Книгу Иешуа Перле (1888–1943), погибшего в концлагере Биркенау, готовит к выходу в свет издательство «Книжники». Впервые опубликованная в 1935 году, книга эта повествует о жизни польского местечка в XIX веке от лица двенадцатилетнего мальчика Мендла.

На идише книга издавалась много раз и получила несколько премий в Польше. Предлагаем читателям фрагменты ее первого перевода на русский язык.

Продолжение. Предыдущие главы

Глава XIX

Так, потихоньку, пережили зиму. Ночи стали короче, красные рассветы — теплее. В богатых домах уже начали выставлять рамы и мыть окна.

Уже пахло талой водой. И развешенным на просушку постельным бельем.

Даже в хедере чувствовалось, что лето не за горами. Сима‑Йосеф начал объяснять нам Книгу Есфири. Десять сыновей Амана уже болтались на виселице, как селедки. И праведник Мордехай расхаживал по царскому дворцу, как вельможа, и делал евреям добро. И царица Есфирь каждую ночь спала с царем Артаксерксом.

А мой приятель Янкл к чему‑то готовился. Каждый вечер где‑то пропадал и, только когда все спали, а буфет, в котором держали хлеб, стоял запертый на ключ, возвращался домой.

Я решил, что Янкл готовится к побегу. Мачеха ему давно опротивела, щиплется все время, да и отец‑извозчик тоже надоел, вот он и надумал убежать из дому. Иначе бы от меня не прятался и не ходил с такой таинственной физиономией.

Жаль, коли так. У меня кроме Янкла и нет никого. Но за неделю до Пурима, когда на улице уже пахло гоменташами Гоменташи — треугольные пирожки с начинкой, которые по традиции пекут к Пуриму.
, Янкл отозвал меня в сторонку и шепнул по секрету, что вечером после субботы в зале Йосла Цалелса, где свадьбы устраивают, дадут представление, как братья продали Иосифа в рабство, и он, Янкл, будет Иосифом.

Праведником Иосифом, ни больше ни меньше. Да Янкл хотя бы знает, как тот выглядел? Может, у Янкла и шелковая рубаха есть? И вообще, какой из извозчичьего сына Иосиф?

Но Янкл ответил, что это не моя забота. Рубаху ему сшила портниха Шева. Кстати, она тоже играет. Янкл сказал, она праматерью Рахилью будет. Жестянщик Нотеле сыграет праотца Иакова. Гершл Мопс и Рыжий Велвл — Рувима и Симеона. Короче, будет здорово. Страну Израиля покажут, и фараона с филистимлянами, и пророка Моисея.

Сразу видно, Янкл — дурак и невежда. Каким боком тут филистимляне? И при чем тут пророк Моисей? Когда праотец Иаков спускался в Египет, Моисея еще и на свете не было.

Но Янкл ответил, что так в книжке написано. Они по какой‑то книжке представлять будут.

И еще сказал, бесплатно туда не пустят. Надо купить билет с печатью, и стоит он двадцать грошей.

Что же делать? До субботы мне двадцати грошей не найти. Сказал бы Янкл зимой, я бы откладывал по грошу и успел бы на два билета накопить. А так?

Но мама тоже услыхала, что в зале Йосла Цалелса будут давать представление.

Она такие истории в книжках читала, а когда‑то, после свадьбы с первым мужем, видела представление бродерзингеров «Певцами из города Броды» («бродер зингер») в конце XIX в. называли профессиональные еврейские труппы, гастролировавшие по Восточной Европе. . Рассказывала, тоже надо было билет покупать. Но разве сегодня кто‑нибудь может так же прекрасно играть на подмостках, как бродерзингеры? Нет, она не верит. Ну какой из Янкла Иосиф? У бродерзингеров Иосиф был с черной шелковистой бородой и лицом красавец. «А что твой Янкл со своей конопатой рожей?»

Наверно, мама права, но я‑то бродерзингеров не видел. Для меня и Янкл сойдет.

— Ладно, — говорит мама, — раз тебе так охота, вместе пойдем.

Я всю неделю ночей не спал. Перед глазами стояла нарисованная Янклом картина: портниха Шева, сам Янкл… Где он возьмет черную бороду, как мама у бродерзингеров видела?

В субботу на молитве мне пришло в голову, что лучше бы Иосифа играл не Янкл, а Мендл, сын дяди Бенциена. Ведь Иосиф, наверно, петь должен, а у кого еще такой сладкий голос, как у Мендла? Хотя, конечно, не к лицу Мендлу выходить на подмостки вместе с жестянщиком Нотеле и портнихой Шевой.

Да и чего тут раздумывать, если представление сегодня вечером. Жаль только, что день уже длинный и багровый солнечный свет все не хочет сойти с оконных стекол.

