Материал любезно предоставлен Tablet
Дядя Лео, старший брат моего отца, сменивший фамилию с Лебедих на Либе, в 1938‑м бежал из Италии и год прожил в Гаване. Двумя годами ранее, когда Нюрнбергские расовые законы лишили евреев гражданских прав, Лео уехал из родной Германии в Италию, а мой отец, на два года его моложе, но бегло говоривший по‑французски и по‑итальянски и вдобавок исключительно везучий, избрал необычный путь, который в годы войны привел его сперва в Лондон и в конечном счете в Монреаль. Я уже где‑то писал о путешествии моего отца. Сегодня же мои мысли с Лео.
Лео нравилось и в Милане, и на озере Комо, Италию он любил тевтонской любовью — спокойная жизнь, смешливые девушки, «теплый юг». Но фашизм стран «оси» распространялся по Западной Европе с безжалостной скоростью средневековой чумы; при Муссолини Милан безопасности не сулил. Равно как и Париж, где обитала дочь его тетки по матери, кузина Лия с мужем, и где дядя Лео провел первые месяцы добровольного изгнания. Антисемитизм, со времен дела Дрейфуса затаившийся на манер тигра, выжидая, когда можно будет напасть, наконец выпрыгнул из засады, скрежеща зубами в ночных лесах , и Европа обратилась в страшное кладбище.
Тем евреям, кто желал бежать и обладал средствами и смекалкой за это заплатить или выправить необходимые документы иными способами, вдобавок разжиться выездными и въездными визами и при необходимости дать взятку, логично было наметить себе Гавану как пристанище или по меньшей мере перевалочный пункт, если надеешься все же добраться до США. Евреи на Кубе пользовались свободой вероисповедания, так повелось еще с 1902 года, когда остров был под оккупацией США . Путь из Гамбурга до Гаваны был путем к свободе.
В мае 1939 года пассажирский лайнер «Сент‑Луис» с 937 беженцами‑евреями на борту вышел из Гамбурга. Плавание до Гаваны должно было занять две недели. Капитан‑немец, как порядочный человек, разрешал пассажирам в пятничные вечера снимать со стены обеденного салона портрет Адольфа Гитлера. 27 числа того же месяца «Сент‑Луис» прибыл в Гавану, где к немеркнущему стыду всего мира его развернули обратно. Все документы у пассажиров были в порядке. Они за большие деньги купили въездные визы в кубинском посольстве в Берлине. И тем не менее евреям во въезде было отказано. Этот корабль с беженцами был никому не нужен, а потому и вернулся в Европу, утопающую в крови. Некоторым все‑таки посчастливилось выжить.
Лео прибыл в Гавану годом ранее. 25‑летний блондин среднего роста и телосложения любил еду с высоким содержанием холестерина, романы Томаса Манна и поэзию Христиана Моргенштерна. Если в старой стране на него нападали гои, он всегда давал им отпор, даже если их было больше. Человеком он был серьезным и к вере своей относился тоже очень серьезно. Правда, не выставлял этого напоказ: одевался как все, носил костюм с галстуком и мягкую фетровую шляпу, но по утрам накладывал тфилин, а в шуле по субботам надевал талес. Он знал про себя, что до старости не доживет. Так и случилось: он умер в Нью‑Йорке от сердечного приступа, ему было тогда 48 лет, а мне десять.
В Гаване Лео снял приличную комнату в пансионе в нескольких минутах ходьбы от синагоги «Исроэл Адар» на улице Пикота. По счастливой случайности прихожанами ее были такие же, как он, ашкеназы, собратья‑ортодоксы, преимущественно из Германии, и даже молились они под те же германские напевы, которые Лео узнал и полюбил в первые свои 23 года жизни в Фюрте, баварском городе, где некогда была процветающая еврейская община.
