Материал любезно предоставлен Tablet
Недавно я встречался в баре брюссельской гостиницы с одним евреем, чтобы поговорить о розовом алмазе, который несколько лет назад отобрала у него бельгийская полиция. Суд только что постановил, что камень определенно является его собственностью, а это значит, что камень ему вернут скоро, очень скоро. А может быть, вернут только его внукам. Гостиничные бары — самое подходящее место для разговоров о похищенных алмазах и тому подобных вещах. Там звучит музыка — достаточно громкая, чтобы поощрять беседу и отогнать тех, кто хотел бы эту беседу подслушать; расстояние между столиками на фут‑два больше обычного — так тебе подспудно намекают, что не стоит совать нос в чужие дела.
В Брюссель я приехал утром того же дня; дело это было весной, вскоре после того, как на неофициальную столицу Европейского союза обрушилась волна терактов. Улицы напоминали армейский лагерь, на главных перекрестках дежурили солдаты в камуфляже, с оружием наизготовку. День был серый, дождливый, унылый. Даже у бельгийцев на велосипедах вид был такой, словно им тут надоело. Наверное, можно с уверенностью сказать, что мы не выбрали бы для встречи это место (да и, честно говоря, любую другую точку Бельгии), если бы не тот факт, что Серж Муллер, с которым я должен был поговорить, не имел права покидать страну без разрешения судьи, который конфисковал у него паспорт. В Европе отрицание очевидного — явление повсеместное, но в бельгийском варианте этого психологического механизма есть нечто особенно гадостное: призраки жертв короля Леопольда II и призраки убитых евреев неохотно сосуществуют здесь с запахами кебаба и кипящего растительного масла, а над всем этим реет звездный флаг Европейского союза, колоссального административного проекта ‑недостроя, который тоже держится на отрицании, а именно на отказе признавать, что прошлое Европы обязано иметь связь с ее будущим.
Муллер — торговец оружием, бывший «африканский алмазный король», которого прозвали «Мистер Кровавый Алмаз» после того, как «Вашингтон пост» опубликовала статью о его деятельности. Я сам журналист, так что обычно солидарен с газетами; но в той статье, касавшейся мира, который я хорошо знаю, несколько аспектов африканской алмазной индустрии были собраны воедино, чтобы сделать выводы, противоречащие фактам (а факты, кстати, не так просты). В любом случае Муллер, похоже, не обижается на свое прозвище, а я (наверно, как и многие другие на моем месте) испытал легкий прилив адреналина от того, что сижу и пью коньяк с человеком, носящим столь зловещую кличку.
С Муллером я познакомился через его сына, который прислал мне письмо, когда Муллер‑старший все еще был под арестом в Черногории, где его арестовали по ордеру Интерпола, по подозрению в поставках оружия колумбийской ФАРК взамен на крупные партии кокаина. Бельгийский прокурор Поль Ван Тигшельт объявил эти обвинения смехотворными, но вы не ошибетесь, заподозрив, что в этой истории есть какая‑то закономерность. Мы с сыном Муллера активно обменивались бумажными письмами, исходя из гипотезы, что власти слишком поглощены чтением электронных писем и СМС, чтобы возиться с расклеиванием и заклеиванием конвертов. Сын утверждал, что в тюрьме его отец прочел мою статью о «Розовых пантерах» — банде похитителей алмазов. Его сокамерники, имевшие отношение к этой банде, сказали, что в статье содержится достоверная информация, и Муллеру стало любопытно на меня посмотреть; как минимум, он согласился со мной встретиться.
Мистер Кровавый Алмаз хорошо выглядит для человека, который провел последние девять месяцев за решеткой — восемь в Черногории, один в Антверпене. Когда я делаю ему комплимент насчет внешности, он улыбается. Мне часто приходило в голову, что есть какая‑то особенная бесчеловечность в том, чтобы вырывать кого‑то из дома и семьи и запирать на много лет в стерильных бетонных коробках, где он то и дело становится добычей других, более жестоких преступников; лучше уж подвергать правонарушителей публичной порке или отрубать им руки. Мы только потому не понимаем, что тюремное заключение — кара варварская, что редко решаемся даже приблизиться к исправительным заведениям, точно так же, как обычно чураемся всего, связанного со смертью. Когда мы закрываем глаза на то, что в действительности означает приговор к тюремному заключению, наша установка еще больше отдаляет нас от правды жизни, а если уж мы сталкиваемся с незавуалированной реальностью, шок гарантирован.
Я признаюсь в отвращении к Брюсселю, и мой собеседник улыбается задушевнее, чем раньше, прихлебывает коньяк. «Я спрашивал себя много раз: “Почему Бельгии и особенно Антверпену посчастливилось иметь процветающую еврейскую общину, которая поспособствовала повышению уровня жизни для всех жителей?”» — говорит алмазный король, и в мелодике его речи сквозит знакомый мотив пильпуля — метода изучения Талмуда.
Его ответ на этот вопрос — ответ человека, выросшего в Бельгии и прочитавшего много литературы на эту тему, — отсылает к взаимоотношениям Европы и евреев, проживавших в Европе, к взаимоотношениям, на которых лежит проклятие. Когда начала действовать испанская инквизиция, многие состоятельные еврейские семьи, когда‑то принявшие католичество, перевезли свое имущество в Антверпен, в то время испанское владение, а для Европы — тогдашний аналог Уолл‑стрит. Из Антверпена испанские евреи могли переселяться в Константинополь, под защиту султана.
«И чему же нас учит эта история?» — спрашиваю я у своего собеседника. «Думаю, что на счету в небесном банке на балансе в гроссбухах был какой‑то кредит, — объясняет он, — и его следовало погасить». Он подразумевает: быть евреем в Европе — не отвлеченное понятие социологии, не вопрос о том, посещаешь ли ты синагогу, не нечто метафизическое. Быть евреем в Европе — это судьба, записанная в наших телах, пропитавшая их до мозга костей.
Я возражаю: именно из Антверпена евреи, уцелевшие во время Холокоста, могли отправиться в США на судах компании «Ред Стар Лайн». «Ну ладно, объясняйте это как хотите, но вопрос лучше, чем ваши объяснения, — говорит он. — Этот вопрос — хороший вопрос».
Каждая еврейская семья, которая в военные годы избежала смерти, была одновременно примечательной и везучей. Отец Сержа, его братья и сестры родились в маленьком городке в Галиции в семье хасидов, а с разделом Польши оказались в Лемберге, который стал советским; бабушка Сержа была убита в начале войны после того, как опрометчиво приняла предложение немцев во время затишья в боевых действиях вернуться в родную деревню. Когда Германия напала на Россию, все, у кого были деньги и кров над головой, остались в Лемберге; малоимущие ушли вместе с русскими, которые переселили их в лагеря в Сибири, где отец Сержа и другие пережили войну. После войны отец Сержа пробрался в Антверпен, где договорился встретиться со своим отцом, который в военные годы спасся, получив пропуск в Швейцарию.
Еще более везучей оказалась мать Сержа, выросшая в семье ортодоксов в Страсбурге; после того как Гитлер пришел к власти, отец семейства все более настороженно слушал германское радио и вовремя подготовил пути к бегству — купил подложные удостоверения личности, а заодно приобрел, используя эти документы, ферму на юге Франции. Когда пришли немцы, дед Сержа по материнской линии закрыл свою фабрику и перевез семью на ферму, где мать Сержа и ее братья и сестры, живя под чужими именами, наслаждались идиллически сказочным, насколько им запомнилось, детством.
