Начало см. в № 3–7 (299–303)

«СПЕЦЭТАПОМ ИДЕТ ЭШЕЛОН… »

Самая тяжелая часть тюремного срока — этапы. Одна пятая моей отсидки пришлась на них.

Как ни омерзительна кича (тюрьма, КПЗ, зона), а сознание цепляется за четыре стены, все нутро зэка прикипает к хате, распорядку дня, гротескному окружению, эфемерной предсказуемости событий. Странно звучит, но ты привыкаешь к сокамерникам, вертухаям, клопам, вшам и тухлой тюльке. И вдруг тебя лишают всего этого «комфорта».

Порой зэк неделями ждет этапа, пытаясь угадать, когда его выдернут. А иногда этап подкрадывается незаметно. Кто‑то знает, куда его должны этапировать, но для большинства станция назначения остается тайной за семью печатями до самого прибытия или даже после него. Многие боятся этапа и имеют для этого веские основания: кроме объективных трудностей, там сводятся счеты между зэками, исполняются приговоры блатного мира, да и беспредела хватает, ведь оперчасти здесь нет, да и пересекаемся мы часто на час‑другой, а потом нас раскидывают по разным «воронкам» (автозакам) и боксам… А кто‑то, наоборот, ждет этапа как избавления, ведь это путь на зону, где жизнь легче, чем в тюрьме. Но для всех это испытание, тут нужно как бы набрать воздуха в грудь и зажмуриться.

Начинается этап рано утром, когда «левитан» выкрикивает в кормушку твою фамилию «С вещами!». Обычно ты в списке из нескольких имен. Вас выводят из камеры в коридор, ведут сдавать матрасовку‑кружку‑ложку. Затем вас ведут на сборку (в Лукьяновке ее называли еще «вокзал», в других тюрьмах — «привратка»). Это целый этаж одного из тюремных корпусов, состоящий из служебных помещений — комнат шмона, дактилоскопирования («игра на пианино»), фотографирования, кабинета врача, дежурного помощника начальника следственного изолятора и, конечно, боксов. Боксы — это камеры без окон, каменные мешки, мечта клаустрофоба. Они бывают большие, на десять–пятнадцать человек, или маленькие — на четверых, со скамейками или цементными выступами вдоль стен либо без оных, но напихать туда могут зэков как сельдь в бочки. Можно поджать ноги и не упасть — я пробовал. Даже если не курить, воздух через четверть часа кончается, можно биться в дверь, можно лишаться чувств, что некоторые и делают: те, кто постарше или здоровьем послабее. А ведь среди арестантов есть и эпилептики, и сердечники (выносили готовеньких, знаем), и туберкулезники (много!), и откровенные психи… Продержать в боксе могут от нескольких минут до нескольких часов (легко!). Иногда к двери по часу никто и не подходит.

Через «вокзал» проходишь и по прибытии в тюрьму, и перед убытием. Я только в Лукьяновке его проходил раз шесть. Из боксов зэков выдергивают на процедуры: шмонать, фотографировать, «играть на пианино», в баню, на пострижку, на прожарку (одежду в вошебойку), на медосмотр, в спецчасть, просто в коридор на перекличку. Некоторые процедуры проводят не в ночь прибытия, а днем или неделей позже. Потом тебя запирают уже в другой бокс.

Тюремный шмон заслуживает отдельного рассказа. Если вы проходили таможню даже в махрово советские времена, когда граница была «на замке», выкиньте это из головы. Кешер вытряхивают на железный стол, вещи прощупывают сантиметр за сантиметром, подошвы ботинок ломают, извлекая из них супинаторы (из них ведь можно заточку сделать!). Отбирают все, о чем ты и подумать не мог, что это запрещено. Забудь не только о ремнях и шнурках, забудь о лекарствах, средствах личной гигиены, фотографиях, записях, авторучках, большинстве продуктов питания, вообще обо всем, что может не понравиться сержанту либо, наоборот, приглянуться прапору или лейтенанту. Зэков раздевают, заставляют голыми садиться на корточки. Как шмонают женщин, мне даже страшно представить. Рот осматривают с помощью стоматологического зеркала. Некоторым «подозрительным» дают слабительное и заставляют испражняться на металлическую сетку. Когда, откинувшись, я уезжал на ПМЖ, на шереметьевском таможенном досмотре я сказал инспектору, что проходил, в натуре, шмоны и покруче. Он посмотрел на меня, захлопнул мой чемодан и перешел к следующему «изменнику родины».

