У меня случается болезненное и мрачное расположение духа, когда я чувствую соблазн признать, что зло заново вошло в мир в форме эссе.
Г. К. Честертон, «Об эссе» (1930)
Мы привыкли думать, что добродетель ищет примеры для подражания, но верно и другое: зло подражает злу. Об этом знал византийский историк Прокопий Кесарийский, когда писал свою «Тайную историю». Он горел желанием взяться за повествование о злых деяниях императора Юстиниана, но нечто удерживало его:
Мне мнилось, что будущим поколениям оно принесет один лишь вред, так как было бы гораздо лучше, если бы бесчестнейшие из дел оставались безвестными для будущих времен, нежели, дойдя до слуха тиранов, они стали бы предметом подражания. Ибо большинству властителей по их невежеству присуще стремление подражать дурным поступкам их предшественников, и они легко и без труда склоняются к порокам древних времен .
Тем более опасно давать в руки злодеям руководство по захвату и удержанию власти, снабжая его примерами из жизни знаменитых мужей. И если Никколо Макиавелли решился написать такой трактат и озаглавить его Il Principe, что можно перевести как «Государь» или «Князь», то к этому его побудили несчастья его страны и его собственные.
Его похвалы удостоился Чезаре Борджиа, хотя власти и жизни он лишился, — ведь в нем Никколо видел спасителя Италии. Напротив, Фердинанд Арагонский, губитель Италии, хоть и был успешен, примером никак являться не мог. Макиавелли писал о нем с презрением, не называя даже по имени:
Один из нынешних государей, которого воздержусь назвать, только и делает, что проповедует мир и верность, на деле же тому и другому злейший враг; но если бы он последовал тому, что проповедует, то давно лишился бы либо могущества, либо государства .
И, уже называя Фердинанда по имени, Никколо разъяснил, что имел в виду, говоря о двуличии испанского короля. Этот государь, «действуя <…> как защитник религии, сотворил благочестивую жестокость: изгнал марранов и очистил от них королевство — трудно представить себе более безжалостный и в то же время более необычайный поступок».
Здесь в текст Макиавелли вкралась ошибка. Марраны — крещеные евреи. Их не изгоняли, а сжигали на кострах за уклонение в веру отцов. Изгоняли евреев, не желавших креститься. Им нельзя было брать с собой золото, серебро и прочие запрещенные к вывозу товары. Вероятно, Фердинанд учел ошибку фараона, царя Египетского. Ведь тот отпустил евреев в пустыню, не приказав осмотреть багаж. Между тем накануне Исхода «сделали сыны Израилевы по слову Моисея и просили у Египтян вещей серебряных и вещей золотых и одежд. Г‑сподь же дал милость народу Своему в глазах Египтян: и они давали ему, и обобрал он Египтян» (Исх., 12:35–36). Подобного безобразия Фердинанд допустить не мог.
Как история не повторяется в точности, так и злодейство не повторяется в точности. Но мы способны узнать его по школе, из которой оно вышло. Не случайно Честертон, автор детективных рассказов об отце Брауне и внимательный наблюдатель, увидел в нацизме «нечто пронзительное и дикое, звучавшее прежде в разрушительных кризисах истории». Он разглядел в Гитлере и его сторонниках черты «дикаря, уставшего от сложности того, что мы называем цивилизацией». Так он писал в эссе под названием «Возвращение варварства», опубликованном в 1934 году.
Годом раньше вышла его биография Фомы Аквинского. История западной цивилизации представлена там как спор Платона с Аристотелем. Августин, по мнению Честертона, заразил католичество платонизмом — презрением к материи и опытному знанию. Напротив, Фома Аквинский, призвав на помощь Аристотеля, вернул материи ее права. Неудивительно, что «Сумма теологии» Фомы Аквинского была публично сожжена монахом августинского ордена и отцом Реформации Мартином Лютером. В идее сожжения этого сложного и одновременно компактного труда было нечто зловещее и апокалиптическое.
Он горел предложение за предложением, силлогизм за силлогизмом; и золотые максимы стали золотыми языками пламени в последней угасающей славе того, что было некогда великой мудростью греков. Грандиозный синтез истории, призванный связать древность с современностью, вознесся к небу с дымом костра и перестал существовать для половины мира.
По‑видимому, в Мартине Лютере Честертон увидел предтечу нацистского варварства. Но мы знаем, что не Лютер придумал жечь книги и не инквизиция придумала жечь людей.
