Продолжение. Начало
«ЗАХОД НА ПОСАДКУ»
Часть 1
После отчисления из МИИТа (формально выгнать меня не успели, предупрежденный добрыми людьми, я оформил академотпуск, а через год подал заявление «по семейным обстоятельствам») я отнес документы во ВЗИИТ (всесоюзный заочный) на факультет ЭВМ. Это дало мне возможность устроиться на работу в вычислительный центр «Гипрокоммундортранса» сразу после свадьбы и психушки. Зарплата 126 рублей минус подоходный и налог на бездетность.
Первые месяц‑два пришлось поработать техником ЭВМ, а затем меня перевели в отдел программирования, и я стал заниматься поиском ошибок в программах, не прошедших через машину, давших сбой. Утром на моем столе была стопка распечаток этих программ. Девяносто девять процентов ошибок — опечатки. Свою дневную работу я делал минут за пятнадцать, а остальное время работал по миитовской специальности (МИИТ — московский институт имитации труда). В ящике письменного стола лежала Гемора (том Талмуда), я ее доставал и слегка прикрывал широкой простыней компьютерной распечатки, помните — метр шириной с перфорацией по краям? И весь день изучал «программу “Брохойс” ». Весь остальной отдел (преимущественно женщины) тоже бездельничал, но с чаем. То есть до обеда пили чай, а после обеда — чай с тортиком. Им калории, а мне — «Брохойс», кому «таторы», а кому «ляторы»…
В отличие от предыдущих лет, в которые я путешествовал много и интересно, 1984 год не был богат на поездки. Что и понятно, женитьба переводит еврея в совсем другую категорию: духовно, биологически, социально, юридически, материально. Но связи со своими новыми и старыми друзьями «на территориях» я не потерял. Мы перезванивались, переписывались, встречались, когда кто‑то из них приезжал в Москву.
Кроме того, если до свадьбы я практически все шабосы проводил у Залмана и Ривки, то и после нее многие субботы и праздники мы с женой были там. А к ним приезжали многие баалей тшува из Белоруссии, Грузии, Прибалтики, с Украины. Так что знакомствами в еврейском мире за пределами Москвы в этом году я только «прирос», равно как и информированностью о жизни еврейской «глубинки».
А статус женатого юнгермана , или авреха, давал мне право быть месадер‑кидушин (то есть поставить хупу) в Проскурове (мы этот город не называли его официальным именем) или провести урок для женщин (что было крайне необходимо, как вы понимаете) в Одессе. Знаний, конечно, здорово недоставало ни для того, ни для другого, но это было бесер ви горништ (лучше, чем ничего).
Для иллюстрации расскажу мини‑майсу. В недалеком прошлом, когда меня «сватали» раввином Каунаса, я сказал своему другу‑раву: «Они вдобавок хотят, чтобы в клойзе я сидел в кресле, в котором сидел Двар Авром (последний Ковно‑ров). Их цитер мих!» Слово «цитер» на идише означает панический страх, дословно — дрожь, дрожать. Рав ответил: «А ты что, хочешь, чтобы они нашли кого‑нибудь, у которого не будет цитер?..»
Вернемся в 1984‑й. Я — в качестве лектора по «Таарас мишпохо » — это смешно. А никакого урока по «Таарас мишпохо» в городе, где есть четыре‑пять соблюдающих семей, — это страшно…
Так что «Атлас железных дорог СССР» оставался моей настольной книгой наряду с «Кицур Шулхон Орух». Разбудите меня и сегодня среди ночи, спросите девять московских вокзалов и куда с них идут поезда, и я вас удивлю. Поезжайте, Шура, в Киев и спросите!
