Я нашел нужный подъезд, постучал в дверь, и вот он, на пороге стоит Гершл... Это был тот самый момент, которого я ждал четыре года. Сейчас, согласно моей клятве и плану, я должен был вмазать ему по физиономии и поломать все кости. Нам обоим тогда было по сорок три года, в общем‑то молодые еще люди. Но я увидел перед собой ссутулившегося старика с глубокой вмятиной на лбу, абсолютно седого, с погасшими глазами. Несколько мгновений мы стояли друг напротив друга молча. А потом, внезапно обнявшись, долго‑долго обливались слезами...

Он кивнул головой в сторону моста, где стояли танки, охраняемые красноармейцами: — Ну, Хаим, — тихо сказал Герш, — теперь‑то вы довольны? Вы этого хотели? — Герш, я не в ответе за это, так же, как и вы не ответственны за меня. Расейнский вздрогнул и сказал, чеканя каждое слово громко, резко и отрывисто, словно забыл о страхе: — Вы ошибаетесь, Хаим, я несу за вас ответственность. Он отступил на пару шагов назад и строго показал глазами на красноармейцев возле танков, словно говоря: «И за них ты тоже в ответе».

Через час после двух бутылок французского коньяка мы братались с чекистами. «А гои тут тихие…» — невзначай прокинул мне дед, чуть захмелевший от полутора рюмок. Дамы и я не пили. Общими усилиями в деле летающих евреев Марка Шагала была поставлена точка. Она заключалась в выделении нам еще одной квартиры для профессора гинекологии и его жены в этом же доме. Чтобы недалеко от дочери и внука. Шагал отправлялся, по выражению Феликса Эдмундовича, в «чистые руки».

— Рахмаджон‑мулло говорит: твой народ наших детей ворует, кров берет... Эта неожиданная и загадочная фраза вызвала различную реакцию у меня и у остального коллектива. Наши парни стыдливо потупили глаза и потеряли боевой задор, осознав, что речь идет не совсем о русских. Я же опешил: подобное в этих краях слышать раньше мне не доводилось.

Изначальное склеивание произошло ближе к одиннадцати утра, и это был красивый молодой человек, врач‑анестезиолог местной больницы. Поначалу Соня держалась, как могла, и даже просила называть ее Софьей Соломоновной. Но когда бедная девочка сослепу намазала себя вместо крема растаявшим мороженым, врач‑анестезиолог Фима Лейбович понял все.

На 59-м году жизни скончался писатель и литературный критик Роман Арбитман. На страницах журнала «Лехаим» неоднократно публиковались рассказы писателя под псевдонимом Лев Гурский. Сегодня в память о Романе Арбитмане мы публикуем одно из его произведений.

«И вот мне снится моя погибшая от немцев дочурка... Утром я сказал жене, что должен уехать на время, чтобы не лишиться рассудка. Я действительно уехал в Ростовскую область, туда, где погибли моя первая жена и дочь, отыскал братскую могилу, выплакал там всю мою душу... Через пару дней после моего отъезда из Бердичева ночью в нашу квартиру нагрянули, чтобы меня арестовать. Если бы не тот сон, который выгнал меня вовремя из дома, я бы, скорее всего, сейчас не разговаривал с тобой. Мое святое дитя пришло во сне и спасло меня».

Второе, или, как его называли в начале прошлого века, Новое еврейское кладбище, соседствовало через дорогу со Вторым христианским. Церковь и синагога мирно смотрели друг на друга, но так повелось — жизнь еврейского кладбища ненамного длиннее короткой жизни его обитателей. Кладбище сносилось на глазах молчащего города. От вокзала стремительно накатывала новая автострада, и бульдозеры безжалостно утюжили бесхозные могилы, выкорчевывая из жизни Одессы следы ее буйной юности. В эти безумные дни бесследно исчезла бабелевская Одесса.

Я был влюблен в Лену Мозер и не мыслил себя без Маши. Оптимальный вариант свести их вместе на нейтральной территории зрел в моей голове давно. Пусть они разнесут мебель, фарфор и коллекции не в моей парижской квартире. И неизвестно, кто из них двоих окажется победителем: еврейская хулиганка с Лиговки или молчаливая английская бульдожка, воспитанная московским интеллектуалом во Франции.

В Одессе девяносто процентов населения считают себя адвокатами, а оставшиеся десять думают, что они выше этого. Но ко мне действительно пришел самый лучший. Изя Рабинович! Как звучит? Может быть, на тот период он был лучшим в стране. Прямо как ты сейчас. Так вот, выслушай меня, Изя пришел ко мне в гости с лицом, требующим жертв. «Зиновий Израилевич, у вас расстрельная статья. Там ужас что пишет следователь. Достоевский перед ним — мальчик с Привоза. Драгметаллы, спекуляция, контрабанда, валюта, изнасилование, развратные действия с несовершеннолетними. Все в особо крупном размере».

Саша, как знает вся Одесса и столица вашей и нашей родины — город‑герой Москва, рано или поздно, но переедет к маме. И не куда‑нибудь в Усть‑Звездодуйск, а в Париж на улицу имени Елисейских полей. Франция признаёт наши дипломы врачей? Чтоб кто так жил, как она признаёт? А дебет и кредит признавать не надо. Это и так французские слова, хоть и близки нормальному еврейскому уху! Поэтому мальчик сделал все, как нужно. У вас есть вопросы к нашему ребенку, или мы поговорим за приданое и уже тихо уйдем с пониманием, шо зря пришли?

— У меня на теле есть точка. Татуировка, короче. При некоторых понятных обстоятельствах эта точка превращается в однострочную надпись: «Ах, Одесса, жемчужина у моря / Ах, Одесса, ты знала много горя / Ах, Одесса, любимый, милый край / Живи, Одесса, и процветай». Только без точек и запятых, иначе бы не уместилось. Так вот, завтра половины этой надписи уже не будет в живых.