Лео устроился на небольшие деньги в Гаванское управление электрических железных дорог, ведавшее городскими трамваями, переводил корреспонденцию с немецкого на испанский. Мириам, младшая сестра Лии, его единственная родственница в Гаване, зарабатывала и того меньше машинисткой, секретаршей и девочкой на побегушках в еврейском агентстве по делам беженцев. Впечатление Мириам производила неотразимое: грива каштановых кудрей, миндалевидные глаза. Она, как и Лео, до мелочей соблюдала традиции — добросовестно, однако без фанатизма. Очаровательная молодая женщина с широкой улыбкой, жемчужными серьгами и сапфировым кольцом в марте 1938‑го дальновидно перебралась из Франкфурта в Гавану. Робкая и застенчивая, она была из тех учениц, кто знает верный ответ, но разумно помалкивает, дабы не ставить в неловкое положение одноклассниц. Как и ее сестра Лия, ныне жительница Парижа, Мириам выросла во Франкфурте‑на‑Майне, вдали от Фюрта, где жил Лео. С кузиной он из‑за разделявшего их расстояния встречался нечасто, но на ужине в честь его бар мицвы она произвела фурор. Вопреки традиции, предписывающей девицам вести себя незаметно, Мириам произнесла тост в честь виновника торжества — строфу из Гейне, которую чуть изменила, приспособив к бар мицве.
Радоваться Мириам умела, но порой бывала подвержена меланхолии. В агентстве по делам беженцев она слышала пугающие рассказы о том, с чем сталкиваются ее единоверцы в Европе. Депортации, рабочие лагеря, частную собственность экспроприирует государство или продают за бесценок арийцам, Хрустальная ночь, Ночь разбитых витрин, погром с одобрения власти, «еврейский вопрос». Мириам была годом моложе Лео, и ее тоже терзало дурное предчувствие. Она верила, что не достигнет расцвета лет, сгинет в пламени мирового пожара такой исторической значимости, что самая смерть ее покажется мелочью по сравнению с общей статистикой. Мириам признавалась Лео, что понимает чувства прозорливого пассажира «Титаника» за день до столкновения с айсбергом.
Жила Мириам скромно, так что денег всегда доставало на праздничный пятничный ужин и шабатний обед: то и другое она делила с Лео. Подразумевалось, что Лео покупает продукты, а Мириам готовит. Еще подразумевалось, что их кубинский союз обречен быть недолговечным — хотя бы уже потому, что оба планировали оттуда уехать. Они были двоюродные брат и сестра, и о любовной связи между ними не могло идти речи. Впрочем, в силу этого ограничения им было проще поверять друг другу секреты и помыслы. Американская мечта привлекала обоих. Теперь, когда большая война неизбежна, в Штатах им наверняка найдется работа получше — если, конечно, удастся туда перебраться.
По воскресеньям они порой прохаживались по Пасео‑дель‑Прадо, усаженной деревьями авениде, предназначенной для прогулок. Сравнивали свои успехи в английском и испанском (с упором на первый). Ходили в кино на комедии с Айрин Данн и Кэри Грантом. И непременно в шабат ужинали вдвоем.
Настал Пурим с его обычаем напиваться на радостях так, чтобы не отличать героя книги Эстер от злодея. В тот день Лео пошел обедать в заведение «У Мойше Пипика», единственный кошерный ресторан во всей Гаване (держали его американские евреи). «У Мойше Пипика» подавали шесть видов куриного супа: с лапшой (fideos), картофелем (papa), кнейдлах (bola con galleta Americano), креплах, манделах и рисом. Еще там подавали arroz con pollo . Завсегдатаи любили поговорить. Один невысокий щеголь разглагольствовал перед Лео, пока тот ел сэндвич с языком. С сильным нью‑йоркским акцентом щеголь расписывал достоинства ломтика ржаного хлеба с языком, который в идеале следует подавать с маринованными овощами. К столу Лео его привлек именно лежащий на тарелке сэндвич с языком. Щеголь спросил, что Лео думает о положении дел в Европе, где евреи зажаты между Гитлером, Муссолини, Сталиным и Франко, и добавил, не дожидаясь ответа:
— Еврей — это еврей, а не жертва. — Щеголь хлопнул ладонью по столу. — Он может быть патриотом. Я, например, патриот. Никогда не допускайте, чтобы вас ударили первым. Бейте на опережение. Боги, конечно, удрали. Я так полагаю, боги отсутствовали всегда.
После его ухода метрдотель подманил Лео.