Часть 2
Есть город, который я вижу во сне. И там есть девушка, перевернувшая еврейскую жизнь города. Нет, нет, нет — не открывайте на меня ваше «ша!» и не начинайте на меня ваше «тю!». Я не умаляю значение синагоги, которая не лучше и не хуже киевской или минской. Синагоги, до которой в шабос идти далеко, где зугтеров больше, чем штендеров , и где чтец Торы во время официального чтения на биме вставляет свои комментарии в текст недельной главы короткими смачными фразами. И не «бейн гавра ле‑гавра» , а как‑раз таки наоборот! Я не умаляю значение Шаи, заслужившего авторитет в городе и даже выучившегося на шойхета, но он уехал в 1983‑м. И наконец, я не умаляю значение других активистов еврейского подполья как в самом городе, так и в Питере и в Москве, но Эдочка значила для Одессы очень много.
Начнем с того, что это она привела своих родителей Меира и Хану (только сегодня узнал, что их с нами больше нет) к еврейству, а не наоборот. Замечательные люди, праведники. Их дом был и домом учения, и очагом еврейства, и «шатром Авраама». Там давали уроки, давали приют странникам, согревали еврейские души. Там КГБ устраивал обыски и погромы. Там говорили на идише и преподавали иврит. Там власти отключили телефон и туда не доставляли почту. И, между нами, там был зачат мой первенец. Мы с женой гостили у них летом 1984‑го.
Эдочка была преподавателем иврита. Но преподаватели иврита были во многих крупных городах. Эдочка была исключением. Она разработала методику преподавания иврита на основе текстов Торы, посуков Хумаша. То есть все преподавали иврит, а она преподавала лошон‑койдеш, святой язык. А это, как говорят в Одессе, две большие разницы!
В Эдочку влюбился Яша Катанчик («катан» на иврите — «маленький», «миниатюрный»). Веселый, симпатичный парень, еврейский активист. Сделал предложение. Она говорит — нет. Сначала сделай обрезание, начни соблюдать, тогда поговорим. Я организовал Яшино обрезание в Москве на квартире у Залмана и Ривки и даже был сандаком, то есть держал его голову на своих ладонях в момент обрезания.
В июле я звоню Эдочке из Москвы и говорю: «Ну? Чего мы ждем?» Признаюсь по большому секрету, мне хотелось, чтобы Яша с Эдочкой пригласили меня быть месадер кидушин на их свадьбе. Она отвечает: «Я не хочу, чтобы наша свадьба состоялась в 5744 году (если номер написать еврейскими буквами, то слово получается нехорошее), подождем до Рош а‑Шана». Нонсенс, конечно, но Эдочка не из тех, кого переспоришь.
Свадьбу назначают на первые числа октября — между Рош а‑Шана и Йом Кипуром. За неделю до свадьбы Эдочка с Яшей собираются пойти в магазин купить ему туфли на свадьбу. Невеста ждет жениха у магазина, ждет час, ждет два — нет Катанчика! Поздно ночью приходит известие, что Яшу арестовали. За что? За поиздеваться! Аф‑целохес…
Обвинение по статье 190 УК УССР (который я потом выучу наизусть вместе с УПК) «Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». Наказывается лишением свободы на срок до трех лет, или исправительными работами на срок до одного года, или штрафом до ста рублей.
Одним из отличий в те годы политического процесса от уголовного было то, что в уголовном суде по первому разу давали минимум или, еще чаще, вообще давали наказание, не связанное с лишением свободы (штраф, исправительные работы, условно, «химию» и т. д.). А в политическом процессе, то есть заказном, показательном, там, где судьям приказывают чекисты, всегда давали по максимуму. Статья, между тем, могла быть одна и та же — для уголовника и для политического. Так и на зоне можно было понять: если «первоходец», а срок по максимуму, точно политкаторжанин. То есть если ты действительно виноват, то суд милосерден к тебе, а если тебя подставила «гебня», то получи, фашист, гранату… Угадайте, сколько дали Катанчику? Правильно, три. Садись, Яша! А посадить по 190‑й можно вообще любого — нужен только донос. А в нашей стране это самый дешевый продукт, дешевле бумаги.
Забегая вперед, скажу, что добрая тетя Соня, то есть советская власть, таки дала Яше и Эдочке пожениться, причем кошерно, с ксубой и свидетелями — в кабинете начальника тюрьмы… Нет, не угадали — месадер кидушин был не я.
