Еврейский Оден
21 февраля исполнилось 114 лет со дня рождения Уистена Хью Одена
Материал любезно предоставлен Tablet
Среди туристов, толпами съезжавшихся после Шестидневной войны 1967 года в Иерусалим, был и Уистен Хью Оден, к тому времени известный во всем мире поэт. К концу 1960‑х Одена знали как поэта серьезного и вместе с тем доступного, поэта британского и одновременно американского, равных которому в англоязычной культуре еще не было. Американский и европейский культурный переворот второй половины 1960‑х лишь упрочил репутацию Одена. У него было множество поклонников среди интеллектуалов — причем как литературоведов, так и поэтов‑битников. Многие читатели обожали поэзию Одена и восхищались им. Были среди поклонников Одена и такие, кто вообще редко читал стихи. «Оден, — писал критик Николас Дженкинс в TLS , — поэт с “широким охватом”, фигура международного значения в сфере литературы, но вместе с тем его читают и те, кто в принципе нечасто читает (если вообще читает стихи)».
В 1970 году Уистен Хью Оден и его партнер Честер Каллман посетили Иерусалим. Сопровождал их Алан Ансен, друг и ученик Одена еще с 1940‑х годов. К концу 1960‑х Одену еще предстояло посетить Святой город, хотя он давно туда собирался. Оден как христианин отлично понимал, как много значит Иерусалим для монотеистических религий. Как мыслитель, он был поборником либерально‑христианского экуменизма и считал, что такой город, как Иерусалим, может укрепить единство христиан, даже если полностью его достигнуть и не удастся. Еще в 1947 году в разговоре с Аланом Ансеном Оден размышлял о том, сумеют ли христианские церкви достичь единства. «Да, — говорил он, — я действительно думал о том, как можно объединить церкви. Где то единственное место, которое устроило бы всех, где они могли бы встретиться? Разумеется, это Иерусалим. Это место свято для каждого».
В 1939 году Оден уехал из Англии в Соединенные Штаты. По прибытии в Нью‑Йорк Оден, как пишет его биограф Эдвард Мендельсон, погрузился в насыщенную, полную споров и противоречий жизнь еврейских интеллектуалов в изгнании. Однако Оден общался не только с теми, кто бежал из гитлеровской Германии. Одена интересовали и коренные ньюйоркцы, а также художники и поэты, стекавшиеся в город со всей Америки. Ньюйоркцы, и евреи, и неевреи, были отчаянными спорщиками, и это пришлось Одену по душе. Оден часто говорил, что в Нью‑Йорке ему нравится общаться только с евреями. До приезда в Нью‑Йорк у него было мало друзей‑евреев: Оден даже утверждал, что впервые встретил евреев лишь когда поступил в Оксфорд. В Нью‑Йорке же он вращался в политических и литературных кругах, а там евреи были очень активны. Не следует забывать и о демографии: в 1939 году почти четверть населения Нью‑Йорка составляли евреи. По словам Эдварда Мендельсона, «Оден покинул Англию, преисполнившись решимостью, хоть и не до конца оформившейся, начать карьеру заново в новой стране». Сам Оден не раз говорил, что он «не американец, а ньюйоркец».
Примерно через год после переезда в Нью‑Йорк Оден вновь обратился к вере и с новой силой предался как духовной, так и обрядовой стороне религии. Религиозное пробуждение было связано с тем, что поэта разочаровала политическая позиция международных левых сил, сторонником которых он был долгие годы. В 1936 году в Испании, куда Оден отправился добровольцем — собирался водить санитарную машину и так помогать республике, — «к нему отнеслись с презрением и пренебрежением, поскольку он не был членом коммунистической партии. В Испании он впервые столкнулся с тоталитаризмом левых, и в нем, скорее всего, впервые шевельнулось желание вернуться к вере, когда он увидел, что в Барселоне громят и взрывают церкви, а священников систематически подвергают гонениям, и это — чему он сам удивился — его потрясло».