— Знаете, кто это?
— Понятия не имею.
— Меир Лански.
Так это был Меир Лански, король казино, ближайший соратник Лаки Лучано. В 1938 году Батиста, диктатор Кубы, обратился к Лански с просьбой избавить от мелкой шпаны, халявщиков, мошенников и шулеров гаванские казино, переживавшие трудные времена.
Лански, стратег, привлек в казино туристов. Он мечтал превратить Гавану в Монте‑Карло Карибского моря. Внешний облик играет важную роль, и если пока что Лански не мог позволить себе разбить возле казино топиарный сад с фонтанами и мраморными статуями, все равно однажды это получится, а пока что он сделает казино безопасными для посетителей: избавится от мелких мошенников, от продажных крупье, от пошлятины и показухи, от виртуозов блэкджека, обдирающих простофиль. За малейшее нарушение сотрудников тотчас же выгоняли. Лански придал казино лоск профессионализма. Полы застелил плюшевыми коврами сочных расцветок и хаотичных узоров. Подавал хорошие блюда, а тем, кто играл по‑крупному, дайкири за счет заведения. В его игорных домах не отнимали обманом последнее — их обустраивали по последней моде.
В результате под покровительством Лански в кубинской столице начался бурный расцвет ночных клубов. Лански курировал «Гран казино насьональ», единственное в Гаване фешенебельное казино, где играли по‑честному, где царило веселье, где музыканты в белых смокингах исполняли самбы и румбы для подвыпивших танцоров.
Планы у Лански были большие, и он их фактически осуществил. В предпоследний день 1939 года открыло двери для публики казино «Тропикана». В последующие десятилетия его казино — война их не коснулась — привлекали элиту из Штатов, знаменитостей уровня Греты Гарбо, Эрнеста Хемингуэя, Эррола Флинна, Риты Хейворт, Марлона Брандо и Джона Ф. Кеннеди. Нэт Кинг Коул, выступавший в «Тропикане», говорил: «Люблю приезжать на Кубу, здесь ко мне относятся как к белому человеку».
По словам моего отца, Лео виделся с Лански раза два или три в ресторане «У Мойше Пипика». Меир смахивал на счетовода, манеры вкрадчивые, но держался с достоинством. Лицо худое, землистое, черты резкие. Одет со вкусом — темный костюм, галстук, мягкая фетровая шляпа. Заядлый курильщик, Лански пускал кольца дыма, когда бывал в настроении. В любой ситуации оставался невозмутимым, как сборщик налогов. Никогда не повышал голоса, не терял хладнокровия. К математике у него, по‑видимому, были незаурядные способности. «Он считал в уме, — рассказывал Лео. — Перемножал четырехзначные числа и потом делил раз по двенадцать. И все это в уме! Я сам наблюдал». С другой стороны, не нужно было проводить в обществе Меира много времени, чтобы заметить, что его неизменно сопровождали двое угрюмых дюжих телохранителей в двубортных костюмах.
Рассказал ли Лео Мириам об этом важном лице из Нью‑Йорка? Даже не сомневаюсь. На Пурим они слушали чтение «Мегилы», истории о том, как царица Эстер спасла персидских евреев, комедию со счастливым концом, столь редкую в Библии. Потом они пили вино, и Лео, захмелев, рассказал кузине о нью‑йоркском гангстере‑щеголе, с которым он познакомился в ресторане «У Мойше Пипика».
В одну апрельскую пятницу Лео присутствовал на вечерней службе — приветствии шабата, невесты Г‑спода. Прихожане пели «Леха доди», гимн XVI века, начинающийся строкой из Песни Песней («Идем, возлюбленный мой, навстречу невесте»). Метафора дышит эротикой: невеста олицетворяет верующих, возлюбленный — Г‑спода.
После богослужения Лео направился к Мириам, она жила в миле с небольшим от того места, где обитал он.
Влажным гаванским вечером табачный дым мешался с запахом рома; в обычном своем темно‑синем костюме и серой фетровой шляпе, белой рубашке и галстуке Лео свернул налево, на знакомую полутемную улицу, и наткнулся на двух упившихся работяг. Они орали друг на друга, готовые пустить в ход кулаки, как вдруг услышали, что кто‑то идет.