Серж Муллер, как и любой другой ребенок в еврейской общине Антверпена в послевоенные годы, родился благодаря тому, что его родителям улыбнулась удача. То был период великих потрясений, совсем как изгнание евреев из Испании или погромы на Украине и в России, период, когда ход истории ускорился и произошли крупные эволюционные скачки. «Можно было видеть, как люди возвращались из лагерей в Антверпен, не имея ничего за душой, и за три десятилетия обзаводились большими семьями и немаленьким капиталом», — говорит Муллер. То, что человеку удалось выжить, не только вызывало психологические травмы; для тех, кто был достаточно молод и не слишком искалечен бедствиями, факт выживания доказывал, что на свете нет ничего невозможного.
Муллер говорит, что в его детские годы Антверпен был средоточием чуть ли не прирожденного оптимизма; странное высказывание о группе людей, которые совсем недавно были на волоске от смерти. Наверное, риск, сопряженный с тем, что ты начинаешь новый бизнес, плохо зная рынок и почти без капитала, казался ерундой по сравнению с тем, как рискованно прятать своих детей на чердаке или в кладовке, чтобы уберечь их от газовой камеры. В любом случае про войну никто не разговаривал. А поскольку успех, как ничто другое, подстегивает в человеке отвагу и дерзость, те, кто преуспел, попробовали себя в еще более грандиозных начинаниях и стали воплощать безумные фантазии, которые пригрезились им во сне или просто пришли на ум с бухты‑барахты. Некоторые занялись нефтяным бизнесом. Антверпенские торговцы алмазами, которые ввозили товар из Конго, увлеклись водными лыжами и каждое утро, перед шахарит, катались по реке Конго. Хеник Аппельбаум во время войны в Биафре сколотил состояние на доставке валюты воздушным транспортом — по всей Африке, самолетами, загруженными под завязку, а в итоге получил эксклюзивные права на все алмазы Ганы.
«Жизнь динамична. Ты должен придавать своей жизни динамичность и стараться, чтобы она не застаивалась. А еще старайся, чтобы твоя жизнь была амбивалентной, насколько это возможно, — говорит Муллер, когда я спрашиваю, какие уроки он вынес из своего специфического воспитания. — Жизнь — в некотором роде игра».
Мы разговариваем уже два часа, и я начинаю лучше чувствовать тонкие нюансы его внимания. Пока мы обмениваемся репликами, я чувствую, что он меня прощупывает: быстро ли я умею переключаться на другую частоту, широк ли диапазон моих эмоций; так обычно действуют умелые политики, репортеры или переговорщики, а также парочки на свиданиях.
Хотя евреи обогатили Антверпен полным комплектом домов престарелых, школ, клубов и синагог, которым могут позавидовать менее удачливые европейские еврейские общины (совсем как нью‑йоркским или чикагским евреям), их отношения с землей, на которой они проживали, разительно отличались от того, что привычно их американским родичам. «Люди хотели не быть бельгийцами», — поясняет в определенный момент Муллер. Я не сразу понимаю, что эта фраза выстроена умышленно и не является несколько неуклюжей калькой французского синтаксиса.
В отличие от американских евреев, чья тяга сделаться «настоящими американцами» часто становилась драмой в жизни многопоколенной семьи, а также лейтмотивом романов, политики и деятельности институций, евреи, жившие в Бельгии, сочли бы нелепым предложение «стать бельгийцами в большей мере, чем раньше». Территория Бельгии, которой поочередно правили австрийцы, испанцы, французы и голландцы, мнила себя полиглотическим владением каких‑то далеких королей, причем еще долгое время после того, как в 1830 году Бельгия официально обрела независимость. «Быть бельгийцем» значило разве что идти на компромиссы в быту, причем желательность адаптации к повседневной жизни Бельгии зависела от финансового положения. Евреи были вольны ходить по городу в хасидской одежде и весь день напролет разговаривать между собой на идише, если только создавали рабочие места и тратили свои деньги в Бельгии. Здесь, в этом баре, никого не удивило бы, что Серж Муллер — господин в идеально сидящем костюме из ателье, запросто поддерживающий беседу о науке, философии, истории и хороших винах, — никогда не считал себя бельгийцем; он — еврей из Антверпена.
Также никто бы не счел необычным то, что после окончания средней школы он не стал поступать в университет. Вместо этого он пять лет проучился в ешиве «Поневеж» в Бней‑Браке, а затем провел год в Лейквуде, штат Нью‑Джерси. И все же поначалу в Бней‑Браке он испытал шок. «Казалось, мир стал черно‑белым, — вспоминает он. — Ни одного цветного пятна». Светские книги и журналы запрещались. Он арендовал в городе почтовый ящик, на который ему присылали журналы, ездил автобусом в Тель‑Авив, чтобы играть в теннис и заниматься виндсерфингом, возвращался в ешиву сильно загорелый. Раввины не раз просили его бросить ешиву, но высказывали свою просьбу уважительным тоном, поскольку он очень хорошо учился, а его отец жертвовал ешиве деньги.
Серж Муллер развил свою индивидуальность, подчеркивая то, чем отличается от других; для бельгийских евреев такое весьма характерно — полная противоположность попыткам ассимиляции. В Поневеже ему хотелось читать Ницше и не выбирать — либо учеба в Поневеже, либо Ницше. Спустя шесть лет он решил провести год в Лейквуде, чтобы вернуться к обыденной жизни постепенно: мгновенное «всплытие» из глубин Поневежа стало бы слишком резкой переменой. В Лейквуде атмосфера была более либеральная и менее суровая: он мог открыто играть в теннис и бегать трусцой. А еще ездить в Манхэттен, где он с удовольствием посещал музеи и концерты симфонической музыки, а также встречался с американками, в том числе с женщиной, на которой позднее женился. После года такой жизни он вернулся в Антверпен, чтобы приступить к работе в семейной фирме.
Муллеры — далеко не рядовые торговцы алмазами. Они были сайтхолдерами фирмы «Де Бирс» — то есть привилегированными покупателями ее алмазов; раз в месяц кто‑то из членов семьи ехал из Антверпена в Лондон, чтобы забрать у агента компании заранее подготовленный пакет с алмазами. В ювелирном цеху Муллеров сорок или пятьдесят мастеров обрабатывали и шлифовали эти алмазы, после чего Муллеры продавали готовую продукцию ювелирам, которые приезжали за товаром издалека, даже из Токио. У «Де Бирс» было 90‑100 сайтхолдеров на всей планете, и не менее половины из них работали в Антверпене; вот почему этот город нарекли алмазной столицей мира.
Всякий, кто хоть чуть‑чуть разбирается в механизмах алмазного бизнеса — или любого бизнеса, — мигом сообразит, что антверпенские евреи, которые торговали алмазами, ровно ничего не контролировали. Они были посредниками, циркулировали между крупными бельгийскими алмазными банками [Банки, которые обслуживают исключительно алмазную индустрию.] типа «Де Антвепше диамантбанк», которые ссужали им деньги вперед на закупки товара, и лондонской штаб‑квартирой «Де Бирс» — картеля‑монополиста, чьи южноафриканские алмазные копи были богатейшими в мире. Неравенство в отношениях между евреями‑торговцами, большинство которых начали бизнес после войны, с нуля, и картелем «Де Бирс» лаконично выражено в термине «сайтхолдер». Когда слышишь это слово впервые, оно ассоциируется с правом собственности на какое‑то материальное имущество — возможно, на site — место добычи алмазов. Но на самом деле «сайтхолдер» — от слова «sight», «зрение», а быть сайтхолдером «Де Бирс» означало, что торговец вправе приобрести пакет алмазов, отобранных «Де Бирс», по цене, установленной картелем, причем сайтхолдер был обязан внести эту сумму сразу и целиком, не имея ни малейшей возможности осмотреть камни или поторговаться. Чтобы не оставлять никаких сомнений в однобокой выгодности этих отношений, «Де Бирс» оставлял за собой право отменить сделку в течение 48 часов после того, как сайтхолдер оплачивал свой пакет, и получить алмазы обратно.
