Маргарита Хемлин. Речь, страх и вина

Валерий Шубинский 27 октября 2015
Поделиться

Писательница Маргарита Хемлин умерла в Москве на 56‑м году.

«Город Остер уже вошел в русскую литературу. Как вошел, к примеру, Чегем. Будем ждать новых вестей оттуда…» — так закончил я два года назад статью о Маргарите Хемлин.

Увы, новых вестей больше не будет. Путь писательницы Хемлин, начавшийся очень поздно (в сорок пять лет), закончился рано. Одно десятилетие. Правда, очень наполненное.

Или даже меньше — лет восемь? Последние два года Хемлин ничего не печатала. Хотя именно в эти два года ее положение русского писателя, пишущего про Украину, приобрело особую, болезненную актуальность и остроту. Впрочем, это особенная Украина: еврейская. Или Украина, увиденная по‑еврейски.

Фото ТАСС

Фото ТАСС

Если судить только по тематике, Хемлин — самый еврейский из современных русских писателей, не считая, может быть, Григория Кановича. Но и еврейство у нее — не конечный субъект речи, и оно увидено несколько со стороны, в необычном и местами почти экзотическом ракурсе.

Но что это за ракурс? Что за оптика?

Двухвековой русской литературы? Да, конечно.

Иона Ибшман — еврей (человек) не по Бабелю, а… по Платонову?

«— Мы с вами, дорогие товарищи, — говорил Иона на политинформациях перед боем, — владеем чудесной машиной. Мы есть ее внутренности, мы даже ее кишки, мы ее кровь, мы ее печенка. Без нас она — чучело. А с нами — непревзойденная мощь. И помните, что снаружи — весь мир вместе с беспощадной войной не на жизнь, а на смерть. Броня — это наша шкура. Наша, понимаете? Так что в целом надо чутко относиться к танку. А он нас отблагодарит.
И только после такого вступления — про политику на данный момент…»

Или — по Лескову?

Сокровенный человек. Очарованный странник. Такого еврея в русской литературе еще не было, или — такой человек в русской литературе еще не был евреем. Убедительным, этнографически конкретным евреем.

А Майя Абрамовна Клоцвог не двойник ли героини спокойно‑страшного бунинского рассказа «Хорошая жизнь»?

Но есть отличие. Есть важное отличие.

Язык той бунинской бабы — сказ, устная речь. Язык Клоцвог (и героев‑рассказчиков двух других романов Хемлин) — язык клишированной письменной речи советского полуобразованного горожанина. Это язык, призванный спрятать реальность. Спрятать человека от самого себя. В случае еврея это означает в первую очередь ассимиляцию — и я, пожалуй, не знаю писателя, который написал бы об этом жестче, чем Хемлин. Но это также страх перед собой, перед трезвым осознанием своих чувств и своей мотивации. «Судьба строится на основе отсебятины. А отсебятина — тяжелая вещь. И не каждому под силу соотнести».

Но чем больше человек страшится себя, тем страшнее он становится. Это, может быть, в первую очередь про «Дознавателя», где особенными, коряво‑гладкими, полуучеными словами рассказывающий историю убийства обыватель и оказывается убийцей. Но это и про «Клоцвог».

В мире Хемлин ни у кого нет собственного, личного, органического языка. У евреев, отказавшихся от своей идентичности и не обретших другой (кроме сомнительной — «советских людей вообще»), — особенно. И, собственно, ее герои делятся на немых, безъязыких (и потому — «сокровенных»), несущих шок от гибели своего мира в неприглаженном, невыговоренном и незаговоренном виде, и на тех, кто научился прикрывать этот шок языковыми и мысленными клише. Она — на стороне первых.

Общесоветское смешение убийц и жертв в маленьких городках Украины было особенно тесно. Там, в Остере, в «Йокнапатофе» Хемлин, в районном клубе сидят рядышком уцелевшие евреи и полицаи (из тех, кто не очень злобствовал), те, кто в 1933 году отнимал хлеб, и те, у кого отнимали. Герои, подобные предприимчивой Майе Абрамовне, бегут из этого безумного мира в большие города, оставляя его на неудачников, забывая и предавая их. Груз этого предательства лежит и на нас, ибо мы — потомки бежавших.

Хемлин очень некомфортный писатель. Некомфортный и сложный. Издатели (а у нее была очень по нынешним временам удачная издательская судьба) приняли ее за кого‑то другого. За «бытовика», за «нового реалиста», за рассказчика колоритных еврейских анекдотов. Я не знаю, как она сама определяла свое место в литературном процессе.

К сожалению, это уже неважно.

КОММЕНТАРИИ
Поделиться

Пятый пункт: Крокус, без вето, Джо Либерман, евроБонд, закат

Как связан теракт в «Крокус Сити Холле» с действиями ХАМАСа? Почему США не наложили вето на антиизраильскую резолюцию в ООН? И сыграет ли еврейский актер в новом фильме о Джеймсе Бонде? Глава департамента общественных связей ФЕОР и главный редактор журнала «Лехаим» Борух Горин представляет обзор событий недели.

Как используется искусственный интеллект для идентификации лиц на фотографиях времен Холокоста

Авраам Суцкевер, один из величайших идишских поэтов 20 века, был опознан на групповой фотографии вместе с другими виленскими интеллектуалами. Во время войны немцы направили Суцкевера в так называемую «Бумажную бригаду» гетто — группу молодых интеллектуалов, которым поручено было собирать оригинальные сочинения известных евреев. Они должны были быть выставлены в музее, посвященном вымершей еврейской расе… Фотография Суцкевера в окружении молодых интеллектуалов Вильны могла быть предана забвению, если бы не N2N.

The Washington Post: Массовое убийство в Москве свидетельствует об амбициях и смертоносной мощи наследников ИГИЛ

Во многих частях земного шара набирает силу созвездие региональных филиалов «Исламского государства» (запрещена в РФ), подпитываемое сочетанием традиционных и новых обид, включающих войну в секторе Газа. Ни «Исламское государство», ни ИГИЛ-Х не связали российские атаки с продолжающимися боевыми действиями в секторе Газа. Но гибель палестинских мусульман во время ответной кампании Израиля против ХАМАСа широко освещалась в социальных сетях как фактор для новых волн террористических атак, в том числе против западных стран.