Пьянчуги в мгновение ока забыли о сваре и уставились на Лео, затесавшегося к ним чужака, а он приближался к ним, усилием воли заставляя себя не сбавлять шаг, и думал: «Как они догадались? Что подсказало им — вот еврей, можно его обобрать?»
Эти молодчики закричали на Лео. Он сообразил, что его оскорбляют, и приготовился к неминуемой драке. Он был ниже ростом и на добрых 30 фунтов худее любого из них. Но подобное с ним случалось не первый раз. В Париже он был sale juif, в Германии — judische Schweinhund. И всегда в меньшинстве. Тот из громил, что пониже ростом, достал нож.
Вдруг из дверей дома, у которого стояли молодчики, вышла женщина в черном платье и разноцветном платке. Она напустилась на tontos borrachos, да так, что те онемели, и выпалила несколько фраз — настолько стремительно, насколько позволяет скорострельный испанский язык. Всего Лео не понял, но среди прочего разобрал, что он «важный человек в организации» — un caballero de importancia para la organización.
Когда женщина договорила, хулиганы сперва помалкивали, будто им закатили крепкую оплеуху. А потом рассыпались перед Лео в извинениях. Они не знали, кто он такой. Если бы они знали! Хулиганы откашливались, мямлили, умоляли. Тот, который пониже ростом — его звали Хосе, — даже достал из бумажника стопку банкнот и попытался засунуть их в карман пиджака Лео, но Лео поднял руку, покачал головой, ведь в шабат нельзя брать деньги за товары, услуги и что бы то ни было.
Его отказ ошарашил пьяниц.
Лео был не из тех, кто склонен приукрашивать, однако об этом случае вспоминал не без удивления. По его словам — и когда Лео много лет спустя рассказал обо всем моему отцу, тот был потрясен, — на лицах забулдыг в этот миг было написано не меньшее изумление, чем у двух путников в Эммаусе, догадавшихся, кто делит с ними вечернюю трапезу (эту картину Рембрандта Лео видел в Лувре) .
После этой стычки Лео пришел к Мириам. Солнце село, и она уже зажгла свечи, благословила шабат и теперь выставила на стол две халы, накрытые белой льняной салфеткой, и серебряный кубок с красным сладким вином для кидуша. Мириам была в черном шелке и жемчугах. Лео сменил шляпу на синюю бархатную кипу, и они с Мириам, как требует традиция, молча омыли руки. Благословили плод виноградной лозы, пригубили вино. Благословили Творца, выводящего хлеб из земли, и преломили халу. Лео всегда восхищался этим серебряным кубком ручной работы с филигранным узором, одной из немногих вещей, которые Мириам удалось вывезти из Германии.
После благословений Мириам спросила: «Was hat passiert?» Лео не только несвойственно запоздал, но пребывал в потрясении и каком‑то странном возбуждении, даже экзальтации.
Лео ей все рассказал.
— Тебе прежде случалось слышать об этой так называемой organización?
— Нет, если только она не имеет отношения к игорной деятельности, за которой стоит Батиста.
— Вроде того, чем занимается твой приятель Лански?
Лео улыбнулся.
— Не знаю, но то, что в Гаване орудуют гангстеры, ни для кого не секрет. Батиста им не запрещает.
— Но с чего эта пожилая сеньора взяла, что ты связан с гангстерами? — полюбопытствовала Мириам.
— Кто знает? — ответил Лео.
— Значит, у Б‑га на тебя планы, — резюмировала Мириам. — В противном случае, хас ве шалом , ты бы сейчас валялся на улице.
— Барух А‑Шем, — откликнулся Лео универсальной фразой, подходящей к любой ситуации, и добавил: — У всего есть причина.