Отец дольше, чем обычно, сидит за третьей субботней трапезой. Не постукивает по столу ножом, а держит его за рукоятку, кончиком к заходящему солнцу. И кажется, «Бней гейхоло» стекает по лезвию.

И мама читает «Б‑г Авраама» дольше обычного. Добавляет новые слова, новые восхваления, каждую строку повторяет по два раза.

Сегодня все тянется дольше. Даже звезды припозднились. Отец задержался с гавдолой. Потом мама не могла найти шаль. К счастью, пришел за расчетом Мотл Солома. Тогда маме пришлось поторопиться, и мы наконец‑то вышли на улицу.

Дом, где находился зал Йосла Цалелса, стоял между рынком и улицей, которая вела к больнице. По этой улице в пятницу, перед тем как зажигать свечи, ходили купаться, и по ней же каждое лето провозили жертву, которую из года в год принимала река.

Зал, просторный, круглый, с красными стенами и высокими окнами, украшал собою и рынок, и улицу. На почетном месте у восточной стены в нем стояло мягкое кресло, оббитое красным плюшем, засаленным и вытертым задами невест. Отсюда молодых провожали к брачному ложу. Отсюда мясники и кожевники уносили в свою синагогу свиток Торы. Здесь в былые времена, когда общину постигало какое‑либо бедствие, проходили собрания раввинов и праведников. И здесь же сам чернобородый Йосл Цалелс, незаурядный музыкант, на скрипке исполнял для слушателей свои мелодии.

А сейчас, на Пурим, Йосл сдал свой зал под представление.

Вся рыночная площадь и пол‑улицы забиты народом. Над крышами повисло черное небо. Парни размахивали тросточками, переругивались, угрожали друг другу, что кишки повыпускают. Растрепанные девицы прорывались через толпу. Туда‑сюда носился молодой еврей в развевающемся кафтане:

— У кого нет билета, пусть идет к такой‑то матери. Не пущу!

Толпа гудела:

— Ишь ты, билет! А больше ничего не хочешь?

— Мойшеле‑Выкрест… На тот свет ему билет!

Мы стояли в стороне. Не к лицу маме толкаться, да и сил у нее на это не было. Но когда Мойшеле‑Выкрест пробегал мимо, она остановила его:

— Молодой человек! Простите, молодой человек!

— А? Что вам угодно?

— У меня билеты.

— Ну и ладно.

— Как это «ну и ладно»? Я заплатила!

Он немного подумал и лишь после этого посмотрел на маму:

— Фриметл, если не ошибаюсь?

— Да.

— Это ваш сын?

— Да.

— У него тоже билет есть?

— Конечно.

— Пойдемте.

Он завел нас в пивную, где сидели мужики с кружками пенного напитка. Оттуда — в маленький темный двор, где пахло коровой. Подвел к узкой серой лестнице и сказал:

— Входите.

Мы оказались на кухне со стенами, выкрашенными голубой краской. Толстая еврейка помешивала в горшке деревянной ложкой. Горела сальная свечка. Рыжий еврей с мокрой бородой склонился над книгой.

— Сюда, сюда, — показала еврейка.

И мы вошли в зал Йосла Цалелса.

В ноздри ударил запах пота, карамели и апельсиновой кожуры. Публика расположилась на длинных деревянных скамьях. Девицы вешались парням на шею. Какой‑то бородач подпирал стену, женщины, покашливая, разворачивали платки и вынимали из них мятые куски пирога.

Представление еще не началось. Место, где всегда стояло плюшевое кресло со скамеечкой для ног, было украшено, как окно в польском доме к христианскому празднику. Огромная лампа‑молния с абажуром из красной бумаги, под лампой — надгробие, сколоченное из дощечек и обмазанное известкой.

Два хилых оленя с мордами обиженных кошек поддерживают передними ногами золотую корону. А под оленями черным по белому:

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ПРАМАТЕРЬ РАХИЛЬ

Я представил себе, какая будет красота, когда появится праотец Иаков с сыновьями, и как они будут продавать измаильтянам своего брата Иосифа; как испачкают кровью его рубаху, а потом придут к отцу и скажут, что его сына Иосифа растерзал дикий зверь.

И вот, пока я все это себе представляю, возле надгробия Рахили появляется высокий еврей с рыжей конопляной бородой и в белом халате с серебряной вышивкой на воротнике. Еврей держит в руке длинный кривой посох, должно быть, тот самый, которым Моисей рассекал море и выбивал воду из камня.

По залу пролетает шепот:

— Иаков! Иаков!

Скамьи начинают скрипеть. Зрители наклоняются, упираются подбородками в спины тех, кто сидит перед ними. Кто‑то громко высказывается, что публика слишком разболталась. Дескать, хватит тут чавкать.