А антверпенские евреи — что они могли дать крупным бельгийским банкам и южноафриканской горнодобывающей компании? Это были не познания специалистов о добыче алмазов, не капиталы и даже не умение гранить и шлифовать камни. Нет, это была способность уверить других в том, что алмазы — ценнейшая драгоценность и, следовательно, стопроцентно надежное средство вложения капитала. Талант, благодаря которому евреи так преуспели в торговле. Ценность алмазов объяснялась исключительно верой людей в их ценность — в то, что блеск крохотного камушка, который можно зашить под подкладку пиджака или спрятать во вставной зуб, имеет неотъемлемую ценность, что этот блеск дороже, чем дом, или чем пятьсот акров пашни, или чем человеческая жизнь. Кто еще мог бы убедить целый мир в подобной нелепости, как не те люди, чья жизнь (или жизнь их соседей, или жизнь их детей) была спасена такими чудо‑трюками с превращением какого‑то там камня в непревзойденный символ ценности?
«Мне запомнился жест моего отца: вот приходят клиенты, он показывает им алмазы, они дают цену, которая его не устраивает, — повествует Муллер, широко расставляя руки — как бы обхватывая ими значительную часть глупостей, перед которыми беззащитно релятивистское людское сознание. — И вот он убирает коробку назад в сейф и, проделывая это, говорит: “Вы можете напечатать сколько угодно денег, но алмазов на свете не так‑то много. Благодарю покорно, я останусь при своих алмазах, а вы оставайтесь при своих деньгах”».
Муллеру понадобилось года два, чтобы научиться правильно шлифовать и оценивать камни, а также освоить трехмерное восприятие, благодаря которому умелый торговец заглядывает внутрь камня и рассматривает его под разными углами, чтобы вычислить, какой потенциал в нем заложен, — к этой методике хорошо готовит вдумчивый анализ аргументов в Талмуде. В 1980 году рынки алмазов и драгоценных металлов рухнули, после того, как в период нефтяных кризисов первой половины 70‑х и впоследствии алмазы и драгметаллы год от года дорожали, поскольку покупатели старались подстраховаться от глобальной угрозы инфляции: если на максимуме алмазы стоили 64 тыс. долларов за карат, то затем подешевели до 8 тыс. долларов за карат; рынок зло посмеялся над представлением о неотъемлемой надежности алмазов. Кризис пошатнул положение картеля «Де Бирс», а тот по‑прежнему выставлял сайтхолдерам традиционно‑высокие цены на свои алмазы, чтобы антверпенские торговцы взяли на себя часть его убытков и тем самым предотвратили безудержный обвал цен.
Многие сайхолдеры придержали свой барыш от «алмазного пузыря» и прекратили отношения с картелем, но у отца Муллера были другие планы на будущее своей семьи. Он, как и прежде, забирал в «Де Бирс» свои пакеты, а сыну поручил найти альтернативных поставщиков, которые продавали бы необработанные камни по рыночным ценам. Прибыль от таких камней восполнила бы убытки семьи от сотрудничества с «Де Бирс»; несмотря на неизбежное уменьшение прибыли, объемы бизнеса должны были расшириться, а, значит, доля семьи Муллер в торговле алмазами в Антверпене увеличилась бы. «Де Бирс» не возражал против таких шагов, так как они помогали сбалансировать рынок, абсорбируя излишки предложения и снабжая картель ценными сведениями о ситуации на рынке.
В алмазном квартале Антверпена Муллер познакомился с ливанцем Джамилем Саидом — агентом по продажам с рудников Сьерра‑Леоне — и заключил с ним сделку. Рудники контролировал Джозеф Момо, президент Сьерра‑Леоне. Саид попытался устроить переворот и свергнуть Момо, но был изгнан из Сьерра‑Леоне, и Муллер остался без поставщика необработанных алмазов. Тогда, собрав счета‑фактуры за несколько лет, он прилетел во Фритаун, поселился в отеле «Мамми Йоко» и дал директору отеля 200 долларов, чтобы тот устроил ему встречу с президентом.
«Я сказал: «У вас есть алмазы. Я нахожу алмазам применение. У меня есть деньги. Давайте заключим сделку напрямую, обойдемся без посредников», — вспоминает он о том, как обхаживал президента. — Эта идея ему очень понравилась». Момо отправил Муллера к своему новому агенту по продажам Махмуду Кади, ливанцу африканского происхождения.
Муллер обговорил с Кади сделку: он закупает на Западе оборудование для шахт и привозит его в Сьерра‑Леоне, а взамен получает алмазы. Дабы гарантировать, что оборудование доедет до шахт, он нанимал охранников, в том числе голландцев, британцев и американцев, — увольнял, нанимал новых, но все оказывались неподходящим. Затем через одного своего старого друга из Израиля он вступил в контакт с неким высокопоставленным лицом, которое помогло ему осуществить другую схему: ветераны спецподразделений ЦАХАЛа, демобилизовавшись, охраняли шахты Муллера и получали несколько тысяч долларов в месяц, чтобы накопить на первый взнос по ипотеке или стартовый капитал собственной фирмы.
Первое время в Сьерра‑Леоне жилось привольно. Для Муллера это было приключение. А заодно и весьма выгодное предприятие. Он нашел экономку для своего дома во Фритауне — милую, улыбчивую женщину по имени Глория, научил ее азам кошерной кухни, а позднее даже командировал ее в Антверпен, чтобы его жена научила ее готовить гефилте фиш и чолнт, а также печь халу.
Помимо дома во Фритауне, у него было бунгало на руднике вблизи города Йенгема в области Коно. Точнее, «бунгало» представляло собой контейнер сорокафутовой длины с окнами, вырубленными в боковой стенке, и большой цистерной для воды на крыше. Иногда по утрам Муллер приказывал кому‑то из рабочих наполнить цистерну, потом облачался в талит, накладывал тфилин и шел в буш, чтобы произнести шахарит. Закончив с этим, принимал душ. На руднике добывалось, наверное, 10 тыс. каратов высококачественных алмазов в месяц, которые продавались в среднем по 300 долларов за карат. Ветераны израильского спецназа применяли свои профессиональные навыки — устраивали ночные засады, чтобы нелегальные старатели не таскали камни с рудника.
В Африке было множество разнообразных способов сделать деньги на алмазах. Алмазы и другие драгоценные камни необходимы для вывода средств, которые трудно вывезти за границу другими способами. Например, состоятельным южноафриканцам запрещалось вывозить деньги из страны. А вот экспорт алмазов был совершенно законен. Кто‑нибудь типа Сержа Муллера, имевший лицензию на покупку определенного количества алмазов, мог проделать следующее: некто выписывает Муллеру чек, Муллер закупает на эти деньги алмазы в энном количестве, указанном в лицензии, и законно экспортирует, а сумму, которую получил по чеку, возвращает, внося на банковский счет в Израиле и Швейцарии; точнее, возвращает сумму за вычетом 12,5% — отличной стабильной маржи в дополнение к своему барышу от перепродажи алмазов. Можно было также подменять высококачественные камни низкокачественными, а затем вывозить их контрабандой и продавать еще выгоднее. Контрабанда алмазов была хорошо налаженным бизнесом, специалисты брали 2‑3% комиссионных за то, чтобы обойти проверки на таможне.