К своему стыду, я почти ничего не знаю о том, выполнял ли Лео какие‑то поручения Лански. Существует ряд запретных тем, которые не принято упоминать в разговорах в ортодоксальной еврейской семье, соблюдающей заповеди, шабат и кашрут. Я знаю то, что знаю, потому лишь, что мой отец, человек скрытный, в общих чертах рассказал мне об этой истории. Он, как и Лео, умер молодым. У меня не было возможности расспросить его, как именно мой дядя Лео выбрался с Кубы. Да, имя Меир в нашем доме упоминали, но не забывайте, когда Лео не стало, мне было всего десять лет. И лишь совсем недавно до меня дошло, что тот Меир, о котором рассказывали родители, не кто иной, как Меир Лански, гангстер, послуживший прототипом Хаймана Рота в «Крестном отце». И когда Рот говорит Майклу Корлеоне: «Мы больше, чем U. S. Steel», он цитирует Лански.
За нашим шабатним столом тема Меира Лански была ферботен , как и тема Гаваны в целом. Но кое‑что из того, о чем говорил Лански, Лео записал. Я обнаружил этот блокнот в прошлом году в старом чемодане, который принадлежал моему отцу и который не открывали, пожалуй, полвека. Я прочитал его и узнал тайну, которую от меня скрывали.
Некоторые из фраз, записанных в том блокноте, смахивают на цитаты — как прямые, так и косвенные.
«Спиноза утверждал, что некогда евреи были избранным народом, но теперь все иначе. Вот я и спрашиваю: избранным для чего?»
«Когда я спросил его о ситуации в Европе, он ответил: “В душе я еврей, и европейские евреи — мои братья”».
«Чем именно он занимался? Делом. Каким делом? Своим делом».
«В чем бы ни заключалось первое правило экономики, первое правило политики — игнорировать первое правило экономики. Всегда бей первым. Не будь шмоком. Пистолет — всегда последнее дело. Еврей должен бороться за свои права. Неожиданность — бубновый туз в “руке мертвеца” ».
«Асторы и Вандербильты раньше были первостатейным ворьем, а посмотри на них сейчас. Все лишь вопрос времени».
«Не играй в азартные игры. Все равно проиграешь. Азартные игры для лопухов».
«Это, дескать, порок. Да кто они такие, чтобы так говорить? Даже Платон не знал».
«Всегда веди дела чисто и по высшему разряду, это важнее всего. И не жадничай».
«Секрет управления хорошим казино — верность нравственным принципам».
«Как осчастливить клиента? Ему хочется поразвлечься, а если он и проиграется в казино, так пусть это будет потому, что у казино в принципе шансы выиграть выше, а не потому, что на тебя работают мошенники. Клиент знает, что проиграет, это тоже часть развлечения. Он к деньгам относится по‑другому».
«Клиенты хотят, чтобы с ними обращались как с леди и джентльменами, пусть и всего неделю. А чем они там занимаются в спальне — да тем же, чем и все люди, меня это не касается».
«Подоходный налог всегда оплачивай заблаговременно. Тогда получишь возмещение. (Тут все рассмеялись, будто поняли, что он имеет в виду другое.)».
«Некий Б. Г., видимо, считавшийся в той компании интеллектуалом, упомянул Бентама. “Наибольшее счастье для наибольшего числа людей — вот сущность капитализма”, — сказал он. М. на это ответил: “И что тогда лучше отвечает желаниям большинства, как не казино с круглосуточным баром, обслуживанием в номерах, женщинами легкого поведения, красивыми и готовыми на все, с сигарами и уличным плавательным бассейном?”».
«Казино — алтарь желания, не исполнения желания, а желания как такового. Желание — вот что движет людьми. Желание для них — сама жизнь».
«В казино теряют счет времени. На стенах приличных казино нет часов, а интерьер должен радовать глаз, поскольку окна там не нужны. А нужно, чтобы время остановилось, пока клиент воплощает свои фантазии, и самая соблазнительная из фантазий — чтобы безрассудство вознаградили деньгами, сигаретами, выпивкой и сексом. И если уж проиграться, так с шиком».
Также в блокноте был список почтенных граждан и организаций, которые требовалось уверить в том, что азартные игры в Гаване всем только на пользу. Возглавляли список больницы, следом родственные им службы — полиция и пожарные. Францисканская церковь Гаваны, La Casa de la Obra Pía (Дом благочестивых дел), значились среди получателей благотворительных пожертвований. Деньги также были нужны на уход за садом отеля «Насьональ», за королевскими пальмами и террасами, смотрящими на Гаванский залив.
