В какой‑то момент к нему подошел один из бородачей и спросил, не заинтересован ли он получить вызов на выезд в Израиль. Фима был в шоке от того, что о подобных вещах здесь говорят так открыто с незнакомцами. И с некоторой долей смущения в голосе объяснил, что вызов ему пока не нужен, что он студент, недавно приехал в Москву и скучает по еврейской среде. Бородач тут же пригласил его в кружок своих друзей, тоже молодых людей с бородами, оживленно беседовавших о вещах, которые показались Фиме одновременно и смелыми, и странными, и угрожающими.

Ни Герман, ни Глеб сами не собирались ни в какую эмиграцию, но решили по мере сил помогать евреям, решившимся на исход. Они не участвовали в митингах и голодовках, не подписывали петиций, не выступали в передачах западных радиостанций. Они помогали, как сейчас модно говорить, «малыми делами», испытывая при этом моральное удовлетворение. Со стороны могло показаться, что это форма раскаяния

В мае 1926‑го они из Черновцов через вcю Румынию добрались до Констанцы, а оттуда на пароходе до Хайфы. Приехав в Палестину, Мафусаил несколько лет работал на стройке в Тель‑Авиве. В тот день Мафусаил вернулся с работы пораньше... В больнице, где Нехама пролежала несколько месяцев, не приходя в сознание, Мафусаилу в конце концов объяснили, что у нее очень редкая болезнь. Эта болезнь повредила ей мозг. Она не умерла, но пребывает в какой‑то другой реальности. Живет где‑то своей жизнью, а вернется ли к нам, вопрос, на который современная медицина ответить не в состоянии.

Если бы он не был одет в форму НКВД и у него была бы борода, я и не сомневался бы, что он меламед. Внезапно он заговорил тихим голосом на идише, с тем же геморе‑нигн: «Прежде всегооо не будь таким йолдооом (глупцом), закрой рооот на замооок, достаточно набебался (наболтал лишнего), поэтомууу ты здесь. Во‑вторыыых, чтоб ты тихо делал тооо, что я тебе скажууу, тогда останешься в живыыых». После этих слов он опять надел на себя строгую маску и громко сказал на русском: «Можешь идти».

Я нашел нужный подъезд, постучал в дверь, и вот он, на пороге стоит Гершл... Это был тот самый момент, которого я ждал четыре года. Сейчас, согласно моей клятве и плану, я должен был вмазать ему по физиономии и поломать все кости. Нам обоим тогда было по сорок три года, в общем‑то молодые еще люди. Но я увидел перед собой ссутулившегося старика с глубокой вмятиной на лбу, абсолютно седого, с погасшими глазами. Несколько мгновений мы стояли друг напротив друга молча. А потом, внезапно обнявшись, долго‑долго обливались слезами...

Он кивнул головой в сторону моста, где стояли танки, охраняемые красноармейцами: — Ну, Хаим, — тихо сказал Герш, — теперь‑то вы довольны? Вы этого хотели? — Герш, я не в ответе за это, так же, как и вы не ответственны за меня. Расейнский вздрогнул и сказал, чеканя каждое слово громко, резко и отрывисто, словно забыл о страхе: — Вы ошибаетесь, Хаим, я несу за вас ответственность. Он отступил на пару шагов назад и строго показал глазами на красноармейцев возле танков, словно говоря: «И за них ты тоже в ответе».

Через час после двух бутылок французского коньяка мы братались с чекистами. «А гои тут тихие…» — невзначай прокинул мне дед, чуть захмелевший от полутора рюмок. Дамы и я не пили. Общими усилиями в деле летающих евреев Марка Шагала была поставлена точка. Она заключалась в выделении нам еще одной квартиры для профессора гинекологии и его жены в этом же доме. Чтобы недалеко от дочери и внука. Шагал отправлялся, по выражению Феликса Эдмундовича, в «чистые руки».

— Рахмаджон‑мулло говорит: твой народ наших детей ворует, кров берет... Эта неожиданная и загадочная фраза вызвала различную реакцию у меня и у остального коллектива. Наши парни стыдливо потупили глаза и потеряли боевой задор, осознав, что речь идет не совсем о русских. Я же опешил: подобное в этих краях слышать раньше мне не доводилось.

Изначальное склеивание произошло ближе к одиннадцати утра, и это был красивый молодой человек, врач‑анестезиолог местной больницы. Поначалу Соня держалась, как могла, и даже просила называть ее Софьей Соломоновной. Но когда бедная девочка сослепу намазала себя вместо крема растаявшим мороженым, врач‑анестезиолог Фима Лейбович понял все.

На 59-м году жизни скончался писатель и литературный критик Роман Арбитман. На страницах журнала «Лехаим» неоднократно публиковались рассказы писателя под псевдонимом Лев Гурский. Сегодня в память о Романе Арбитмане мы публикуем одно из его произведений.

«И вот мне снится моя погибшая от немцев дочурка... Утром я сказал жене, что должен уехать на время, чтобы не лишиться рассудка. Я действительно уехал в Ростовскую область, туда, где погибли моя первая жена и дочь, отыскал братскую могилу, выплакал там всю мою душу... Через пару дней после моего отъезда из Бердичева ночью в нашу квартиру нагрянули, чтобы меня арестовать. Если бы не тот сон, который выгнал меня вовремя из дома, я бы, скорее всего, сейчас не разговаривал с тобой. Мое святое дитя пришло во сне и спасло меня».

Второе, или, как его называли в начале прошлого века, Новое еврейское кладбище, соседствовало через дорогу со Вторым христианским. Церковь и синагога мирно смотрели друг на друга, но так повелось — жизнь еврейского кладбища ненамного длиннее короткой жизни его обитателей. Кладбище сносилось на глазах молчащего города. От вокзала стремительно накатывала новая автострада, и бульдозеры безжалостно утюжили бесхозные могилы, выкорчевывая из жизни Одессы следы ее буйной юности. В эти безумные дни бесследно исчезла бабелевская Одесса.