На «вокзале» могут покормить в урочное для всей тюрьмы время, а могут и не покормить… Но на этап дают сухой паек на первые сутки, а это пятьсот граммов хлеба (если тюремную спецвыпечку можно так назвать), против тюремных двухсот пятидесяти, и одна селедка (как правило, не тухлая!).

Заканчивается сборка по прибытии разводом по камерам, а перед убытием — выводом во внутренний двор для последней переклички и посадки в автозак.

Важная составляющая любого этапа — тотальная неизвестность для арестанта, куда его везут. Конвою строжайше запрещено вступать в разговоры со спецконтингентом, тем более отвечать на вопросы. Неизвестность — лучший способ психологического подавления. Сильнее побоев, унижений, голода и лишения сна. Но и сильное воспитание. Мы слишком привыкаем к предсказуемости жизни, ощущаем себя ее хозяевами, просчитываем ходы вперед. И вдруг — бац! Жизнь бьет обухом непредсказуемости по твоей умной голове. Ты даже не знаешь, где окажешься вечером, куда тебя гонят и зачем, не знаешь, от кого получишь следующий удар — от мента или зэка, укус собаки или клопа, тебе некому жаловаться и некого спросить. Этап — это голус бсойх голус бсойх голус — изгнание внутри изгнания внутри изгнания! Кошмарный сон, увиденный в кошмарном сне…

«Граждане бандиты! Шаг вправо, шаг влево рассматривается как побег. Конвой стреляет без предупреждения!» Этот краткий инструктаж начальника конвоя ты выслушиваешь под лай овчарок, сидя на корточках, с руками за головой. Это не Америка, про право хранить молчание тебе не говорят, но ты печенкой чувствуешь, что молчание — твой единственный шанс дожить этот день, не став инвалидом.

Конвойные команды формировались из «чурок» (да простят мне выходцы из Средней Азии этот жаргон). Русского языка почти не знают, но свирепы. При выгрузке из «воронков» надо громко считать каждого, при загрузке в «столыпин» (вагонзак) — тоже, при запуске в отсеки — снова. Перед нами загоняют малолеток. Киргиз кричит: «Первый мамлетка пашол, втарой мамлетка пашол… пятый мамлетка пашол, мамлетка пашол, мамлетка пашол…» Потом нас: «Четвертый пашол, пятый пашол, и — пашол, и — пашол… » При загрузке удар прикладом, как «здрасьте». Овчарки лают у самого уха. Перемещение — гусиным шагом, на корточках.

В «столыпине», в той половине, что для спецконтингента (вторая половина — для конвоя), пять общих отсеков на семерых (набивают до четырнадцати) и три малых отсека на четверых (для женщин, малолеток, обиженных). Итого: в полвагона — до девяноста человек.

В каждом отсеке три яруса полок. Средний ярус с откидной доской. Под нижними шконками — свой контингент: стукачи, петухи, чушки.

В «столыпине» проводишь порой не день и не два. Вагон стоит на запасных путях. Его подцепляют к пассажирским поездам за несколько часов до отправления и отцепляют через несколько часов после прибытия, часто для того, чтобы прицепить к другому составу. На разных станциях из вагонзака могут кого‑то забрать, а кого‑то добавить. У новичка можно спросить, что за станция такая, но он подчас и сам не знает…

На этапе идет перманентная война между спецконтингентом и конвоем. Бóльшую часть времени противоборствующие стороны разделены решетчатой стеной вдоль коридора. Ключи — у старшего караульной смены. От духоты, жажды или просто от нечего делать зэки начинают байду — буянить, переругиваться с конвойными, петь блатные песни. Вертухаи реагируют по‑своему, у них — свои рычаги давления. Летом в «столыпине» очень жарко, зимой очень холодно. Вентиляция и отопление — в ментовских руках. А тишина — в зэковских.