Среди прочих бумаг обнаружился также сонет, написанный рукой Лео в манере Гейне, — о любви к Мириам: «Я верю не в небо / Но в свет твоих глаз».
А ведь поначалу они не испытывали друг к другу романтического интереса. Но постепенно это случилось. Настал тот день, когда каждый из них ускорил шаги навстречу другому, была весна, цвели цветы. Видевшие их вместе думали, что они муж и жена. Они гуляли рука об руку под пальмами и ощущали силу влечения. Им нравилось быть парой. Кошерно ли двоюродным вступить в брак? Они решили отложить решение до тех пор, пока оба не обоснуются в Америке, предпочтительнее в Нью‑Йорке, ведь там в районе Вашингтон‑Хайтс есть ортодоксальная община.
Но закрывать глаза на творившееся между ними было невозможно. Это случилось нечаянно, случилось не потому, что кто‑то хотел, чтобы это случилось, но потому, что в решающий момент ни он, ни она не захотели остановиться. Для романтической связи, как для убийства, необходимы средство, мотив и возможность. Вынужденная эмиграция и изоляция в Гаване обеспечили все три условия. Отчаяние и опасность усилили взаимное притяжение — может, именно потому их страсть оказалась столь пылкой. Сонет назывался «Тайная любовь». И любовь, которую воспевало стихотворение, была чувственной, запретной, священной, представить себе ее так же трудно, как союз Рональда Колмана и Грир Гарсон в «Случайной жатве».
Я нередко пытался вообразить, что Лео и Мириам говорили друг другу о Лански и той «организации» в Гаване. Наверняка Лео было непросто убедить Мириам, что Меир Лански, пользуясь его же выражением, был «верен нравственным принципам». Однако подозреваю, что Лео пытался.
«Вспомни, в какое время мы живем. Разве не все законы утратили свою силу, разве не выгнали нас из Европы, как наших предков из Испании в 1492‑м, том самом году, когда Колумб волей случая открыл Америку?»
«Реб Нахман из Брацлава, правнук Бааль‑Шем‑Това, сказал: “Всегда быть счастливым — великая мицва” и “что испортил, то сумеешь исправить”. Подумай об этом. А еще — кто величайший знаток законов киньяна, то есть правил вступления во владение собственностью?»
Лео, изучавший талмудический трактат «Бава батра», сделал паузу и произнес: «Реб Гамлиэль. Он утверждал, что собственность, нажитая путем неправедным, например посредством обмана или азартных игр, представляет собой частный случай более значимого этического вопроса, так что в некоторых ситуациях тот, кто приобрел какие‑либо вещи, становится их владельцем. Что же касается азартных игр, рабби Эльазар бен Азария утверждал: игрок расстается с деньгами по доброй воле. Если же деньги у него выманили обманом, это, конечно, сложнее. Однако независимо от происхождения доходов, полученных преступным путем, если средства, которых они помогают достичь, благородны и служат высшему благу, то и обладание этими средствами признается законным».
«Высшее благо», — произнесла Мириам, ей‑то Талмуд изучать не требовалось (а может, и не позволялось), следовательно, упоминание «Бава батра» ее нешуточно впечатлило. Она отличалась созерцательным складом ума и пыталась вычислить соотношение безопасности к риску в этом уравнении.
Все этот неважно. Но какова цель? Вот главный вопрос в любом споре о цели и средствах.
Рисковать стоило только ради одного — Америки. Чтобы попасть в Америку.
В 1939 году и для Мириам, и для Лео Америка была страной мифической. Сперва нужно было получить выездную визу, а после убедить американские власти, что ты не бездельник и не проходимец.
На все была воля случая, хотя и считалось, что шансы твои увеличатся, если ты выучишь английский и постараешься понять взбалмошную американскую натуру, в мгновение ока переходящую от шутливой любовной песенки Jeepers Creepers к Brother, Can You Spare a Dime? , мрачной балладе о тяготах бытия.