В 1940 году Оден начал посещать церковь в Бруклин‑Хайтс, где тогда жил, а через несколько месяцев уже регулярно принимал причастие. Сам Оден называл себя «христианином в перспективе». «Христианство, — говорил Оден, — это путь, а не состояние, невозможно считать себя христианином, можно лишь молиться о том, чтобы когда‑нибудь им стать». Несмотря на то, что Оден не раз выказывал неприязнь к ярлыку «христианин», в 1941 году он (официально) вернулся в лоно англиканской церкви.
Стихи первых десяти лет в Нью‑Йорке — это стихи об изгнании, стихи о любви, вдохновленные отношениями Одена с Честером Каллманом. Как писал Николас Дженкинс, «влюбившись в Каллмана, чье еврейство открыло поэту мир, столь отличный от его собственного, Оден практически сразу же написал целый ряд любовных стихотворений, полных безмятежного счастья».
Несмотря на преданность христианской вере и устоям, некоторое время Оден подумывал принять иудаизм. В середине 1940‑х годов поэт признавался Алану Ансену, своему студенту в Новой школе : «Меня все больше интересуют евреи <…> интересно, как сложилась бы моя жизнь, прими я иудаизм».
Шутил ли Оден? Ведь всего лишь несколько лет назад он всерьез обратился к христианству. Рискну предположить, что в этой шутке была доля правды. Джон Фуллер отмечал, что «шутки Одена‑христианина о евреях всегда отличались глубокой серьезностью. Взять хотя бы его неприязнь к догмату непорочного зачатия, в котором Оден видел “неприглядное” стремление сделать Богоматерь почетной нееврейкой».
Задолго до того, как Оден переехал в Нью‑Йорк, влюбился в Честера Каллмана, а через него и в многоязычную, многонациональную здешнюю жизнь, он не раз открыто сочувствовал судьбе подвергавшихся гонениям евреев Германии, а заодно выражал неприятие антисемитизма в произведениях Т. С. Элиота и других поэтов. В стихотворении 1939 года «Блюз для беженцев» Оден горячо сопереживает евреям, вынужденным бежать из Европы, и горячо негодует из‑за того, что Запад не приютил этих беженцев:
Гром прокатился по небу старинным проклятьем.
Гитлер восстал над Европой и крикнул: «Пора помирать им!»
«Им», дорогая, в устах его значило — нам, это значило — нам.
Здесь пуделей одевают зимою в жакеты,
Кошек пускают к огню и дают молоко и котлеты.
А, дорогая, немецких евреев не терпят, не терпят они .
На протяжении многих лет Оден не раз обращался к еврейским корням Каллмана как в поэзии, так и в прозе, хотя сам Каллман упорно избегал касаться темы своего еврейства. Прошло без малого 30 лет с тех пор, как Оден перебрался в Нью‑Йорк, прежде чем Каллман хотя бы вскользь упомянул в своих произведениях о том, что он еврей, и упоминание это было связано с Израилем.
В рецензии на книгу Уолдо Франка «Евреи в наши дни», опубликованной в еженедельнике Nation в сентябре 1944 года, Оден рассуждает о психоэмоциональных силах, породивших антисемитизм. В предисловии к книге Рейнгольд Нибур, знаменитый протестантский теолог, выступил в защиту сионизма. Оден в рецензии делится соображениями по поводу этого политического течения. По его словам, в общем и целом он против государств, образованных по национальному признаку, поскольку «это не более чем формальность». Но в случае с евреями Оден согласен с Нибуром: «Поскольку существуют национальные государства, в которых евреев массово уничтожают в открытую, стремление создать еврейское государство политически оправданно <…> но, хотя никто и не пользуется всеми преимуществами государственности, нельзя поздравить тех, у кого вообще нет государства, с тем, что они зато свободны от его соблазнов».
В те же самые годы, когда Оден не раз выказывал сочувствие судьбе европейских евреев и поддерживал их стремление создать еврейское государство в Палестине, поэты и писатели в подмандатной Палестине писали на иврите стихи, вдохновленные Оденом. Отдельно следует отметить произведения юного поэта Йегуды Амихая — он во время Второй мировой войны служил в Еврейской бригаде британской армии.