Благодаря этому Эдочка смогла приезжать к Яше на свидание на зону. И именно их я ненароком лишил этого свидания в 1985 году (смотри майсу «Малява»), за что прошу у них прощения.
* * *
18 октября 1984 года. Москва, Горка (ул. Архипова перед синагогой), ночь праздника Симхас Тора. Внутри синагоги человек сто: пожилые, молодые. В зале — мужчины, женщины снаружи. Начинаются акофос (танцы со свитками Торы). В какой‑то момент реб Авром Миллер, самый уважаемый из московских старцев, неофициальный раввин Москвы, дает один из свитков мне в руки. Я — на седьмом небе, буквально. Делаю круг по залу, прижимая к себе драгоценный свиток. Реб Авром спрашивает меня: «Сэ швер?» (тяжело?). Я — нет, нисколечко! Реб Авром, качая головой — ты не прав, «сэ из зеер зеер швер»!
Часть 3
После акофос мы с друзьями Мойше и Элийогу выходим на улицу. Улица Архипова запружена народом (и не просто народом, а нашим народом!) снизу, от Солянки, и доверху, до Маросейки (тогда Чернышевского). Несколько тысяч человек. Плюс гебешники, дружинники, члены оперотрядов московских вузов с блокнотами для записи тех, кого они увидят из своих соучеников, и просто стукачи. Молодежь преобладает. Студенты МИИТа («если ты — аид, то иди в МИИТ»), МАДИ, «керосинки» имени Губкина, «Менделеевки» (МХТИ) и прочих институтов, куда евреев еще принимали. Ученики физматшкол: 2‑й, 57‑й, 91‑й, 179‑й. Иногородняя молодежь (Гомель, Дербент, Черновцы — все не перечислишь). Сваты и свахи. Учителя иврита и их ученики. Гитаристы и гитаристки, поющие Карлебаха. Додик Токарь еще жив, Леша Магарик еще на свободе. Люди узнают знакомых и шумно радуются. За пазухами бутылки. Молодежь танцует в кругах или просто хлопает в такт песням. Хором поют «Хаву нагилу», «Семь сорок» и «Ломир алэ‑инейнем». Половина просто стоят, ошарашенные такой смелостью…
То, что я здесь пишу, — не только про 1984‑й. Я наблюдал это с 1978‑го, когда еще восьмиклассником пришел в Симхас Тора на Горку. Для нас это было не только зман симхосейну — «время радости», но и зман йециас Мицраим — «время Исхода из Египта». Ведь СССР — в еврейском числовом написании, гематрии, — это Мицраим‑Египет.
Но вернемся в 1984‑й. Мойше, Элийогу и я выходим из синагоги и видим всю эту толпу. Мои друзья торопятся идти домой — к Залману и Ривке, где нас ждет праздничный кидуш и трапеза, и куда пешком — около часа. А я — перед дилеммой. Там — правильный йом‑тов, в кругу семьи (Залман, Ривка, их сын и их постоянные гости давно стали моей семьей), со словами Торы за столом, с соблюдением законов. Да! Чуть не забыл — моя молодая жена тоже там… Здесь — Горка с танцами под гитару или без гитары (более религиозные), здесь друзья из физматшкол, из института, из КСП, даже из пионерского лагеря и из клуба юных поэтов! Отсюда я вырос, только два года назад начав серьезно соблюдать. И я принимаю соломоново решение: покрутиться здесь с полчасика, махн лэбн , и бежать догонять Мойше и Элийогу.
И вот я вливаюсь в толпу. Танцы‑шманцы, от предложений сделать лехаим отказываюсь. Карлебаха пою с упоением. Забыл сказать — я же еще и певец, елки‑палки. «Исро‑эль, Исро‑эль — бэта‑а‑ах ба Шем. Э‑эзром, эзром — умогином У!»