Для человека типа Сержа Муллера — для того, кто знал алмазный бизнес с детства, отточил свой интеллект за годы учебы в ешиве «Поневеж» и принадлежал к общине, члены которой были достаточно отважны и смекалисты, чтобы обмануть смерть, — нажить деньги в Африке было детской игрой, проще простого. А вот нажить большие деньги — это да, задачка. В Южной Африке он познакомился с одним человеком, который продал ему отличные огромные алмазы; оказалось, что рудники этого человека нуждаются в крупных инвестициях. Муллер предоставил инвестиции и обзавелся собственным алмазным рудником, а затем и компанией, которая имела листинг на фондовой бирже Торонто: это отдельная, увлекательная, запутанная история.
Но розовый алмаз происходил не из Южной Африки, а из Сьерра‑Леоне.
Как и многие другие африканские лидеры, президент Джозеф Момо начал служить своему народу, будучи младшим армейским офицером — а конкретно сержантом. Момо то ли боялся армии, которая в силах свергать президентов, то ли полагал, что деньги можно потратить на что‑нибудь получше… Как бы то ни было, он держал на военной базе во Фритауне несколько сотен солдат, но отказывался закупать для них боеприпасы. Выдавал им холостые патроны.
Когда местный безумец Фодей Санко поднял против Момо небольшой мятеж, президент командировал своих солдат воевать с повстанцами. В бою погиб капитан Принс Бен‑Хирш, отец которого, по слухам, был то ли немцем, то ли евреем, то ли немцем и евреем сразу. Смерть Бен‑Хирша крайне возмутила его пятерых близких друзей‑сослуживцев, которые выросли вместе во Фритауне и его окрестностях. Друзья Бен‑Хирша особенно негодовали из‑за того, что при обороне им пришлось отстреливаться холостыми патронами. Один из сводных братьев Бен‑Хирша был политиком и организовал у Дома правительства акцию протеста, чтобы недовольные военные могли потребовать боевые патроны для своего оружия.
Во время акции протеста один военный — звали его Чарли Мбайо — стукнул своим гранатометом о мостовую, а, поскольку холостых боеприпасов для гранатометов не бывает, из ствола вылетела настоящая граната, упала на крышу Дома правительства и взорвалась, сверху посыпались осколки кирпичей. Джозеф Момо, напуганный взрывом, а также присутствием вооруженных людей под окнами, позвонил своему другу — послу Гвинеи, а тот договорился, чтобы во Фритаун прилетел вертолет и увез президента Сьерра‑Леоне в вечное изгнание; так страна осталась на попечении пятерых друзей Бен‑Хирша, старшему из этой пятерки было тогда 24 года.
«Все кивали друг на друга: «Ты будешь президент, нет, ты будешь президент», — рассказывает Муллер. — И три дня никто не знал, кто в стране президент. Наконец они выпихнули вперед одного парня, своего друга, который даже не участвовал в демонстрации, потому что лежал в больнице — ногу повредил или типа того. Его звали Валентин Страссер, он был на год‑два постарше остальных. И он стал президентом».
В тот момент Серж Муллер был единственным на всю Сьерра‑Леоне человеком, у которого были деньги, хорошие связи с Европой, доступ к продукции тяжелого машиностроения, хорошее знание горнодобывающей и алмазной индустрии и бизнеса, а также репутация бизнесмена, который заключал с прежним президентом сделки по‑честному. Члены хунты не были знакомы с Муллером, но знали его подчиненного — израильтянина по имени Зеэв Моргенстерн (он же Зевик). Моргенстерн позвонил Муллеру и сказал, что теперь им принесут всю страну на блюдечке с голубой каемочкой. Муллер одолжил у кого‑то самолет и прилетел во Фритаун; в аэропорту его встретили военные на джипах и отвезли через темный город в отель, где он переоделся. После одного‑двух часов акклиматизации (у Муллера вдруг появилось ощущение, что в этой стране он как на чужой планете) его повезли в Дом правительства знакомить с президентом Валентином Страссером. Для Муллера первостепенной задачей было получить гарантии, что ему вернут деньги, которые задолжало правительство Джозефа Момо.
«Там было совсем темно, если не считать пары лампочек, — вспоминает он. — Кондиционеров нет, жара, высокая влажность. Поднимаемся по лестнице, а все военные — в камуфляжной форме, в темноте в солнечных очках, в духоте — идут наверх всем скопом вместе со мной. Они намеревались показать мне Валентина Страссера. Их было очень мало. У меня сложилось впечатление, что там было, наверное, человек двадцать, некоторые выглядывали из‑за угла и смотрели на нас. Боялись — мало ли что случится».
На лице человека, которого Муллер увидел сидящим за огромным письменным столом в полутемном Доме правительства, читалась паника. «Жара жуткая, влажность высокая, а он сидит в бронежилете, словно по нему кто‑то вот‑вот начнет стрелять. И он был в солнечных очках — в темноте‑то, — вспоминает Муллер. — С ним было невозможно беседовать. Он был разбит и сокрушен. Первым делом он мне сказал: “Нам нужна ваша помощь”».
Новый президент Сьерра‑Леоне был готов задуматься о погашении долгов своего предшественника. И пояснил, что взамен ему требуется оружие. В торговле оружием Муллер ничего не понимал. Однако, вернувшись в отель, припомнил, что как‑то на вернисаже в Антверпене беседовал с банкиром из «Сосьете женераль», любителем сигар. Банкир финансировал завод соков в Румынии, которым владел один антверпенский еврей. Продукция завода шла нарасхват. Но была одна загвоздка: он не изыскал способа возвращать прибыль собственнику в Бельгию. Дело было еще при коммунистическом режиме, и стандартный механизм вывода денег выглядел так: на прибыль завода от производства соков надо было купить в Румынии то, что купят на Западе за твердую валюту. Иначе, пояснил банкир, кредит не погасишь.
Из отеля во Фритауне Муллер позвонил бельгийскому банкиру и продолжил разговор. Упомянул о разных вариантах: о цементе, затем о рисе и, наконец, об оружии. Может быть, у его знакомых с румынского завода есть свои люди в Министерстве обороны или в спецслужбах или какие‑то связи с оружейными предприятиями? Банкир пообещал навести справки. И вскоре, перезвонив Муллеру, продиктовал ему телефонный номер Секуритате — румынского аналога КГБ.
Муллер позвонил по этому телефону и объяснил ситуацию. Ему сообщили, что Румыния охотно продаст оружие, если все разрешения и сертификаты конечного пользователя будут оформлены как полагается. «На следующий день, — вспоминает он, — я снова пришел к Страссеру и сказал: “Послушайте, мне нужны два человека, которым вы доверяете, за которых вы можете поручиться. Они будут отвечать за все, что вы купите. Дайте им список, я отвезу их в Румынию, они посмотрят товар, вы со мной расплатитесь, а я доставлю товар”».
Страссер немедленно согласился, и торговец алмазами, который на тот момент ничего не понимал в торговле оружием, вскоре сделался самым скандально известным в Африке торговцем вооружениями.
Когда пришло время забирать груз, Муллер связался с родезийским пилотом Майком Крюгером, и тот прилетел на 707‑м в главный бухарестский аэропорт Отопень, часть которого была зарезервирована для нужд военных. Муллера встречали мужчины в штатском, имевшие при себе машинку для подсчета денег. Тут же стояли грузовики с деревянными ящиками, в которых лежало заказанное оружие, на него имелась грузовая накладная. Деньги были пересчитаны, оружие проверено, ящики погрузили на борт самолета, и Муллер собрался улетать. «Я купил себе спальный мешок, — вспоминает он. — Итак, я постелил спальный мешок на ящики, и мы уже думали, что сейчас взлетим». Но перед самолетом был припаркован грузовик. Сбор за взлет из аэропорта, сообщили Муллеру, составляет 15 тыс. долларов. Но Муллер платить не стал — вместо этого он и летчики прикончили бутылку «Чивас» и завалились спать. К утру сбор за вылет снизился до 5 тыс. долларов; эту сумму Муллер заплатил.