Едем дальше. Сухой паек — кислый хлеб и селедка. Воду — бак с краником прислоняется к решетке — может принести только конвой. Если его разозлить, воды можно ждать до смены караула. А меняется он через четыре часа.

Следующий этап войны — это вывод на оправку. Селедку съели, воды напились, а ссать‑то, извиняюсь, некуда! Если страсти накаляются, арестанты мочатся в прохаря (сапоги) и выливают все под ноги конвойному. Менты это почему‑то не любят. Они обязаны раз в четыре часа выводить зэков в туалет. По одному. И стоять у тебя за спиной, пока ты оправляешься. Вот тут и находится «тяжелая артиллерия» конвоя в войне со спецконтингентом. При выводе можно строптивому каторжанину так навалять по почкам, что мочиться он будет уже кровью.

А в чем «тяжелая артиллерия» спецконтингента? В раскачке вагона. Сам этот аттракцион не видел, но рассказов наслушался, и видел, как менты боятся даже угрозы. Зэки на «раз‑два‑взяли» начинают на полном ходу поезда раскачивать «столыпин». Синхронно, в унисон, понемногу, потом сильнее и сильнее. Вертухаи ничего сделать не могут, а зэки уже в общем экстазе, им терять нечего. Никогда не слышал, чтобы поезд из‑за этого сошел с рельсов, но у всех присутствующих складывается ощущение неминуемой катастрофы. Еще чуть‑чуть, и вагоны покатятся под откос! Чем сильнее раскачать, тем скорее вертухаи становятся шелковыми. Сам гражданин начальник конвоя приползает по решетке, как паук по паутине, умолять «братишек» и «сыночков» образумиться и прекратить попытку массового самоубийства…

А в остальном, прекрасная маркиза, этап живет своей, этапной жизнью. Режутся нитками па́йки. Режутся блатные в секу, в буру, в терц, в деберц. Каторжане ради того, чтобы замутить чифиря, демонстрируют чудеса изобретательности, нарушая при этом не только законы содержания под стражей, но и законы химии и термодинамики… Забиваются косяки непонятно откуда взявшимся планом (анашой). Про мужеложство вы в моих майсах не прочитаете, это к Губерману и другим. Даже партачки (татуировки) накалываются на этапе, хотя удобнее это делать в тюремной хате. Пишутся имена и сроки на стенах, пишутся малявы в тюрьмы и на зоны, пишутся просто письма родным, иногда даже без надежды послать…

Зэки базланят и базарят. Обо всем на свете. О сроках, о порядках на разных зонах. Которые из них «красные» (где власть у мусоров), а которые — «черные» (где мазу держат блатари). О тюрьмах, конвоях, об удачных побегах (гон, конечно), о ворах и суках, о политике, о философии, о поэзии. А есть мастера «тиснуть роман», что пересказывают по памяти литературные произведения.

Фраера хвастаются подвигами. Вот тут надо быть начеку. Арестант, заходя в хату или находясь в отсеке «столыпина», обязан назвать статью, по которой сел, но рассказывать о деле не обязан. Опытный зэк никогда не станет этого делать, ведь вокруг могут быть кумовские. В боксе Лукьяновской тюрьмы со мной сидел молодой спортсмен‑футболист, рассказывавший о кражах, которые они с приятелями совершали. «Заткнись, идиот», — сказали ему люди постарше. Теперь я понимаю, что он, скорее всего, был не идиот, а кумовская наседка…

А еще на этапах происходят подгон и прикид. Зэки обмениваются чем только могут. По‑честному и по беспределу. На одном из ранних моих этапов, из Лукьяновки на «дурку», у меня так отобрали овчинный тулуп, в котором меня арестовали и за который я неоднократно дрался в камере на общем режиме. А в боксе убийца‑«полосатик» приставил мне к боку пику, и тулуп тут же сменил владельца. И сменил его еще несколько раз в течение часа. «Полосатик» за него получил от вертухая пакет плана. А в поздние мои этапы, на севере, я уже сам инициировал подобные обмены, по чесноку, на равных. Я надеялся, что иду на расконвойку, поэтому менял свои зоновские прохаря, фофан, лепень и теплые носки на «вольнячие» шапку, туфли, брюки и рубашку.