Ему отвечают, что, если его что‑то не устраивает, он может уйти отсюда.

Он тоже за словом в карман не лезет и говорит, если он им не нравится, пусть они сами его отсюда на руках несут.

А Иаков стоит у могилы Рахили и ждет, когда станет тихо. Но чем дольше он молчит, чем дольше глядит из‑под рыжих бровей, тем сильнее шум, тем громче переругиваются зрители. Тогда Иаков ударяет посохом Моисея о пол и рычит, как лев:

— А ну, тихо, чтоб вас черт побрал!

И действительно становится тихо. Иаков поднимает посох и продолжает:

— Дорогие зрители! Сейчас вы увидите наше представление.

О том, как Иосифа в рабство продали,

Прекрасную песню для вас написали.

Поют ее на Пурим с бокалом в руке

В каждом местечке, в любом городке! —

поет он визгливым голосом.

Затем хлопает в ладоши и поворачивается к закрытой двери:

— Герайн, герайн Входите, входите (нем.). , дети мои!

Выходят сыновья. Рувим и Симеон, Иуда и Иссахар вышагивают, как аршин проглотили. За ними вылетает Нафтали, будто ему дали пинка под зад. Следом выскакивает Леви и мечется, не зная, куда девать огромные, красные ручищи.

А разнаряжены — мама дорогая!

Рувим в черном шелковом кафтане с поясом, как хасид. Туфли, белые чулки — прямо раввин, только меховой шапки не хватает.

Симеон напялил извозчичью куртку на вате, по́том обливается. Иуда на палача похож, догадался же красную рубаху надеть, умник. И где только он ее раздобыл? Зато у Иссахара отложной воротничок и галстук. Точно бедный зять в доме богатого тестя. На мой взгляд, такой костюм лучше бы Вениамину подошел. Но Вениамин надел узкую женскую кофту и ботинки на шнурках.

Столпились вокруг надгробия. Стоят, моргают. А лица так намазаны, что и не узнать, кто такие.

А вот и сам праведный Иосиф.

Как и написано в Торе, совсем не похож на остальных братьев.

По веснушкам узнаю́ своего дружка Янкла. Но надо признать, смотрится он неплохо.

Бархатная ермолка, аккуратные черные пейсы, блестящие, вьющиеся.

Не понимаю, откуда у него такие пейсы. Во‑первых, он их вообще никогда не носил, во‑вторых, у него же волосы жесткие и рыжие.

Но какая разница, главное, они ему очень идут. Да и рубашка с вышитым воротом, как у девчонки, тоже ему к лицу. Одно плохо, что он босиком. И посох подкачал. Не кривой, как у Иакова, а просто прямая палка. Неинтересно.

Ну да ладно, главное, все сыновья здесь, и представление начинается по‑настоящему.

Оглядев их, Иаков говорит:

Дети, падите пред Г‑сподом ниц!

Могущество Б‑га не знает границ.

Никто не забыл,

Что в доме Лавана я пережил.

Сейчас вам надо

Пасти наше стадо,

А я не намерен без дела скучать:

С Иосифом Тору примусь изучать.

Сыновья медленно уходят друг за другом, остается только Иосиф. Иаков тут же залезает на скамеечку и грустным голосом поет:

Беги быстрей, лети скорей,

Присмотреть бы надо,

Как пасут они стадо.

Иосиф с поклоном отвечает:

Отец, твою волю исполнить спешу.

Сей же час их сюда приглашу!

Праотец Иаков прикручивает лампу, праведный Иосиф убегает за братьями, и возле могилы праматери Рахили становится темно.

Непонятно, то ли представление закончилось, то ли что. Публика опять начинает недовольно шуметь:

— Куда Иосиф‑то подевался?

— Где он там болтается?

— Его только за смертью посылать!

Не прошло и полгода, как братья появились снова. Бодро шагают, размахивая посохами. Праведный Иосиф выглядит маленьким и испуганным. И неспроста. Есть бедняге чего бояться.

Потому что один из братьев подступает к нему, делает злое лицо и рычит:

Что тебе надо, братец Иосиф?

Зачем прибежал за нами, все бросив?

Братец Иосиф садится на обитую плюшем скамеечку, которую невесты попирают белыми свадебными туфельками, и, раскачиваясь, как над Талмудом, отвечает:

Только не бейте, милые братья,

За то, что сейчас вам хочу рассказать я.

Мне снилось, как в поле снопы мы вязали,

Мой снопик стоял, а ваши упали,

Значит, и я не должен упасть.

Сказал мне Всевышний: «Я дам тебе власть!»

А вы, как снопы, поклонитесь мне.

Вот что намедни я видел во сне!