Когда они прибыли во Фритаун, ему показалось, что рисковал он не зря. «Победа!» — вспоминает он, когда я прошу его описать, как военные встретили его и груз. «Они носились вокруг самолета на своих пикапах. Наверное, когда была доставлена первая партия, я заслужил место в кругу их доверенных лиц». Военные приставили охрану к своему новому арсеналу, а потом отвезли Муллера в президентский дворец — циклопическое сооружение с внушительной террасой, которая выходила на пустой плавательный бассейн. Внутри оказались такие же циклопические залы, где вдоль стен выстроились кушетки с бежевой велюровой обивкой. «В их глазах это было просто героическое свершение: мне впервые удалось доставить им настоящее оружие в самом разгаре гражданской войны. Вот что им требовалось — чтобы я мгновенно стал героем, — вспоминает он. — А первая партия оружия потянула за собой еще одну, а та — еще одну…» Муллер снабжал президента и его ближайшее окружение всем, что бы они ни попросили — новыми «маздами», «тойотами» и джипами, сделался доверенным посредником хунты в ее взаимоотношениях с внешним миром, а тем временем мятеж Фодея Санко в буше перерос в масштабную гражданскую войну, причем обе враждующие стороны получали оружие беспрепятственно.
Муллер вспоминает, как однажды приехал и его повезли во дворец, чтобы там он дождался прибытия президента. День выдался дождливый, и, когда президентский кортеж, выехавший из Дома правительства, ехал в гору, Муллер заметил нечто странное: к крыше первой машины отчаянно цеплялся мальчишка — одной рукой стискивал антенну, в другой держал тряпку. Кто‑то объяснил Муллеру: у машины сломались дворники, а новые стоят дорого — проще приспособить к делу мальчика.
Ужасы гражданских войн, разрушивших утлые государственные структуры в Центральной и Западной Африке в 90‑х годах ХХ века, запечатлены на тысячах фотографий, которые время от времени появлялись на первых полосах западных газет. На самых сенсационных — но, пожалуй, не самых страшных кадрах — красовались подростки в западных футболках с чужого плеча и кроссовках известных брендов, размахивая автоматами, которые часто казались больше их самих, на улицах разрушенных африканских городов. При ближайшем рассмотрении становилось ясно, что некоторые из этих мальцов — совсем дети, даже не доросли до переходного возраста. Кадры сопровождались душераздирающими статьями о грудах отрубленных конечностей, массовых изнасилованиях и армиях малолетних солдат, разоряющих Конго, Либерию и Сьерра‑Леоне. В Руанде народ хуту истреблял народ тутси, покуда Франция, Америка и другие мировые державы оправдывали свое бездействие, запрещая использовать термин «геноцид» в официальных документах.
Поскольку события были совершенно ужасающие, фотографии — запоминающиеся, а Африка, казалось всем, где‑то очень далеко от Лондона или Нью‑Йорка, мало кто всерьез задумывался о причинах этих вопиющих преступлений. Нет, журналисты и их редакторы предпочитали простые истории, не противоречившие ярким репортажам, которые втюхивались читателям. Наступил конец истории. Мир постепенно становился безопаснее и богаче, государства должны были мирно раствориться в новом мироустройстве с беспошлинной торговлей и открытыми границами — в структуре, очень похожей на Европейский союз. Рост взаимосвязанности человечества, стимулируемый благотворными высокими технологиями, вот‑вот прогонит национализм, трайбализм, неравенство, нетерпимости и других демонов раздора, а заодно сметет прогнившие государственные структуры, которые были питомником этих демонов.
Конечно, какие‑то очаги напряженности оставались. Легко было вообразить, как во время беспорядков, вспыхнувших из‑за избиения Родни Кинга, парнишка в футболке «Лейкерс» и новеньких кроссовках «Найк» размахивает своим «калашниковым» на улицах Лос‑Анджелеса — собственно, ради этого и делались такие снимки, а точнее, размещались на первых полосах западных газет. В Западной Африке, как и в Южно‑Центральном Лос‑Анджелесе, основной причиной бессмысленного насилия наверняка было экономическое неравенство, и мысль, что с «кровавыми алмазами» все точно так же, показалась логичным всем, от Леонардо Ди Каприо до картеля «Де Бирс» и ООН. Утверждения, что в кровавой бойне в Африке виноваты «неправильные алмазы», не подрывали действовавших в ту пору выгодных соглашений, никого не подталкивали недоуменно вопрошать: «Каким образом и по каким причинам такие ужасы по‑прежнему происходят в нашем просвещенном мире, где вооруженные конфликты и другие старорежимные демоны, к счастью, выброшены на свалку истории?»
По договоренности с Валентином Страссером и его людьми Серж Муллер получил права на эксплуатацию алмазных рудников взамен на деньги, которые задолжало ему правительство. Эти права, в теории колоссально ценные, вскоре оказались совершенно бесполезными, поскольку гражданская война ширилась, препятствуя промышленной добыче алмазов и их транспортировке. «По‑моему, последняя партия, которую я все‑таки вывез, вообще‑то была добыта еще раньше, до переворота», — вспоминает Муллер. Разумеется, закрытие рудников не означало, что добыча алмазов прекратилась. Старатели продолжали работу ремесленными методами и продавали алмазы фритаунским торговцам, которые раньше были вытеснены из бизнеса. Подпольная торговля алмазами давала всем своим участникам дополнительные резоны для того, чтобы нарастающая анархия затянулась, но теперь пружина кровопролития раскручивалась сама собой.
Хотя его права на добычу алмазов в Сьерра‑Леоне, так сказать, «впали в спячку», Муллер получал большие деньги от своих горнодобывающих предприятий в Южной Африке, а также сосредоточился на затее, которая в потенциале могла перевернуть весь алмазный бизнес, — на масштабном проекте геологоразведки и добычи алмазов в Мавритании. Геолог Люк Ромбоутс был твердо уверен, что там могут находиться богатейшие в мире нетронутые запасы высококачественных алмазов. Если Ромбоутс правильно расшифровал магнитные аномалии, назревало открытие, которые случаются, пожалуй, раз в сто лет, — а горнодобывающая компания Муллера «Рекс» вскоре получила бы контроль над первым настоящим конкурентом «Де Бирс» со времен основания картеля. Муллер прекрасно сознавал исторические последствия открытия: сын антверпенского еврея‑посредника, который каждый месяц был вынужден раболепно принимать от картеля готовый пакет с алмазами, теперь получил бы рычаги для влияния на рынок. А также сделался бы одним из богатейших людей на планете.
В течение года «верхи» мирового алмазного бизнеса не могли думать ни о чем другом. Представитель некой компании, которая была союзником «Де Бирс», попытался купить «Рекс», но Муллер отказался ее продать. Сошлись на том, что компания заплатила 20 млн долларов за права на не самый перспективный клочок мавританской земли. «Рекс» вложила деньги в продолжение геологоразведки и анализы. В Мавританию пыталась прийти всякая горнодобывающая компания, располагавшая свободным капиталом. Но самые многообещающие участки принадлежали «Рекс».
