Найти уют в истории вообще было трудно, повсюду меня настигало мое еврейство: дымились развалины сожженного Храма, местечковые евреи в грязных лапсердаках перепрыгивали через лужи, беседуя о погромах и ценах на хлеб... С недавних пор история сама нагнала меня, она происходит здесь и сейчас при полном свете дня. Во мраке осталось только будущее.

«Неисцелимыми» были почти все английские и американские интеллектуалы межвоенной поры: и Элиот, и Паунд, и даже Вирджиния Вулф, без памяти любившая своего мужа‑еврея, что не мешало ей изменять ему с женщинами и мужчинами, а также писать антисемитские рассказы и очерки. В некотором смысле «неисцелимым» был и сам автор «Набережной неисцелимых», но об этом мы сейчас умолчим…

Манфред Хербст, герой романа Шмуэля‑Йосефа Агнона «Шира», «по колено в крови» воевал за свое немецкое отечество в Первой мировой войне, прозванной также Последней и Великой. Вернувшись, увлекся византийской историей и написал книгу в 600 страниц об утвари храма Cвятой Софии в Константинополе во дни Льва III Отступника, императора исаврийской династии. Страдания русских евреев тем временем тронули его душу. Он стал сионистом и переселился в Иерусалим, где в 1925 году открылся Еврейский университет.

Он никогда не войдет в Землю обетованную, Леопольд Блум. Как не вошел в нее Моисей, наказанный Б‑гом за не очень понятный грех. Сионистская листовка, подобранная в мясной лавке (свинина всегда в продаже!), скомкается в кармане и упадет в грязь. Из рабства в рабство по улицам Дублина, описанным с топографически навязчивой точностью, по морю, названному греческим словом таласса, будет скитаться он в надежде увидеть «дым отечества», берег родной Итаки.

Из встречи Моисея с Платоном родилось время, подобное притче, — то есть собственному подобию. Оно начиналось, когда дымились развалины сожженного римлянами Храма, когда будущее различалось с трудом, а настоящее казалось застывшим в объятиях «империи зла» — могучего Рима.

Последняя остановка — Ур Халдейский, родина Авраама. Мессия действительно здесь родился, но давно умер, а коробка с дарами украдена хитрым неаполитанцем… Единственный смысл, который можно отсюда извлечь, — полное отсутствие смысла. Быть может, стихи Мандельштама нам помогут? «Была ли у Мандельштама жизнь?» — спрашивал Пазолини в книге «Описание описаний». И что это за жизнь, если она «не принадлежит к “человеческой традиции”, в которой мы чувствуем, насколько другие жизни подобны друг другу»?

В ужасе смотрел Киплинг, как застаивается в Иерусалиме высокомерная неперебродившая кровь одетых в меховые шапки бородатых раввинов и пахнущих одеколоном королей Голливуда (их пальцы унизаны перстнями…) Эту кровь Израиль унаследовал от праотца Авраама, прогнавшего рабыню Агарь по наущению Сарры, сварливой жены. И теперь «обремененные язычники», то есть британцы, должны были решать спор между потомками Агари и потомками Сарры, арабами и евреями. И поскольку британцы не смогли или не захотели с триумфом вернуть в Иерусалим «нелюбимую, но хранимую каким‑то Богом нацию», теперь Израиль был враждебен им.

Долгие годы судьба евреев была связана с необозримой Русью, с ее «мужиками». Разорвать эту связь легко и просто всем, кроме гуманитариев... Удивительным образом, чем страшнее и тягостней судьба России, тем крепче эта связь. Невозможно писать на английском языке для американских журналов статьи о мудрецах Талмуда, когда почва под ногами колышется и расходится, приводя в движение звенящий русский стих.

Когда еврейского историка Семена Дубнова полицаи уводили на смерть, он кричал на идише: «Евреи! Записывайте, всё записывайте!» Я могу представить себе еврея‑экскурсовода‑экспоната в пражском «Музее вымершей расы» (в планах Гитлера было и такое). Вероятно, этот еврей будет заботиться о сохранности средневековых рукописей и о квартальной премии. И кажется, сейчас мы живем именно в таком режиме — в музее культур, обреченных на смерть. Единственное, что нас ограничивает, — отсутствие смысла.

На рубеже веков, перед двумя мировыми войнами, Холокостом, ГУЛАГом, подлостью умных и слепотой дураков, не осталось ничего, кроме книги о природе зла. У книги длинное название: «Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории со включением краткой повести об Антихристе и приложениями». Зло, сказано в ней, не есть недостаток добра, оно существует на самом деле и выражается в скотских страстях обезумевших масс и в гибели светлых сил, соединяющих организм воедино, то есть в смерти

В философские приключения Шестова, Бродского и Спинозы были вовлечены поэты, писатели и философы, не имевшие отношения к семени Израиля и даже испытывавшие к этому семени брезгливую ненависть. Это не помешало им стать любимцами тех, кого они ненавидели и презирали. Да и сам великий Маймонид евреев считал в философии профанами, а уважал арабов и греков.

Все эти тридцать лет «Лехаим» был с нами. Он призывал «к жизни» («ле‑хайим»), хотя много писал о смерти — погромах, изгнаниях, убийствах. За тридцать лет он создал еще одну еврейскую энциклопедию.