В разговорах и интервью Амихай неоднократно рассказывал, как во время службы наткнулся в египетской пустыне на сборник современной поэзии издательства Faber. Амихаю тогда было 18 лет. Библиотечный фургончик британской армии застрял в песках, и Амихай с товарищами, изголодавшись по чтению, «высвободили» несколько книг. Вот что рассказывал в 1992 году поэт в интервью журналу Paris Review:
«Один вечер в Египте перевернул всю мою жизнь. Дело было году в 1944‑м, мы стояли где‑то в пустыне. В британской армии существовали передвижные библиотечки для солдат, но, поскольку большинство британских солдат были из простых семей и образования толком не получили, то и библиотечками этими не пользовались. Пользовались ими в основном мы, палестинцы, — вот мы‑то, евреи, и читали английские книги, которые не читали англичане. Кажется, налетела буря, и библиотечный фургон перевернулся в песках, попортив или вовсе уничтожив большую часть книг. Когда мы на него наткнулись, я стал рыться в книгах и нашел сборник, антологию современной британской поэзии издательства Faber вроде бы конца тридцатых. Начиналась она с Хопкинса , кончалась Диланом Томасом . Так я познакомился с современной британской поэзией, впервые прочел того же Элиота, Одена и очень их полюбил. Я узнал о них в египетской пустыне, из разорванной книги. Эта книга оказала на меня огромное влияние — кажется, тогда я впервые всерьез подумал о том, что хочу писать стихи».
Амихай увлекся произведениями британских и американских поэтов, в известной степени стремился им подражать, особенно Одену. Через десять лет после окончания войны, в 1955 году, Амихай, тогда уже восходящая звезда на израильском культурном небосклоне, приехал в США. В Нью‑Йорке он воспользовался возможностью посетить поэтические чтения в Общинном центре еврейской молодежи на 92‑й улице, где выступал Оден. И вот когда он увидел и услышал, как его любимый англо‑американский поэт читает стихи «на публику», это вызвало у Амихая противоречивые чувства и изменило его понимание роли поэта.
Оден в стихах не чуждался просторечия, как английского, так и американского, и это оказало влияние на поэтический язык Амихая. Но то, как Оден являл себя публике, его огорчило. И Амихай тогда же решил, что не станет «исполнителем», каким, ему казалось, стал Оден, не будет потакать вкусам публики.
«Когда я услышал, как Оден читает свои стихи, различные пласты моей жизни словно перемешались… Так бур пронзает пласты почвы, нефти, воды, перемешивая их. Может, в этом и заключается истинная цель поэзии: вскрывать, пронзать, перемешивать, а потом закрывать, упорядочивать и успокаивать».
Оден тогда выбрал, вспоминает Амихай, не лучшие свои стихи. В них сквозили жестокость и сарказм, а оденовская манера читать их усугубляла.
«Оден говорил быстро, негромко и не смотрел в зал. Он читал словно по принуждению, будто ему совершенно не хотелось читать. Я слушал его стихи и огорчался. Строчки их были прекрасны, мысли оригинальны. Но я задавался вопросом: что же Оден сотворил с собой, во что он себя превратил? Вот почему я не присоединялся к частым взрывам нервного смеха. Да, многие слова и мысли забавляли… но я не смеялся».
Амихаю показалось, что Оден рисуется перед «скучающими интеллектуалами» Общинного центра на 92‑й улице. Эти чтения произвели на Амихая тяжелое впечатление. Оден, писал он, «продолжал читать стихи, будто из могилы, посмертно».
После чтений Амихай в разговоре заметил другу‑американцу: «Так вот во что превратился Оден!» На это друг ответил: «Ну и что, мы тоже такими будем». Однако, несмотря на оставшийся у друзей неприятный осадок от чтений, Амихай вынужден был признать: «При всем при том стихи Одена с их печалью, таящейся за насмешкой, великолепны». В 1966 году, через десять с лишним лет после тех нью‑йоркских чтений, Амихая пригласили выступить на Международном фестивале искусств в Сполето. Там он встретился с Оденом, Эзрой Паундом и другими известными поэтами и вместе с ними читал стихи со сцены.