У Валентина Страссера психика никогда не была крепкой, теперь ее еще сильнее расшатывали обильные ежедневные дозы пальмовой водки и местных наркотиков и отчаянные попытки руководить государством, которое пожирал огонь жестокой гражданской войны. Спустя три года на смену Страссеру пришел Маада Био, сводный брат которого, Стив Био, получил образование в России, а сводная сестра жила с первым заместителем Фодея Санко — вышеупомянутого лидера повстанцев. Муллер относился к Мааде Био настороженно, но по‑прежнему поддерживал связи с хунтой, а сам тем временем носился между Фритауном, Антверпеном, Йоханнесбургом и штаб‑квартирой своей компании в Торонто. «Мечешься между разными мирами, перепрыгивая из одного в другой, балансируешь между крайними полюсами, а темп все ускоряется, — говорит он. — Вы вполне можете назвать это наркотиком».
Муллеру очень понравился его новый облик — понравилось быть международным дельцом, который перебрасывает туда‑сюда алмазы и оружие, держит в кулаке правительство крупной алмазодобывающей африканской страны, а также контролирует «Рекс», которая имела листинг на фондовой бирже Торонто и владела правами на вроде бы крупнейшие в мире неосвоенные алмазные копи. «Люди знают, чем ты занимаешься, но на самом деле они ничего не знают, — вспоминает он. — Тебя окружает загадочный, мистический ореол. Идешь по улице, загорелый такой, и люди видят: ты вернулся. На следующее утро они приходят в твой офис и хотят купить алмазы. Увлекательная жизнь».
Единственный бизнес, в который Муллер отказался входить, вопреки просьбам хунты, — это поиски наемников для участия в гражданской войне в Сьерра‑Леоне. Мюллер полагал, что наемники мгновенно создадут риск для страны и его личных интересов. Когда Чарли Мбайо стал убеждать его найти наемников, он купил издание «Государя» Макиавелли в кожаном переплете и подарил Страссеру, пометив закладкой главу, которая предостерегала: связываться с наемниками опасно. Хунта, которой отчаянно хотелось укрепить свою армию, вознамерилась нанять британскую компанию «Экзекьютив ауткамз», которой руководили южноафриканский наемник Ибен Барлоу и его британские партнеры Тони Бакинхем и Саймон Манн, позднее получившие скандальную известность из‑за своей роли в гражданских войнах в Африке. Муллер пытался отговорить хунту и специально пригласил ее членов в отель «Полумесяц» в Монтего‑Бэй, где когда‑то провел с женой медовый месяц; он уже обнаружил, что этих молодых людей проще переубедить, когда выдергиваешь их из обычного окружения. Он втолковывал им, что лучше заключить мирный договор с повстанцами, а появление наемников распахнет двери перед войной.
Тони Бакинхем пригласил Муллера на ланч в «Бибендум» — знаменитый лондонский ресторан, любимый бизнесменами. Бакинхем приехал на собственном «бентли», в расстегнутой рубашке, изъяснялся грубо, жестко — языком вышибалы из ночного клуба. Саймон Манн держался более изысканно, рассказывал, что знаком с израильским дипломатом Давидом Кимхе. «В то время я подумал, что Саймон Манн потенциально намного опаснее, чем Тони Бакинхем», — вспоминает Муллер.
Встреча была устроена, чтобы прийти к modus vivendi : «Экзекьютив ауткамз» могла бы свободно действовать в Сьерра‑Леоне, а Муллер — остаться советником и поставщиком для хунты. Первым делом Бакинхем попросил Муллера отказаться от его прав на закупки оружия в Румынии. «Я сказал: «Это исключено. Хотите — покупайте, я вам отдам оружие со скидкой». И тогда он, не мешкая, вздумал повысить ставку. Он сказал: «Ну, мы тут навели о вас справки, и мы знаем, в какой школе учатся ваши дети». Тут я встал и сказал: «Прощайте, ребята». Вышел из ресторана, взял такси — и в аэропорт».
Теперь, когда в игру вступила «Экзекьютив ауткамз», влияние Муллера на хунту начало слабеть. По просьбе престарелого дипломата Джеймса Джоны, который много лет был полпредом Сьерра‑Леоне в ООН, Муллер попробовал себя в качестве посредника — пытался пробить договоренность, в результате которой были бы проведены выборы и стабилизировалась бы обстановка. Договоренность была заключена успешно, но война продолжалась. В Сьерра‑Леоне были введены нигерийские силы — миротворцы под эгидой ООН. Когда нигерийцы потребовали новые двигатели для своих вертолетов, ООН обратилась к Муллеру, а тот установил, что нигерийцам нужны новые вертолеты. Он приобрел вертолеты, причем его полномочия были указаны в специальном письме за подписью генсека ООН. «Экзекьютив ауткамз» сочла участие Муллера в этом деле попыткой пробиться обратно в Сьерра‑Леоне. Затем была опубликована статья в «Вашингтон пост». В ответ Муллер разместил в интернете свою переписку с Советом Безопасности ООН.
Хотя спор немедленно угас, рабочие на его южноафриканских рудниках объявили забастовку. В обоих случаях, чуял Муллер, не обошлось без вмешательства «Де Бирс». «Один человек из профсоюзов в Кимберли сказал мне, что «Де Бирс» заплатил им за то, чтобы они бастовали», — сказал он мне, когда я спросил, есть ли у него конкретные доказательства в подтверждение его слов. Муллер встретился с Гведом Манташе, руководителем Национального союза шахтеров, и тот заявил, что шахтеры хотят получить половину компании. «Вы всегда были эксплуататорами, — сказал Муллеру профсоюзный лидер, имея в виду евреев. — Вы наживаетесь на крови чернокожих».
Муллер обиделся. «Я ему сказал, что никому не позволю так со мной разговаривать. Вы тут не любите евреев, но мы вложили в эту страну 20 миллионов долларов». Муллер сказал: если профсоюз настолько недоволен его порядками, он продаст рудники каким‑нибудь африканерам и пусть профсоюз договаривается о более выгодных условиях уже с новыми владельцами. Он продал компанию, и в итоге она была ликвидирована. Но теперь Муллер ходил словно бы с мишенью на спине.
Новое правительство Сьерра‑Леоне жаждало получить побольше наличных денег и попыталось принудить Муллера к возобновлению добычи алмазов на рудниках, хотя война продолжалась. Когда он отказался, правительство аннулировало его лицензию на добычу алмазов. Фондовая биржа Торонто, сочтя, что Муллер был обязан объявить о возможной утрате прав, когда переговоры с правительством еще продолжались, подала на него в суд; ему запретили в течение пяти лет быть управляющим «Рекс». Акции его компании резко упали.
Оказавшись на грани банкротства, Муллер вернулся к торговле алмазами и в конце концов погасил долги компании. Его коллегам по торговле алмазами эту историю рассказывали как доказательство того, что «Де Бирс» готов на многое ради уничтожения конкурентов, что торговля алмазами в Африке развращает человека, что казино выигрывает всегда; это далеко не все уроки. Вне зависимости от того, какая из версий казалась самой поучительной, было очевидно, что Муллер лишился своего высокого положения.
Именно в этот период его жизни, когда судьба вздумала научить его смирению, когда он работал на погашение долгов почти бесполезной компании‑прокладки, все еще имевшей листинг на фондовой бирже Торонто, к Муллеру обратился его знакомый, сотрудничавший с ним прежде, — Ганс Вебер, сырьевой брокер, имевший лицензию Чикагской товарной биржи. Вебер сообщил, что есть шанс приобрести медный рудник — потенциально один из крупнейших в мире. Брокер предложил: если Муллеру удастся убедить своих знакомых из канадской горнодобывающей промышленности, чтобы они помогли с освоением рудника, расположенного в Чили, то владельцы рудника — друзья одного друга брокера — продадут его компании «Рекс», что вдохнет вторую жизнь в ее обесценившиеся акции.
