Книгу Иешуа Перле (1888–1943), погибшего в концлагере Биркенау, готовит к выходу в свет издательство «Книжники». Впервые опубликованная в 1935 году, книга эта повествует о жизни польского местечка в XIX веке от лица двенадцатилетнего мальчика Мендла.

На идише книга издавалась много раз и получила несколько премий в Польше. Предлагаем читателям фрагменты ее первого перевода на русский язык.

Продолжение. Предыдущие главы

Глава XVI

Вы спросите: как моя мама, которая у первого мужа, лекаря, жила в покоях с латунными ручками на дверях, вдруг вышла замуж за отца, деревенского еврея, который разбирался в сене, пил простоквашу и ел сметану из больших глиняных горшков, любил купаться в речке и спать в лесу под елкой? Как они сошлись?

Дело было так.

До свадьбы оба не знали, по сколько детей осталось у каждого из них от первого брака. На помолвке забыли даже упомянуть их имена. Поговорили только, что дети есть, но уже взрослые, все успели встать на ноги.

Поставили свадебный балдахин. Накрыли стол для миньяна Миньян — десять совершеннолетних мужчин, минимальное число для общественной молитвы. . Потом мама уложила в сундук вещи, кое‑какие украшения оставила тете Мирьям и поехала в Новую Мельничку, где отец жил после смерти первой жены. Приехав, мама увидела большой темный дом с земляным полом. В углах толпятся глиняные горшки. Разбитые окна заткнуты подушками, и четыре девицы в ветхих бумазейных блузках, спрятавшись за изголовья кроватей, удивленно смотрят на новую мачеху, которую отец привез из города.

Когда мама все это увидала, ее молодое лицо сморщилось, как смоква. Не сняв шали и пальто, прямо с порога мама спросила:

— Это и есть твои владения, про которые ты рассказывал?

— Да, это мои владения, — ответил отец.

— А эти девицы кто такие?

— Дочки мои!

— Все четыре?

— Все четыре, дай им Б‑г здоровья.

— Ты же говорил, у тебя две.

— Мало ли кто что говорил.

У мамы чуть с сердцем плохо не стало. Дальше расспрашивать она не могла. Да и что толку? Если бы она не постеснялась, наверно, в обморок бы упала.

Открыла дверь и сказала:

— Нет, реб Лейзер! Мы так не договаривались. Содержите своих дочек на здоровье, а я вашей женой не буду!

— Как это? Мы же свадьбу сыграли.

— На такие случаи, реб Лейзер, есть развод!

И, схватив сундук с вещами, мама вернулась в город.

Приехала к тете Мирьям, своей младшей сестре, и разрыдалась:

— Мирьям, дорогая, зачем ты меня ему сосватала? Он же гол как сокол! Четыре рта в доме, девицы здоровые! Что мне с ними делать прикажешь?

Тетя Мирьям знала, что у отца четыре дочери. И знала, что реб Лейзер из Новой Мельнички — бедняк из бедняков. И все его владения, которые зачислили в приданое, это всего лишь дом с земляным полом да глиняными горшками под простоквашу.

Но ведь мама тоже вдова. И денег Лейзер не получил, и у мамы от первого мужа, царство ему небесное, тоже дети остались. Так чем она недовольна? Чего плачет?

А как же не плакать, сказала мама, если из покоев, в которых она с первым мужем жила, ей теперь придется переселиться в темный дом с земляным полом?

У тети Мирьям тоже было тяжело на душе. И все, кто слышал о свадьбе, жалели молодую красивую Фримет.

Но ничего не поделать, слезами горю не поможешь.

Пришлось смириться. Тетя Мирьям, и Рейзеле — дочь Ичи Быка, и папина сестра — тетя Нойма дали маме понять, что человеческая судьба в руках Б‑жьих. Наперед ничего не известно. Кто знает, вдруг ради мамы отец изменится к лучшему и тоже сможет купить жене хоромы с латунными ручками на дверях.

И что маме оставалось? Нельзя же из себя посмешище делать. Поплакала, попричитала и в конце концов согласилась. Но в Новую Мельничку больше не поехала. Сказала, пусть муж в город перебирается. Уж если быть бедняком, то лучше в городе, чем в деревне.

Так отец распростился с глиняными горшками, лугами, лесом и переехал в город. Со своими чернявыми дочками.

Но нельзя же, чтобы эти чернявые оборванки вечно сидели на отцовской шее. Надо же думать, как их пристроить.

Понемногу мама стала им помогать.

Младшая, Ита, в Варшаву уехала, место кухарки нашла. Оттуда раз в год приезжала к отцу, подарки привозила.

Старшую, Хану‑Суру, высокую, сильную, мама за мясника выдала в какое‑то местечко. Все у Ханы‑Суры стало хорошо, жаловаться не на что. Вульф, ее муж, низенький, смуглый, с жидкой бородкой, в женушке души не чаял. Она ему трех дочек родила и четверых сыновей, дай им Б‑г здоровья. Все в мать пошли: чернявые, зеленоглазые, смуглые и молчаливые.

