Norman Lebrecht
Genius and Аnxiety. How Jews Changed the World, 1847–1947
Oneworld, 2019. 432 стр.

Норман Лебрехт гордится тем, что он еврей. Однако еврейство, в его понимании, не имеет ничего общего с биологическим наследием: он считает, что нет такой вещи, как еврейская ДНК. Речь не идет и о религиозном благочестии: большинство его любимых евреев — нерелигиозные. Еврейство, с точки зрения Лебрехта, это вопрос культуры, особенно высокой культуры. А «Гениальность и страх» — упражнение в бахвальстве, призванное показать, как еврейский талант «переделал мир» за последние два столетия.

Повествование начинается с 1840‑х годов — главы, посвященной Феликсу Мендельсону, Генриху Гейне, Карлу Марксу и Бенджамину Дизраэли. По словам Лебрехта, они были «успешными евреями»: первыми, кто противостоял извечным оскорблениям со стороны христиан. Автор вспоминает, как ирландский депутат‑католик Даниэль О’Коннелл, известный как «Освободитель», выступил с традиционной инвективой в адрес Дизраэли как «потомка убийц Христа». «Да, я еврей, — ответил Дизраэли, — и когда предки досточтимого джентльмена были жестокими дикарями на неизвестном острове, мои были священниками в Храме Соломона». Этот ответ, по словам Лебрехта, знаменует момент, когда евреи «вырываются из гетто, переполненные энергией двух тысячелетий».

Дальнейшее повествование документирует культурные достижения десятков эмансипированных евреев, и не только таких знаменитостей, как Дизраэли. Например, я был рад познакомиться с Элизой Дэвис, которая теребила Чарльза Диккенса по поводу его оскорбительных карикатур на евреев, в конечном счете подвигнув его не только на извинения, но и на пересмотр сюжета «Оливера Твиста». Мне было интересно узнать, что цыганская героиня оперы Бизе «Кармен» имела еврейский прототип в виде жены композитора, Женевьевы Галеви. И мне понравился портрет Эммы Лазарус, которая, как выразился Лебрехт, соединила «гордость за своё еврейство» с «верой в американскую мечту» и написала знаменитые строки, которые процитированы на Статуе Свободы: «Дайте мне усталый ваш народ/ Всех жаждущих вздохнуть свободно, брошенных в нужде/ Из тесных берегов гонимых, бедных и сирот».

К концу 19 века евреи стали самым космополитичным племенем в истории и процветали повсюду от США до Южной Америки, Китая, Новой Зеландии, Австралии и Южной Африки. Однако это обширное географическое расселение породило политическую ностальгию, кульминацией которой стал призыв Теодора Герцля к «публично признанной и юридически обеспеченной родине для еврейского народа в Палестине».

Борьба между двумя тенденциями — центробежной и центростремительной — обрамляет портреты евреев 20 века, которые заполняют вторую половину книги Лебрехта: Фрейд, Эйнштейн, Троцкий, Кафка, Витгенштейн и, что самое поразительное, Шенберг, который был столь же фанатичен в отношении воссоединения еврейского народа, как и в отношении строгости в музыке. Книга заканчивается рассказом о Леонарде Бернстайне, который сублимировал свои потрясающие таланты в «портрет золотого мальчика» и «изменил образ еврея в глазах общественности».

По словам его издателя, Лебрехт является «автором мировых бестселлеров по классической музыке». Хотя «Гениальность и страх» позиционирует себя как серьезное историческое исследование, оно пронизано журналистским духом. Я должен признать, что на меня это не всегда действует. В таком повествовании я устаю от бесконечного использования настоящего времени, осведомленности автора в сексуальных секретах своих героев и его привычки включать себя — как Зелига (герой одноименного фильма Вуди Аллена, «человек‑хамелеон») — в каждую главу. Я просто не могу понять, что он имеет в виду, когда говорит, например, что «читатели реагируют на Пруста, как собаки — на Павлова»!..

Как историк Лебрехт в целом надежен, но не всегда. Дядя Маркса не управлял «электрической фирмой», отец Витгенштейна не был «железнодорожным бароном», а Эйнштейн никогда не занимал «кафедру в Принстонском университете». Гегель не верил, что «теза против антитезы равна синтезу», и Маркс не собирался создавать «идеологию» (для него само это слово было табу). Сказать, что Гейне «взрывает мозг сложными структурами предложений, которые заканчиваются глаголами, и болезненным романтизмом, заканчивающимся смертью», чересчур умно. И смешно отвергать психоаналитическую доктрину о том, что сексуальность больше зависит от фантазии, чем от факта, говоря, что это «момент, когда Фрейд становится обманщиком».

В «Гениальности и страхе» много говорится о еврейском гении, но очень мало на деле — о еврейском страхе. Я был удивлен, когда добрался до конца книги и понял, что Холокост в ней едва упоминается. Глава о событиях 1942 года начинается в Берлине, описанием конференции в Ванзее и обсуждения «окончательного решения еврейского вопроса». Но через несколько страниц она уносит нас в Калифорнию, где Майкл Кертис снимает «Касабланку», и Массачусетс, где Грегори Пинкус начинает исследование, которое приведёт к изобретению противозачаточных таблеток, а следовательно, как нам говорят, «к сексуальным и феминистским революциям 1960‑х годов».

Стремление Лебрехта представить евреев как смелых создателей, а не жертв нацистской политики, в некотором смысле раскрепощает, но тут же и «выводит из строя». Еврейский опыт 20 века сформирован не только миллионами убитых, но и теми, кто выжил, но так или иначе пострадал. Их мучения нетрудно обнаружить, если вспомнить знаменитый рассказ Анны Франк об унижениях повседневной жизни в Нидерландах или великолепные дневники Леона Верта (Франция), Михаила Себастьяна (Румыния) и Виктора Клемперера (Германия). Лебрехт игнорирует их, хотя они кажутся мне одними из самых ярких литературных явлений 20 века, про этом они имеют самое непосредственное отношение к его аргументации.

Одна из поразительных черт этих авторов — Франк, Верта, Себастьяна и Клемперера — заключается в том, что они практически не считали себя евреями, пока не столкнулись с антисемитским насилием и искривлениями антисемитской бюрократии. Постоянно меняющиеся запреты, нацеленные на них как на евреев, — охватывающие все, от разведения домашних животных до поездок на трамваях или постановки пьес, — вместе с обысками, экспроприациями, избиениями, плевками и желтыми звездами, делали каждый момент их жизни невероятно опасным. Им не за что было зацепиться, кроме как за своё еврейство, превратившееся в то же время в источник позора. 

Оригинальная публикация: Genius and Anxiety by Norman Lebrecht review – 100 years of Jewish brilliance