Разумеется, это предложение заинтриговало Муллера, но показалось подозрительным. «Почему это предложили мне?» — думал он перед тем, как взять авиабилет до Сантьяго. Как‑никак Чили на одном из первых мест в мире по производству меди, и национальная горнодобывающая индустрия кое‑что смыслит в освоении рудников. Прибыв на участок, который находился на высоком плато в пустынных областях страны, он понял, в чем загвоздка.
«Там не было воды, — вспоминает он. — Я сказал: “Разве никто не понимает, что без воды добыча руды невозможна?”» Чилийцы, которым принадлежала шахта, не имели прав на землю, где пришлось бы проложить громадный водовод, без которого медная руда так и осталась бы в земле. Осуществлять этот проект пока рано, сказал Муллер разочарованным владельцам рудника. И понял: ему больше не бывать магнатом горнодобывающей промышленности.
К 2001 году от легендарного бизнеса Сержа Муллера в Сьерра‑Леоне не осталось ничего, кроме офиса во Фритауне и нескольких килограммов промышленных алмазов, которые в этой индустрии называют «черными», цена им, пожалуй, доллар за карат. Для таких добытчиков алмазов, как Муллер, истинная польза от промышленных алмазов — в их весе. «Они полезны для замещения, — пояснил Муллер. — Дело вот в чем: если на твоем руднике добывается, допустим, 10 тысяч каратов и ты хочешь вывезти за границу несколько больших дорогих камней, ты должен заместить их каратаж — общую массу — чем‑то грошовым, дабы чем‑то заполнить бухгалтерские книги. И потому ты держишь на дне ящика своего стола инвентарную ведомость алмазов, покрытых черной коркой». То есть бросовых камней, запас которых, однако, может оказаться бесценным, когда поставщику нужно чем‑то заместить массу 80‑каратного камня.
После того как Муллер сбыл мелкие камни индийским торговцам, по один‑два доллара за карат, у него осталась целая обувная коробка с большими камнями (крупнее 20 каратов). «Такие нужно хранить, — объяснил Муллер, имея в виду большие камни, — потому что у такого крупного камня, возможно, есть «шкура», а под ней может оказаться что‑то стоящее». Вероятность, что камень, вначале сочтенный промышленным алмазом, может оказаться более ценным, крайне невелика, но такое случается — совсем как раз в десятилетие кто‑нибудь находит на блошином рынке картины старых мастеров.
В любом случае копаться в коробке с «черными алмазами» в поисках неоткрытой драгоценности — не худший способ убить время. Однажды в офис Муллера зашел его друг Бруно, который продавал торговцам алмазами фирменные часы и ретроавтомобили. Бруно попросил разрешения присоединиться к игре и выудил из коробки один из самых больших камней — весом в 60 каратов. «Он говорит: «Хочу купить вот этот», — вспоминает Муллер. — А я говорю: “Я ничего не продаю. Я ищу среди них что‑нибудь хорошее для себя”».
Муллер серьезно воспринял интуитивную догадку друга и отнес камень местному шлифовщику, который умел прорезать «окошечки» в недра темных кристаллов. «Заглядываем внутрь и видим: «Ого. Там что‑то есть». Большой камень», — вспоминает Муллер. Он знал, что на руднике, где был найден этот конкретный алмаз, покрытый черной коркой, обнаруживались экстраординарно качественные розовые алмазы. А этот камень был еще больше, чем те алмазы. Он сказал Бруно, который первым разглядел камень, что разрешит ему стать посредником при его продаже. Если им повезет, Бруно получит комиссионные за огромный розовый алмаз стоимостью, самое малое, 10 млн долларов.
Впрочем, до того, как наступил бы вожделенный день продажи, много чего могло пойти не так. Черную «шкуру» (она же «кожура»), которой покрыт алмаз, следовало снимать очень осторожно, потому что каждый потерянный карат мог стоить бешеных денег. Если это действительно был огромный алмаз ювелирного качества, самым ценным его свойством была бы розовая окраска, которую Муллер разглядел через окошечко. И все же могло оказаться, что алмаз окрашен неравномерно. Пришлось бы разбираться с прозрачностью и величиной, а вдобавок тот, кому предстояло огранить и отшлифовать камень, должен был осознавать последствия своих решений, прикидывая, как смотрится окраска камня под разными углами, и это многократно осложняло работу. Ошибись при огранке камня — и его потенциальная ценность значительно снизится.
Муллер понес камень к специалисту Мэтису Уитриолу, работавшему на 47‑й улице в «алмазном квартале» в Манхэттене, и тот шесть месяцев выполнял трудоемкую работу — изучал камень и придавал ему форму. Когда Уитриол сделал свое дело, Муллер отправил основной бриллиант, а также несколько сопутствующих мелких камней в Израиль на окончательную обработку. В результате получился розовый бриллиант в 10 каратов с лишним, чрезвычайно высокого качества, сертифицированный Геммологическим институтом Америки. Теперь Муллер расстался с Бельгией, перевез семью в Израиль и дожидался только, пока его младшая дочь окончит среднюю школу прежде, чем совершить алию. Камень он отдал своему другу, а тот положил его в сейф и уехал в Гонконг по торговым делам.
Как‑то в 2008 году, поздно вечером, когда Муллер сидел в ожидании в своем пустом доме в Антверпене, ему позвонила Марджори, жена Бруно. Сообщила, что к ним домой пришла полиция, обнаружила и опечатала сейф ее мужа. Муллер понял: что бы ни происходило, это серьезно. А также сообразил, что в сейфе у друга лежит его алмаз. «Я сказал: “А знаешь что, прежде всего твоему мужу нельзя возвращаться в Бельгию, его арестуют в аэропорту. Пусть летит в Амстердам”», — вспоминает Муллер. Полиция получила ордер на обыск в связи с подозрениями, что Бруно продал дорогую машину портовому чиновнику, который был тесно связан с местной шайкой наркоторговцев, ввозившей в Бельгию кокаин.
Муллер поехал в Амстердам вместе с Марджори, чтобы встретить Бруно в аэропорту. Друг заверил его, что не имеет никакого отношения к шайке наркоторговцев и постарается уберечь камень. «Он мне никогда не врал, — сказал Муллер. — Он человек, повидавший виды, но соблюдает свой кодекс чести, понимаете? Я сказал: “Лады, найди себе хорошего адвоката, потому что я хочу, чтобы с этого камня поскорее сняли арест”». Полиция открыла сейф и получила у некоего специалиста в некой лаборатории сертификат, что камень, который они изъяли из сейфа Бруно, по своим свойствам соответствует камню, сертифицированному Геммологическим институтом Америки. В ноябре 2014 года, после почти шести лет расследования, суд Антверпена постановил, что Бруно действительно не имел никакого отношения к шайке наркоторговцев, а камень, изъятый из сейфа, принадлежит Муллеру.
Новый бизнес алмазного короля, которым тот занялся, базируясь в Израиле, шел бойко. В качестве старшего советника и консультанта израильских оборонных компаний Муллер вернулся к торговле оружием: поставлял европейское оружие, модернизированное в Израиле, правительствам африканских стран, в том числе в Южную Африку, Кению, Замбию и Джибути. Некоторые компании также служили «каналом связи» для ветеранов израильского спецназа, которые работали в сферах безопасности и логистики. Одним из главных клиентов, который прибегал к их услугам в Африке, была ООН.