Услышав такие речи, вперед выходит Симеон в извозчичьей куртке и говорит басом:

Слушай, ты! Между нами,

Надоел ты со своими снами.

Знаешь, братец дорогой,

Пора уже расквитаться с тобой!

Зрители, и я в том числе, затаили дыхание. Ясно, что сейчас Иосифу худо придется. А он встал со скамеечки, опустился на колени, протянул к братьям руки и запел:

Ангелы небесные рыдают,

Когда друг друга братья убивают.

Но злой человек Симеон грозно ударил посохом о пол и отдал приказ, прямо как царь:

Хватит! Пора за дело браться.

Снимите рубаху с нашего братца

И, чтоб избавиться от него нам,

Бросьте его в яму к скорпионам.

Иосиф, подняв руки к небесам, помолился, чтобы ядовитые змеи и скорпионы не смогли причинить ему вреда.

И схватили братья Иосифа, и бросили в глубокую яму, что находилась за надгробием Рахили, а сами сели есть и пить.

И когда они ели и пили, из другой комнаты вышли измаильтяне. Их было семеро. Высокие, с льняными бородами и длинными красными носами, а на головы намотаны белые полотенца.

Симеон встал, поклонился купцам и заговорил:

Господа из далекой страны!

Вы‑то нам и нужны.

Хотим продать вам нашего братца,

Только, пожалуйста, не торговаться!

И так недорого отдаем,

Всего двадцать талеров серебром.

Измаильтяне, не торгуясь, заплатили двадцать талеров серебром.

Наверно, Иосиф слышал, что происходит, потому что жалобно запел из ямы:

Мама, услышь меня, милая мама!

Погубит меня глубокая яма.

Приди, придумай что‑нибудь такое,

Чтоб меня оставили в покое.

Надгробие покачнулось. Я похолодел. И все зрители, наверно, тоже.

Из‑под надгробия показалась фигура в длинной белой рубахе и тюлевой вуали, как невеста.

Белая фигура дрожала, будто лист на ветру. Все знали, что это портниха Шева, которая хорошо поет песни о любви, сиротской доле, а еще «Розу у дороги».

В зале стало так тихо, что слышно было, как муха летит.

Сейчас Шева казалась выше, чем на самом деле. Облокотившись на собственное надгробие, она печально запела:

Иосиф, я знаю, как ты страдаешь,

Слышу, милый, как ты рыдаешь.

Как же я могу не прийти,

Чтобы тебя от злодеев спасти?

Опять появляются сыновья Иакова. Медленно шагают друг за другом, как гуси. А Рахиль стоит, повернувшись к измаильтянам. Протягивает к ним руки и молит, рыдая:

Люди добрые, беда!

Я сына спасти явилась сюда.

Сжальтесь над Иосифом и надо мной,

Он ваш брат, ваш брат родной!

Но измаильтяне не понимают идиша. А братья уходят домой рассказать отцу Иакову, что Иосифа растерзал дикий зверь. Им же двадцать талеров серебром заплатили, как же теперь они могут сжалиться над бедной матерью Рахилью? Пока она пела и умоляла, Иосифа связали и уволокли, как барана.

Вдруг началось что‑то несусветное. Когда портниха Шева стала спускаться обратно в могилу, в зале поднялся ужасный шум. Топая и толкаясь, народ бросился к двери — а оттуда, где смешались женские парики и мужские шляпы, доносился истошный крик:

— Г‑споди, помогите!

Меня прошиб холодный пот. Так кричала Тойба, лежа на снегу.

Должно быть, мама почувствовала то же самое, потому что вскочила и ринулась к выходу, прокладывая себе путь локтями.

— Пропустите, — просила она, — мне нехорошо. Пропустите!

Народ расступался, давая дорогу, и все смотрели маме в лицо. Точно так же на нее смотрели, когда Тойба лежала посреди Синагогального переулка.

Хотя сейчас это была не Тойба, все напоминало тот проклятый день, когда ее увезли в больницу.

Тоже какая‑то несчастная выкинула. Женщины щипали себя за щеки, мужчины усмехались. Мы с мамой поскорее ушли. Она молчала. Ночью несколько раз вставала проверить, надежно ли заперта дверь.

На другой день мама прикладывала ко лбу тертый хрен. Вздыхала и сокрушалась, что дала себя уговорить и пошла на представление.

— Не стоило оно того, — говорила. — Куда им до бродерзингеров?

В городе долго судачили о той, выкинувшей. Вспоминали и нашу Тойбу. Женщины плевались и говорили, что эта вторая, шлюха, отправится туда же. Разве непонятно, что доктор Кошницкий порежет ее на куски и она сдохнет у него под ножом?

Эти разговоры доходили и до нашего дома. Отец не слышал. Но мамины плечи сгибались под тяжестью злых речей.