, как судят

левую руку зла. Пробей пролом

в заборе, напролом сквозь колючую проволоку,

на волю, в небо.

История хрупка, и когда за нее берешься, есть риск, что она разобьется вдребезги или от первого же прикосновения рассыплется в прах. Но, возможно, таким образом ты сможешь понять, насколько хрупко не только прошлое, но и настоящее: ведь это стихотворение написано в настоящем времени. Здесь «ломай» становится рефреном, подспудным намеком на обряд, предполагающий образность самого разного толка — от житейски прозаичной до абстрактной и глубоко личной: это расследование всего, что только можно сломать, всего, уже разломанного на мелкие части.

Фрагменты истории доходят до нас не в целости и сохранности. Но в стихах их отпускают по волнам, как замечает Кауфман в стихотворении «Ме‑ам Ло‑эз» «Ме‑ам Ло‑эз» — комментарий к Торе, написанный на ладино турецким раввином Яаковом Кули (1689/1690–1732). : «Нам говорят, / что наши души мало‑помалу / приучатся слышать эхо / наших устоев — эти песнопения / отделены от мифа, ведь иначе не удержать / на плаву хоть частичку святости».

Получить эти фрагменты — значит ощутить частичку этой святости.

Оригинальная публикация: Poems for the Conversos