Поэт и прозаик Ламед (Лейви-Иешуа) Шапиро (1878–1948) прожил трудную и беспокойную жизнь, со множеством переездов между Киевом, Одессой и Варшавой, а далее Лондоном, Нью-Йорком и Лос-Анджелесом. Творческое наследие оставил камерное. В этом наследии велика была роль русской литературы, в частности Достоевского. И среди рассказов Шапиро попадаются настоящие жемчужины. Они впервые переведены на русский язык и готовятся к выходу в свет в издательстве «Книжники».

Продолжение. Начало в № 6–10 (374–378)

Поцелуй

Руки и ноги у реб Шахны дрожали, а во рту было ужасно горько. Реб Шахна сидел на стуле, снаружи доносились дикие крики, свист, звон бьющихся стекол. Казалось, гремит, свистит и звенит не на улице, а в голове.

Погром начался так внезапно, что реб Шахна даже лавку запереть не успел, сразу побежал домой. А там никого, Сора с детьми, наверно, где‑то спрятались, бросили на произвол судьбы дом, немного серебра и кое‑какие сбережения. А реб Шахна и не думал прятаться, он вообще ничего не думал. Сидел и прислушивался к шуму на улице и к горечи на языке.

Шум погрома то приближался, то удалялся, как пожар по соседству, и вдруг охватил дом со всех сторон. Стекла разбились вдребезги, несколько камней влетело в комнату, и вдруг в дверь и окна полезли гои, молодые парни с дубинками, ножами и красными, пьяными рожами. Реб Шахна почувствовал: надо что‑то делать. Тяжело встал со стула и, прямо на глазах у погромщиков, медленно пополз под диван. Парни расхохотались.

— Вот дурак! — Один схватил реб Шахну за ногу. — Эй ты, вставай!

Тут реб Шахна очнулся и разрыдался как ребенок:

— Ребята, я сам покажу, где деньги, где серебро, только не убивайте. Зачем вам меня убивать? А у меня жена, дети…

Не помогло. Набросились всей толпой и начали бить. С дикой злобой били в зубы, в живот, по спине, по бокам. Он плакал и умолял, а они били. С одним из погромщиков реб Шахна был знаком.

— Василенко, ты же меня знаешь, — обратился он к нему за милостью. — Твой отец у меня работал. Скажи, разве я ему не платил? Он мне хорошо служил… Василенко!.. Василенко!.. Спасите! Помо…

Его мольбы прервал удар под ложечку. Реб Шахна упал, двое парней коленями прижали его к полу. Василенко, хилый сероглазый хлопец с кривым лицом, гордо улыбнулся:

— И что? Батька работал, ты платил. Посмотрел бы я, как бы ты платить не стал!

Но все‑таки Василенко понравилось, что реб Шахна обратился за помощью именно к нему, и он сказал остальным:

— Ладно, ребята, хватит. Видите же, он и так еле дышит…

Погромщики неохотно отпустили свою жертву и вышли из дома, по дороге разбив посуду, которую не разбили раньше.

— Ну, Шахна, благодари меня, что жив остался, — сказал Василенко реб Шахне, который стоял перед ним, опустив голову, и тяжело дышал разбитым ртом. — Если б не я, хлопцы бы тебя не пожалели…

Он уже хотел уйти, но вдруг что‑то придумал.

— На, — протянул он реб Шахне руку, — целуй…

Реб Шахна удивленно посмотрел заплывшими глазами. Он не понял.

Василенко помрачнел.

— Оглох, что ли? Целуй, тебе говорят.

Двое других стояли в дверях, с любопытством наблюдая за происходящим. Реб Шахна смотрел на Василенко и молчал. Тот аж позеленел.

— Ах ты, морда жидовская! — Скрипнул зубами и наотмашь ударил реб Шахну по лицу. — Еще раздумываешь? Эй, хлопцы, сюда!

Те подошли ближе.

— А ну‑ка, берите его. Не хочет руку целовать, барин задрипанный, значит, ногу целовать будет. А не то…

Он сел на стул. Парни схватили реб Шахну и швырнули на пол.

— Снимай! — приказал Василенко и сунул ногу ему в лицо.

Реб Шахна медленно стащил с Василенко сапог.

— Целуй!

Они смотрели друг на друга: красная, вонючая ступня и разбитое лицо с длинной, красивой, темной бородой. Как ни странно, парни не слишком над ней потрудились, только пару клоков выдрали, и она сохранила достойный вид — борода почтенного отца семейства и хорошего хозяина. А сверху смотрело, тараща серые глаза, перекошенное, бледное от злости лицо Василенко.

— Целуй, тебе говорят!

И — удар в зубы.

На секунду все замерли, потом реб Шахна наклонил голову, и Василенко испустил пронзительный, истошный визг. Все пальцы и немалая часть ступни исчезли во рту реб Шахны, и зубы глубоко вошли в грязную, вонючую плоть.

Дальше все было как в дурном сне.

Двое били реб Шахну ногами с такой силой, что при каждом ударе раздавался звук, как из пустой бочки. Вырывали клочья из бороды, выдавливали пальцами глаза, царапались и щипались, выискивая наиболее уязвимые места. Тело реб Шахны дрожало, дергалось, изгибалось, но зубы сжимались еще сильнее, впивались еще глубже, и что‑то громко хрустело, то ли они, то ли кости ступни, то ли все сразу. А Василенко дико верещал, как недорезанная свинья.

Погромщики не знали, сколько это продолжалось, и опомнились, только когда заметили, что реб Шахна не шевелится. Посмотрели на его лицо и задрожали от ужаса.

Глаза болтались на ниточках, свисавших из пустых глазниц, — огромные, круглые и водянистые. Борода слиплась мокрыми, кровавыми колтунами. Зубы, сжимающие ступню, оскалены, как у застреленного волка. Василенко давно упал со стула и бился в конвульсиях, извивался, как змея, из горла рвались хриплые, протяжные стоны. Мутные, остекленевшие глаза вылезли из орбит. Похоже, он сошел с ума.

С криками «Господи помилуй!» оба вылетели из дома.

На улице бушевал погром, и в его шуме никто не различал воплей живого, который медленно умирал в зубах убитого.