Маргарита Хемлин. Речь, страх и вина

Валерий Шубинский 27 октября 2015
Поделиться

Писательница Маргарита Хемлин умерла в Москве на 56‑м году.

«Город Остер уже вошел в русскую литературу. Как вошел, к примеру, Чегем. Будем ждать новых вестей оттуда…» — так закончил я два года назад статью о Маргарите Хемлин.

Увы, новых вестей больше не будет. Путь писательницы Хемлин, начавшийся очень поздно (в сорок пять лет), закончился рано. Одно десятилетие. Правда, очень наполненное.

Или даже меньше — лет восемь? Последние два года Хемлин ничего не печатала. Хотя именно в эти два года ее положение русского писателя, пишущего про Украину, приобрело особую, болезненную актуальность и остроту. Впрочем, это особенная Украина: еврейская. Или Украина, увиденная по‑еврейски.

Фото ТАСС

Фото ТАСС

Если судить только по тематике, Хемлин — самый еврейский из современных русских писателей, не считая, может быть, Григория Кановича. Но и еврейство у нее — не конечный субъект речи, и оно увидено несколько со стороны, в необычном и местами почти экзотическом ракурсе.

Но что это за ракурс? Что за оптика?

Двухвековой русской литературы? Да, конечно.

Иона Ибшман — еврей (человек) не по Бабелю, а… по Платонову?

«— Мы с вами, дорогие товарищи, — говорил Иона на политинформациях перед боем, — владеем чудесной машиной. Мы есть ее внутренности, мы даже ее кишки, мы ее кровь, мы ее печенка. Без нас она — чучело. А с нами — непревзойденная мощь. И помните, что снаружи — весь мир вместе с беспощадной войной не на жизнь, а на смерть. Броня — это наша шкура. Наша, понимаете? Так что в целом надо чутко относиться к танку. А он нас отблагодарит.
И только после такого вступления — про политику на данный момент…»

Или — по Лескову?

Сокровенный человек. Очарованный странник. Такого еврея в русской литературе еще не было, или — такой человек в русской литературе еще не был евреем. Убедительным, этнографически конкретным евреем.

А Майя Абрамовна Клоцвог не двойник ли героини спокойно‑страшного бунинского рассказа «Хорошая жизнь»?

Но есть отличие. Есть важное отличие.

Язык той бунинской бабы — сказ, устная речь. Язык Клоцвог (и героев‑рассказчиков двух других романов Хемлин) — язык клишированной письменной речи советского полуобразованного горожанина. Это язык, призванный спрятать реальность. Спрятать человека от самого себя. В случае еврея это означает в первую очередь ассимиляцию — и я, пожалуй, не знаю писателя, который написал бы об этом жестче, чем Хемлин. Но это также страх перед собой, перед трезвым осознанием своих чувств и своей мотивации. «Судьба строится на основе отсебятины. А отсебятина — тяжелая вещь. И не каждому под силу соотнести».

Но чем больше человек страшится себя, тем страшнее он становится. Это, может быть, в первую очередь про «Дознавателя», где особенными, коряво‑гладкими, полуучеными словами рассказывающий историю убийства обыватель и оказывается убийцей. Но это и про «Клоцвог».

В мире Хемлин ни у кого нет собственного, личного, органического языка. У евреев, отказавшихся от своей идентичности и не обретших другой (кроме сомнительной — «советских людей вообще»), — особенно. И, собственно, ее герои делятся на немых, безъязыких (и потому — «сокровенных»), несущих шок от гибели своего мира в неприглаженном, невыговоренном и незаговоренном виде, и на тех, кто научился прикрывать этот шок языковыми и мысленными клише. Она — на стороне первых.

Общесоветское смешение убийц и жертв в маленьких городках Украины было особенно тесно. Там, в Остере, в «Йокнапатофе» Хемлин, в районном клубе сидят рядышком уцелевшие евреи и полицаи (из тех, кто не очень злобствовал), те, кто в 1933 году отнимал хлеб, и те, у кого отнимали. Герои, подобные предприимчивой Майе Абрамовне, бегут из этого безумного мира в большие города, оставляя его на неудачников, забывая и предавая их. Груз этого предательства лежит и на нас, ибо мы — потомки бежавших.

Хемлин очень некомфортный писатель. Некомфортный и сложный. Издатели (а у нее была очень по нынешним временам удачная издательская судьба) приняли ее за кого‑то другого. За «бытовика», за «нового реалиста», за рассказчика колоритных еврейских анекдотов. Я не знаю, как она сама определяла свое место в литературном процессе.

К сожалению, это уже неважно.

КОММЕНТАРИИ
Поделиться

Пятый пункт: сирийская рулетка, суд над Биби, левый Папа, погромщики, арт-детектив

Что значит для Израиля падение режима Асада? Почему Нетаньяху дает показания в суде? И чем папа римский разочаровал евреев? Глава департамента общественных связей ФЕОР и главный редактор журнала «Лехаим» Борух Горин представляет обзор событий недели.

Правнук Ирода развлекался в пещере на Голанах в стиле римских императоров

Согласно Иосифу Флавию, после того как Второй храм в Иерусалиме был разрушен в 70 г. н. э. Титом и его легионами, римский полководец «отправился в Баниас, и Агриппа устроил ему игры, на которых казнили пленных». Это произошло в Кесарии Филипповой, вероятно, в 70 г. н. э., может быть, годом позже»,

Польская полиция во время Холокоста убивала евреев даже без приказа нацистов 

«Я читал ужасающие вещи в дневниках польских полицейских, описывающих, сколько евреев они убили каждый день. Рассказывали анекдоты о том, как полицейский просил стакан водки, прежде чем застрелить еврея, или как он использовал горячую воду, чтобы смыть кровь с рук. Они убивали друзей и одноклассников без угрызений совести, и даже в таких местах, куда не заходил ни один немец, чтобы проверить их»