Когда «Монтенегро Дефенс Индастри» — недавно приватизированная оружейная компания — была выставлена на продажу, торги выиграли две компании, которые консультировал Муллер, в том числе компания под названием ATL. В марте 2015 года Муллер и его партнеры вылетели в Подгорицу, чтобы подписать бумаги. Муллер спешил вернуться домой — на следующий день был Пурим. Встреча была назначена на одиннадцать утра, но ее отложили на послеобеденное время, и Муллер не успевал на обратный рейс. К счастью, турбюро нашло ему рейс с пересадкой в Стамбуле.
Затем произошло нечто совершенно неожиданное, говорит Муллер. И, поскольку я уже шесть часов слушаю, как он рассказывает свою историю, мне почти понятно что. «Подхожу к пограничникам, предъявляю паспорт, а они говорят: «Вообще‑то на вас есть уведомление с красным углом, уведомление Интерпола», — вспоминает он. — А все смотрят на меня и говорят: «Что‑о?» Вообще‑то мы поставляем оружие черногорской полиции. Там нас все знают. И теперь они должны меня арестовать? В общем, они извинились». Полицейские отвезли Муллера в национальное управление полиции в Подгорице и пообещали выяснить, что они могут для него сделать.
Глава полиции Черногории пригласил Муллера в свой кабинет. «Оставайтесь здесь, звоните всем, кому нужно, — сказал он, — но готовьтесь — вам придется несладко». Предположение, что это «Де Бирс» дотянулся своими длинными руками до Балкан, дабы каким‑то способом отомстить Муллеру, явно было нелепицей. Конечно, у Муллера хватало врагов и без «Де Бирс». Например, прочие участники торгов за MDI. Возможно, кто‑то из них воспользовался своими связями в Черногории, чтобы подставить Муллеру подножку.
На следующий день Муллер предстал перед местным судьей, и ордер Интерпола был зачитан вслух: Муллер обвинялся в поставках оружия ФАРК во время поездки в Сантьяго, а также в том, что расплатился за это оружие кокаином, который отмывал через свои бельгийские фирмы недвижимости. Затем на вырученные деньги он заказал себе яхту. У Муллера действительно была собственная яхта в Греции, но все остальное, описанное в ордере, явно относилось к разряду фантазий и лжи. За свою жизнь он много чем занимался, но никогда не торговал наркотиками и не расплачивался ими; никогда не снабжал ФАРК оружием; никогда не отмывал деньги наркоторговцев через фирмы недвижимости или любым другим способом.
У Муллера голова пошла кругом. Он посоветовался со своим адвокатом, а тот сказал, что у него есть два варианта действий: согласиться на экстрадицию в Бельгию по этим обвинениям и вскоре ответить на них в суде (но это могло быть воспринято как признание, что ордер хотя бы отчасти основан на фактах, а вдобавок в Бельгии Муллер мог бы оказаться в руках своих врагов, которых он пока не мог ни разглядеть, ни идентифицировать, но они явно имели влияние на бельгийскую полицию). Второй вариант — отвергнуть обвинения и сопротивляться экстрадиции (в таком случае он запросто может застрять на восемь месяцев черногорской тюрьме, а затем его все‑таки вышлют в Бельгию). Выбор был ясен.
«Я вскоре понял: мое честное имя важнее, чем все остальное, — скорбно вспоминал Муллер, не доев восхитительный мусс из темного шоколада. — Если я соглашусь с этими обвинениями, я больше никогда в жизни не заключу ни одной сделки в сфере обороны. Я сказал: “Я отвергаю эти обвинения. Обвинения ложные”». Как и предрек его адвокат, следующие восемь месяцев он провел за решеткой.
«В первую ночь я вспомнил книгу, которую читал в Поневеже, — книгу французского психиатра Франца Фанона “Проклятьем заклейменные” , — говорит он. — Она вспомнилась мне моментально. И я сказал себе: а знаете что? Я изгоню из своего сердца разочарование, ненависть и все негативные чувства, потому что иначе они меня искалечат. Настроюсь на полный позитив. И точка. Нет места для всяких там «Ненавижу этого типа. Ненавижу то‑то», для мести и всего остального. Ничего подобного. Такова моя судьба, я должен с ней мириться, и я выжму из нее все лучшее, что в ней есть».
Муллер больше не видел того судью. И все же в Черногории у Муллера были могущественные друзья, и суд, по‑видимому, признал, что, хотя на свете все возможно, обвинения из ордера Интерпола выглядели абсурдными. Зачем торговцу алмазами торговать кокаином? Зачем человеку, чей оружейный бизнес процветает в Африке, а не на Балканах, поставлять оружие южноамериканским повстанцам?
За последующие восемь месяцев прокуратура Бельгии так и не предъявила никаких доказательств в подтверждение ордера. В самый последний момент, когда уже истекал максимально допустимый период содержания Муллера под стражей в Черногории, бельгийская прокуратура сняла обвинения, касавшиеся оружия и наркотиков, и потребовала его экстрадиции по делу об отмывании денег, которое суд уже успел отклонить.
За решеткой у Муллера было предостаточно времени, чтобы поразмыслить о своем деле. «Я сказал: “Это не случайность, что они завели дело ровно через месяц после того, как были вынуждены вернуть мне камень. Возможно, камень подменили”». Он пришел к убеждению, что все его мытарства случились не из‑за его собственной деятельности в Африке или на Балканах, а по совершенно другой причине — антверпенская полиция попыталась скрыть кражу его редкостного розового алмаза.
Прибыв в Бельгию, Муллер попросил провести повторную оценку камня. Судья отказал в просьбе один раз, отказал во второй раз, отказал в третий. Наконец судья ушел в отпуск. «Тот, кто его подменял, сказал: “Хорошо, действуйте”», — вспоминает Муллер. Когда из отпуска вернулся тот судья, отменять это распоряжение было уже поздно.
Бельгийские полицейские, специализирующиеся по алмазам, адвокат Муллера, Бруно и представитель суда, вооружившись тестером для бриллиантов, удалились в охраняемое помещение, чтобы проверить камень. Он приносит машинку для проверки — приходит с адвокатами и с полицейскими, со свидетелями от всех сторон, и они проверяют конфискованные бриллианты жены Бруно, и машинка показывает: это бриллианты. Он подносит ее к тому камню, и она показывает: подделка. По случайному — а может, не столь случайному — совпадению, когда недавно глава бельгийского бюро по делам алмазов был арестован по обвинениям в коррупции, полиция нашла в его доме алмазы и деньги.
«И что теперь с алмазом?» — спрашиваю я Муллера.
«Назначен судья. Они вечно пытаются выиграть время, тянуть канитель как можно дольше. Но все нормально, время у нас есть, время у нас есть», — вздыхает Муллер. Куда подевался подлинный алмаз, установить невозможно. Я встаю, чтобы размяться, подготовиться к длинному, некомфортному перелету в Киев, и тут вспоминаю, что должен задать ему еще один вопрос.
«Вы дали этому камню какое‑то имя?» — «Нет», — отвечает он, но тут же осознает, что это не совсем правда. «Дал, — признается он. — Ко мне приходил один парень, который ведет израильский информационный бюллетень об алмазах, и я ему сказал: “А знаете, это, наверно, последний кровавый алмаз. И, наверно, единственный настоящий кровавый алмаз, который был на свете”». — «Почему?» — спрашиваю я его. На его губах играет полуулыбка. Мы, два еврея, сидим вместе в гостиничном баре в Европе, а это значит, что, какой бы малоправдоподобной или невероятной ни была бы история, ее эффектная концовка — все та же.
«Потому что они пили из меня кровь», — отвечает он.
Израильская компания Sarine Technologies Ltd изобрела машину, способную мгновенно определить чистоту бриллианта
The Times of Israel: «Забытые драгоценности Кубы»: тропическая история о бриллиантах и спасении от Холокоста