1 сентября Германия вторглась в Польшу, Англия и Франция объявили Гитлеру войну. На западном фронте бои еще не вели, но в Америку Лео и Мириам теперь захотелось сильнее прежнего.
Я не знаю и не могу знать, помог ли им в этом Лански, однако в предпоследний день 1939 года Лео выдали нужные документы, и если он сумеет попасть в Америку и закрепиться там, то выпишет к себе Мириам. По массе причин им представлялось разумнее ехать в Штаты поодиночке. В конце концов, ехать вдвоем попросту опрометчиво.
Труднее всего было попрощаться. Последняя ночь выдалась долгой. Мириам плакала.
Лео уже однажды развернули из Штатов, но на этот раз въехать ему удалось. Его беглый английский впечатлил майамского пограничника.
— У меня к вам только один вопрос, — произнес мужчина в военно‑морской форме. — Вы здоровы? Работать можете?
— Еще как, — откликнулся Лео, и пограничник, усмехнувшись этому разговорному выражению, махнул: проходите.
«Я готов был его обнять», — признавался Лео. С его языками — английский, немецкий, испанский, итальянский (достаточный для того, чтобы объясниться) — Лео быстро нашел работу в торговой фирме, занимавшейся импортом‑экспортом. Он слал деньги в Гавану и с нетерпением ждал возможности организовать переезд Мириам в Нью‑Йорк.
Письма из Гаваны в Нью‑Йорк всегда шли непредсказуемо долго, и, целые две недели не получая вестей от Мириам, Лео забеспокоился. Обманчивая весна 1940‑го победила зиму 1939‑го, и наконец пришло письмо. Оно было датировано 27 февраля. Письмо добиралось до Лео 16 дней.
«Я скучаю по тебе, родной, и рада, что ты благополучно перебрался в Нью‑Йорк. Спасибо за все твои письма и, конечно, за деньги. Ты всегда был щедр.
Ты гадаешь, почему я тебе не писала. Признаться, писать это письмо я не планировала — точно так же, как мы с тобой не планировали становиться любовниками. Я люблю тебя. И вряд ли когда‑нибудь смогу полюбить другого. В том, что мы сделали, нет никакой грязи. Но все‑таки это грех. И теперь это наш грех, наша тайна, ведомая лишь нам и Б‑гу. Пусть она останется в нашем славном прошлом, пусть даже никто этого не заметит — и правильно, незачем кому‑то об этом знать. Война многое извиняет, но однажды эта война закончится, и если мы с тобой остановимся сейчас, то не оставим и доказательств нашего преступления.
Гавана совсем не рай, но наш побег — все равно что наше изгнание из рая. Та флорентийская фреска Мазаччо , которую ты так любишь, — это же наш портрет, после того, как мы с тобой согрешили. Вряд ли я еще сумею влюбиться. Ну и пусть.
Я бы хотела, чтобы эти слова дались мне легче. Разуму трудно одолеть страсть. Но разум мне говорит, что так будет лучше всего.
Не волнуйся, мой дорогой. Я не наделаю глупостей. Одна женщина, с которой я познакомилась в агентстве, нашла мне работу в Монреале, вот туда‑то я и поеду.
Пожалуйста, пожалуйста, не пытайся меня отговорить. Ведь тебе это удастся. Ты всегда был красноречивей меня.
Пожалуйста, знай, что я пролила много слез.
P. S. Само собой разумеется, сожги это письмо сразу же, как прочтешь».
Лео был вне себя от горя. Он запил. Он впервые пил виски, а не вино, и теперь понял разницу между угрюмым дурманом и радостным опьянением. Но не успел он толком осмыслить письмо Мириам и придумать ответ, как узнал, что уже никогда ее не увидит.
Близился Пурим. В канун праздника — по еврейскому календарю это пост царицы Эстер — Мириам сбила машина и уехала, бросив ее умирать на улице возле недавно отстроенного полицейского участка, похожего на испанскую крепость, в районе Гавана Вьеха.
Гаванские водители всегда были лихачами.
Оригинальная публикация: Havana, 1939
Корабль, который оказался никому не нужен
The Times of Israel: «Забытые драгоценности Кубы»: тропическая история о бриллиантах и спасении от Холокоста