И вдруг я вижу напротив себя, снаружи круга поющих‑танцующих, Хану из Одессы. Ее вид заставляет меня тут же перестать петь. Взгляд ее устремлен в одну точку, на глазах слезы. Что она тут делает — в Москве, в йом‑тов, одна?
Я подхожу к ней — а гут йомтев! Ее трясет… Яшку посадили накануне свадьбы, Эдочка — рахмонес, у нее от горя стали выпадать волосы, Меир поехал в Москву и пропал… Он отправился протестовать. Остановился у друзей. Каждый день ходил в приемную МВД, приемную Верховного Совета (с тем же успехом можно было ходить в мавзолей), в посольства и представительства новостных агенств. И день на второй‑третий в квартиру не вернулся.
«Из дома вышел человек с веревкой и мешком…» Вот — осталась только вторая пара туфель. У нее в руках эти туфли. Вокруг — ликование, зман симхосейну, «Од авину хай» , осмелевшие евреи обнимаются, пляшут и пьют водку. А здесь — плачущая Хана в левой руке держит пару стоптанных коричневых ботинок, а правой ухватилась за рукав моего плаща, чтобы не упасть.
Все, Ханеле, мы идем к Залману с Ривкой. Сейчас праздник. Все равно сегодня мы сделать ничего не можем. Будем говорить кидуш, кушать трапезу и делать йом‑тов. Кроме того, там много людей, и вместе мы что‑нибудь придумаем.
После праздника мы — в первую очередь сама Хана — обзвонили, конечно, всё, что можно было обзвонить. В Москве Меира не арестовывали, не увозили на «скорой», не принимали в морги, ни про кого не будь сказано. Можно было подозревать только похищение инопланетянами, но ведь инопланетянам — на Лубянку — не позвонишь. Это другая Галактика…
Часть 4
Тут пришло самое время рассказать про мальчика по кличке Союзпечать.
Вы помните такие киоски? Их делали, как контейнеры, и у них были «уши» — металлические кольца на крыше и на днище для подцепления крюком автокрана.
Так вот тягач КРАЗ, у него сзади намотан трос с крюком, останавливается на улице. Может, водитель решил кружечку пива выпить. А дворовые мальчишки из озорства тихонько отматывают этот трос и прикрепляют его к «уху» стоящего рядом киоска «Союзпечать». Ни водитель, ни продавщица прессы, конечно, ни сном ни духом. Водитель допивает пиво, утирает с усов пену, садится в кабину и дает газ. Продавщица не успевает сказать «поехали» и махнуть рукой, а попадает в отряд космонавтов, так сказать, экстерном. Грохот железа по асфальту, истошные крики «женщины‑космонавта» и звон разбитого стекла оглушают тихий московский микрорайон.
Пацанов, как водится, поймали. Статья 206 часть 2 «Злостное хулиганство». Беда только в том, что в СССР уголовная ответственность начинается с 14 лет, а всем организаторам полета бабушки Белки Стрелкиной в космос нет четырнадцати. Поэтому они получили ремнем от своих родителей и имели геморрой в школе. Все, кроме одного. Ему таки повезло — исполнилось 14. И отправился он на малолетку, где и получил погоняло Союзпечать.
На малолетке наш герой проходит всю школу воровской жизни. Теперь он — путевый пацан, по профессии «змееныш». Благо, комплекция у него самая подходящая.
В московских гастрономах над входом бывало полукруглое окошко «солнышко». Сигнализацию там обычно не ставили. Зачем? Туда ведь разве что кошка пролезет. Или наш <пацан> — Союзпечать… Пролез, можно спокойно отключить сигнализацию и впустить остальных. Это, братцы, не ларек к грузовику привязывать, это уже статья 89 часть 3 — кража госсобственности, да группой лиц по предварительному сговору, да с проникновением в помещение, да, возможно, в крупных размерах. И пошел однажды наш «рецидивист» зону топтать.
И вот тут начинается самое интересное — пристегните ремни!
