Жизнь Иосифа Трумпельдора случилась на тектоническом разломе истории. Герой русско‑японской войны, лишившийся на ней руки, пленник микадо, кавалер Георгиевского креста всех четырех степеней, герой Первой мировой, российский прапорщик и британский капитан, герой сионистского эпоса, он погиб 105 лет назад, 1 марта 1920 года, на севере Страны Израиля в бою с арабами.

О жизни Трумпельдора написаны тонны разнообразных текстов — я перейду сразу к коде: словам смертельно раненого героя, вошедшим в золотой фонд сионистской риторики:

טוב למות בעד ארצנו

тов ламут беад арцейну

хорошо умереть за Родину

Школьники учат в школе, поэтому в Израиле знают все — во всяком случае все, кому довелось быть школьником в Израиле.

В ивритской просодии звучит латинская медь:

Dulcē et decōrum est prō patriā mōrī

Сладостно и почетно умереть за Родину Перевод с латинского А. Семенова‑Тян‑Шанского.

Гораций. Оды, III.2.13

Решительно отношу «тов ламут» к Горацию — случайное совпадение практически невозможно. Да даже если бы и так, все равно из‑за спины еврейского героя будет выглядывать римский классик.

Звучит ли латинская медь в ушах израильских школьников, не ведаю: в израильской школе учиться не довелось.

До поры до времени все шло хорошо, но в свой час, как и положено, явились незваные демифологизаторы и замутили патриотическую ясность и звонкость.

Где Гораций и где Трумпельдор, спросили они.

Он толком иврит не знал, какие уж там максимы, сказали они.

На устах смертельно раненого героя была не театральная декламация, а выразительный русский мат, сказали они — что же еще?!

Сильная батальная сцена, картина художника Кузьмы Петрова‑Водкина «Смерть Трумпельдора»: демифологизаторы в пыльных шлемах склоняются над павшим героем, а он им слабым или, напротив, неожиданно сильным и звонким голосом выдает нерационализируемый евклидовым умом мистический русский концепт: — —— — — (сигнал воздушной тревоги заглушает сказанное, слышно только последнее — невинное слово «мать»). Все это хорошо, выразительно, эстетически безупречно: в «мать» веришь сразу и безусловно — в «тов ламут» совсем нет.

А теперь я выступлю демифологизатором демифологизаторов.

Начнем с мата. Жаботинский в «Слове о полку» (1928) рассказывает о встречах с Трумпельдором. Говорит, в частности, о том, что его поразило: в отличие от других русскоговорящих героев, Трумпельдор никогда не использовал обсценную лексику. Никогда. Жаботинский пишет с изумлением: «Даже русская казарма не повлияла» Из «Слова о полку». См.: Владимир (Зеэв) Жаботинский. Избранное. «Библиотека‑Алия». Иерусалим, 1989. С. 275.
. Самое грубое слово у него было «шельма».

Но ежели всю жизнь язык его обходился без этих слов, откуда они могли явиться в смертный час?

Об иврите. В детстве Трумпельдор учился в хедере, так что какой‑никакой книжный иврит у него был. И есть свидетельство того же Жаботинского: «Еврейский язык у него капал медленно, был небогат словами, но точен» Там же.
. Иными словами, «тов ламут беад арцейну» сказать вполне мог: не Б‑г весть какие редкие слова, не Б‑г весть какой сложности конструкция.

Наконец, откуда Гораций в жизни этого бывшего ученика хедера, дантиста До призыва в армию (1902) успел поработать дантистом.
и солдата. Ларчик открывается просто: после выхода в отставку Трумпельдор учился на юридическом факультете императорского Санкт‑Петербургского университета, где в него щедро вливали латынь, в том числе, предположительно, и горациеву.

Отсюда следует, что Трумпельдор вполне мог сказать прославившую его фразу.

Однако отсюда не следует, что он ее сказал.

Тем паче, по свидетельству Жаботинского, в речи Трумпельдора совсем не было пафоса Из «Слова о полку». См.: Владимир (Зеэв) Жаботинский. С. 275.
, а ведь без пафоса «тов ламут» не скажешь.

Кстати, Жаботинский, чье «Слово о полку» вышло через восемь лет после смерти Трумпельдора, ничего об адаптации Горация к сионизму не знает. Зато знает другую версию предсмертных слов героя: «По‑еврейски любимое его выражение было “эн давар” — ничего, не беда, сойдет. Рассказывают, что с этим словом на губах он и умер» Там же. .

P. S. К делу не идет, но как не вспомнить о последних словах самого Жаботинского: «Покоя, только покоя, хочу только покоя» — на знамени не напишешь, к сионистским максимам не пришьешь, как, впрочем, и «эн давар» Трумпельдора.