К середине 1960‑х годов вдумчивым читателям израильской поэзии было ясно, что из всех поэтов в той фаберовской антологии на Амихая сильнее всего повлиял именно Оден. Он использовал в стихах современное английское просторечие, и Амихай вслед за ним тоже прибегал к ивритскому просторечию. Вот как отзывался об Амихае и других израильских поэтах его поколения поэт и критик Деннис Силк: «Все иностранное влияние главным образом выразилось в использовании обиходного языка, и это позволило преодолеть некогда глубокую пропасть между развитием поэтического жанра и тем, что постепенно становилось подлинным разговорным языком. Простоту, прозаическое мироощущение улиц переняли молодые поэты главным образом у Одена».
В 1960‑х годах Оден и Амихай не раз встречались, чаще всего на международных поэтических фестивалях. К тому времени Йегуда Амихай стал «израильским Оденом». Его стихотворения о любви, войне и утратах читали на свадьбах и военных похоронах. У молодых людей, уходивших в армию, в вещмешках зачастую лежал томик стихов Амихая. Влюбленные дарили друг другу книги Амихая. И на публичных чтениях, которые теперь случались все чаще как в Израиле, так и за его пределами, Амихай держался любезно, дружелюбно и уверенно: он не забыл, какой печальный урок вынес в 1955 году, наблюдая за Оденом на чтениях в Общинном центре на 92‑й улице.
В 1970‑м Оден, Каллман и Алан Ансен прилетели в Тель‑Авив из Афин, где у Каллмана была квартира. В Иерусалиме три литературных пилигрима остановились в отеле «Интерконтиненталь». До Одена не сразу дошло, что европейское турбюро заказало им номера в «Интерконтинентале», а не в отеле «Америкэн Колони», как они того хотели. Неудачный выбор: от гостиницы, расположенной на вершине Масличной горы, до улочек Старого города путь был неблизкий.
Вдова Рейнгольда Нибура Урсула познакомила Одена с харизматичным мэром Иерусалима Тедди Коллеком. Тому, как известно, не раз доводилось чествовать иностранных знаменитостей: Коллек устроил прием и отвез Одена и его спутников на ночную экскурсию по «объединенному городу». Одена удручило, что Израиль осуществляет политический и военный контроль над арабскими районами Иерусалима, однако ни Коллеку, ни другим членам принимающей стороны он не обмолвился о своих впечатлениях, но со спутниками был менее сдержан. «Оден, — вспоминал Ансен, — считал, что Иерусалим не должен принадлежать только Израилю, и с глазу на глаз поделился со мной этим соображением».
Из Иерусалима Оден, Каллман и Ансен отправились в Масаду. Посетили они и Научно‑исследовательский институт имени Вейцмана в Реховоте. Эти светские храмы израильской государственности впечатлили Одена меньше, чем святые места, хотя он прекрасно понимал, что в историческом смысле последние и сомнительны. В церкви Рождества Христова в Вифлееме Оден обернулся к Каллману с Ансеном и сказал: «В таком месте чувствуешь, что он и впрямь когда‑то был здесь».
В стихотворении «Купол Скалы : Иерусалим» (1970) Честер Каллман вспоминал тот день, когда они гуляли по Иерусалиму. Посетив храм Гроба Господня, Оден, Ансен и Каллман отправились на площадь Западной стены, после чего поднялись на Храмовую гору (Харам аль‑Шариф). Каллман, обращаясь к духу Одена, в память о котором написаны стихи, говорит, что это паломничество совершили «два еврея по рождению и один воцерковленный англиканин». Однако насыщенный день, посвященный знакомству со святыми местами трех монотеистических религий, не изменил трех путешественников: по словам Каллмана, они остались «вечными туристами, которые нигде не чувствуют себя полностью дома».
Оригинальная публикация: The Jewish Auden
Мир опять безвиден и пуст
Дневник большого путешествия