В тюрьме, уж не знаю, в СИЗО, на пересылке или в «крытке», оказывается Союзпечать в одной камере с известным диссидентом, а главное — особо опасным рецидивистом преподавания иврита. Наверное, чемпионом по количеству ходок за это дело. Чемпионом на очень длинные дистанции, аж до поселка Сусуман Магаданской области. И чемпионом упрямства. Откинувшись после очередного срока, вешал на станции метро объявление о наборе в группу изучения иврита, и КГБ хватался за сердце. За горячее сердце. И хватал Чемпиона за его железные… нервы — и на цугундер.
Уж какой там «кум» недоглядел, но оказались Союзпечать с Чемпионом в одной хате на довольно длительный срок. И решили два еврея… Короче, из этой хаты Чемпион отправился этапом на Магадан или на Пермь, а Союзпечать из нее вышел, прилично владея ивритом. А вы не верили в возможность получения образования в местах лишения свободы в СССР!
Но, в отличие от Чемпиона, которого знание иврита не сильно приблизило к настоящему еврейству, Союзпечать свое знание направил на духовный рост. Он открывал сидур — и понимал, что там написано!
Часть 5
К моменту, когда я с ним познакомился, Союзпечать уже был соблюдающим евреем, к тому же женатым на соблюдающей еврейке, все чиги‑пыги! Был — «фартовер ят», стал — «а фрумер йид»… Ма питом?
К чему это я? А‑а!
Вот к чему. Совет в Филях. Квартира Залмана и Ривки, кстати, находилась на Филевской линии метро. Закинул Союзпечать в море сети. Интернета тогда еще не было, но тюрьмонет был. Блатные могли разузнать всё и про всех. Оказалось, что Меир, пропавший без вести в Москве, сидит в СИЗО где‑то в Симферополе.
Уведомление семье они послали, а как же, вот только одесская ГБ, перекрывая им кислород еще несколько лет назад, отключила у них и телефон, и доставку почты…
Привлекли его по той‑же 190‑й, что и Катанчика. В представительства ходил, значит — клеветал. И дали ему те же три года, блин, три года, блин, три года.
Так стала Эдочка и женой декабриста, и дочерью декабриста в одном флаконе. Куда там Полине Гебль и княгине Волконской с сыном Николаем!
Последний раз я видел ее спустя несколько месяцев, через маленькое зарешеченное окошко, сидя в милицейском воронке, когда меня вывозили из Подольского нарсуда после оглашения приговора. Она вместе с другими бежала вслед за воронком и кричала: «Уцу эца весуфар… — ки иману Кель» — «С нами Б‑г!».
А тогда, осенью 1984‑го, Хана, узнав про участь своего мужа, сказала мне: «Натанчик, возьми туфли Меира. Они ему больше не нужны, а у тебя с ним один размер». И я взял, и носил их потом, о чем, сидя в камере, жалел.
Post Scriptum
Прочитал замечательное эссе Давида Шехтера «Есть город, который НЕ вижу во сне». И что я тебе, Дувид, скажу? Мне, москвичу, Одесса таки да, снится.
И снится мне квартира Меира и Ханы, их тесная кухня, их пудель по кличке Мотек (а что, у кого‑то была кошка Мукца ), комната для гостей, где… не буду повторяться… и где раскладушка скрипела так, что я от этого скрипа до сих пор просыпаюсь… И зала, где давались уроки. И топтуны во дворе и даже на подходах ко двору.
А еще я помню одесский пляж глубокой ночью в шабос. Жена делает твилу, окунается в Черное море. В соответствующем виде. А я — полностью одетый по‑субботнему и в черной шляпе. Догоняете? Одесский пляж — пограничная полоса. С вышки луч прожектора двигается по кругу. Раз в минуту или две, когда луч доходит до нас, мы — две фигуры — одна белая, обнаженная, другая черная, в костюме‑тройке и шляпе — НЫРЯЕМ В ПЕСОК! Шпионский боевик! Картина маслом.
Короткими перебежками между лучами — до воды, и потом обратно.
Майсы от Абраши
Sonetchka