За полтора тысячелетия до Реформации римляне сожгли рабби Ханину бен Терадиона, завернув его в свиток Торы и положив на сердце мокрую шерсть, чтобы не сразу умер.
«Что ты видишь, рабби?» — спросили Ханину ученики. «Я вижу, как свиток горит, но буквы порхают в воздухе» («Авода зара», 18а).
Да и сам Талмуд, откуда я взял этот рассказ, сожгли на Гревской площади в Париже перед королем Людовиком XI Святым.
О нем Честертон писал в биографии Фомы Аквинского: «Святой Людовик был рожден королем и рыцарем, но его простодушие в соединении с мужеством и энергией позволяло ему исполнять должностные обязанности скоро и действенно, какими бы формальными они ни были. Святость и здравый смысл не спорили в нем между собой».
Талмуд Честертон не изучал и не интересовался им, но еврейский вопрос занимал его чрезвычайно. В 1919 году он совершил паломничество в Святую землю. Результатом стал сборник очерков «Новый Иерусалим» (1920). Очерки публиковались первоначально в газете, но последний из них — о сионизме — газета не решилась опубликовать полностью из соображений политкорректности.
Главный тезис автора таков: еврейский вопрос действительно существует и не исчезнет по мере продвижения либеральных идей. Еврей никогда не станет англичанином или французом — он слишком другой для этого. Вражда к нему возникла не из‑за козней церкви, а из еврейского ростовщичества, а в Новое время — финансового могущества, переходящего в политическое. Единственный способ избавить евреев от этой вражды — дать им землю, на которую они имеют право, поскольку помнят о ней: «Их ненавидят, преследуют, запугивают, заставляют жить двойной жизнью и под чужим именем, но они помнят. Они лгут, обманывают, предают, угнетают, но помнят».
Однако он предостерегал евреев от наивных иллюзий, вроде тех, что нашел у Хаима Вейцмана в его послании «Сионистская политика», в целом «очень умеренном и великодушном». Но как понимать такую фразу: «Арабы нуждаются в наших знаниях, нашем опыте и наших деньгах. Без нас они попадут в руки других, погибнут среди акул»? Неужели доктор Вейцман не знает, что в арабской геральдической или символической зоологии именно еврей снабжен акульим плавником и акульей пастью? Что знания, опыт и деньги евреев внушают арабам ужас? Евреям нужно очиститься грязью, рыться в навозе и возделывать землю, чтобы арабы перестали их бояться, — таков совет Честертона.
Что же, если и эта попытка рациональным образом решить еврейский вопрос потерпит крушение? Что, если евреи не найдут себе покоя в Сионе? «Тогда нам останется только приветствовать эту таинственную, без отдыха идущую мимо нас фигуру. Тогда мы поймем, что в еврее есть нечто мистическое и таинственное, указывающее либо на муки Христа, либо на муки Каина, что он должен идти мимо нас, ибо принадлежит Б‑гу».
* * *
На этом мы прощаемся с Честертоном. Он умер в 1936 году, не дожив до Холокоста, арабо‑израильских войн и многого другого, о чем догадывался. С расстояния почти в 100 лет он напоминает древнее насекомое, увязшее в капле смолы, затвердевшей в янтарь, — так основательно он увяз в своей островной культуре, сохраняя, впрочем, способность видеть и мыслить. До премудрости Макиавелли он недотягивает, но нельзя отказать ему в прозорливости, здравом смысле и литературном таланте.
Он был эссеистом по преимуществу, хотя написал и много другого. Свой любимый жанр он сравнил со змеем, соблазнившим некогда Еву в райском саду. Смысл эссе — попытка, испытание, проба. Подобно древнему змею, эссе испытывает, искушает, пробует, до какого предела испытуемый может вынести испытание, соблазняемый — соблазнение. Но предел все же должен быть, истина пребывает, — в этом Честертон не сомневался. Он нашел ее в католической философии — в учении средневекового схоласта Фомы Аквинского. Под именем томизма эта философия возродилась в ХХ столетии, когда зашатались основания жизни.
Вопреки пессимизму поколения, созревшего в годы Великой войны, Честертон доказывал, что мир создан благим и только человек извратил пути свои. Он был уверен, что история закончится не всхлипом, как в последних строках поэмы Т. С. Элиота «Полые люди», а грохотом грома и ревом трубы. Посмотрим, кто из этих двоих окажется прав.
Еврейский Оден
Сион как магистральное направление