Хана‑Сура бывала в городе раз в сто лет. Приезжала дочери обновки купить, заодно с отцом повидаться и… помолчать.

Отец и старшая дочь, оба рослые, крепкие, как старые могучие тополя, сидели нос к носу, смотрели друг другу в глаза и молчали. Лишь изредка:

— Как поживаешь, папа?

— Как дела?

— Что нового у вас?

— Да ничего….

— Как Вульф?

— Хорошо…

— А дети?

— Слава Б‑гу…

И все. Насмотрятся друг на друга, намолчатся и расстанутся. На год, на два, на пять лет.

Отец на старшую нарадоваться не мог. Она разбогатела, у нее в местечке самая большая мясная лавка была. И когда у них рождение сына и обрезание отмечали, не забывали отца пригласить.

Он возвращался сытый, отдохнувший.

Рассказывал о том, как праздновали и что ели‑пили, о внуках: достойными людьми растут, не сглазить бы. Много говорил о зяте Вульфе, который, несмотря на малый рост, в одиночку с разбушевавшимся бычком справляется и с тамошними мужиками, хотя они евреев терпеть не могут.

Но Хана‑Сура долго оставалась единственной замужней из отцовских дочерей. Второй стала Бейла. Тоже высокая, плечистая, с длинными тонкими руками и широким подбородком.

Бейла не была такой спокойной, как ее сестра Хана‑Сура.

Говорила быстро, отрывисто. От любой ерунды ее щеки шли красными пятнами.

На мир она смотрела быстрыми, беспокойными глазами. На первый взгляд могло показаться, что она злая. На самом же деле Бейла всегда готова была последнюю рубаху отдать. И в семье, и среди чужих добротой славилась. Говорили, что второй такой добрячки днем с огнем не найдешь.

У Бейлы был единственный недостаток. Но немалый. Шило в заду. Хоть стреляй, не могла долго на месте оставаться. Все время куда‑то бежала. То в Варшаву ехала, то в Лодзь, то просто в какой‑нибудь городишко, лишь бы дома не сидеть.

Однажды заглянула в корчму погреться, и так ей там понравилось, что нанялась и осталась.

В корчме она коров доила, в огромных чугунах варила еду для евреев, проезжих и прохожих. Для скота пойло готовила из отрубей с картошкой. Пряла, вязала, латала и шила. Даже научилась разговаривать с панскими сынками, проезжавшими мимо корчмы на разубранных лошадях. Это тоже была Бейлина работа.

Все умела Бейла. Только со своей судьбой ничего не могла поделать. А годы шли. Бейла раздалась, потолстела, а замуж так и не вышла.

Правда, однажды чуть не дошло до свадьбы. Заехал в корчму еврей, черный, здоровенный. В меховой бурке, а глазищи — как угли. Выяснилось в разговоре, что жена у него при родах умерла, не дай Б‑г.

Бейла подала ему миску каши, парного молока принесла. И — слово за слово — расспросила, кто он, чем занимается. «А дети у вас есть? А живете где?»

Он ответил, что детей у него нет, а живет на том берегу Пилицы. Заработок, слава Б‑гу, есть, не жалуется. Но решил Г‑сподь его вдовцом оставить.

Бейла замолчала, и ее щеки пошли красными пятнами.

Еврей остался в корчме ночевать. Бейла в доме спала, в чулане. Над головой — куриный насест. Цепочки на двери чулана не было. А зачем? Что там воровать‑то?

Лежала Бейла и думала о черном, здоровенном еврее. Пыталась уснуть. Утром вставать рано. Корову доить, завтрак для постояльцев готовить. Но черные, как угли, глаза не давали ей задремать.

Вскоре куры на насесте проснулись. Бейла чувствует, что‑то ей лицо щекочет. Она могла бы поклясться, что это курица слетела с насеста и касается ее то ли лапой, то ли крылом.

Прикрикнула:

— Кыш отсюда!

И вдруг поняла, что никакая это не курица. Хоть и темно в чулане, Бейла ясно видит, что на нее смотрят большие, горящие глаза.

У нее дрожь пошла по всему телу, едва она разглядела, кто к ней пожаловал. Спрашивает тихо‑тихо:

— Это что такое?

— А что?

— Что вы тут делаете?

— Что делаю? Да ничего. Жена‑то померла у меня.

— И вы к чужим лезете?

— Б‑же упаси! Как же я могу…

А руки обжигают еще сильнее, чем глаза.

Бейла опять тихо говорит:

— Вы уберетесь отсюда?

Почему? Он ничего плохого Бейлеши делать не собирается.

«Бейлеши» ее назвал. Какая она ему Бейлеши?

— Когда любят, уменьшительным именем называют.

— И с каких пор вы меня любите?

— Как это с каких пор? С первой минуты.

— Может, и жениться готовы?

— Почему нет? Можно и жениться.

— И когда же?

— Ну, когда‑нибудь.

Вдруг в чулане шум поднялся, куры всполошились. Крыльями захлопали в темноте, стали с насеста прямо на головы прыгать. Бейла тоже переполошилась. Хлопнула себя ладонями по щекам, распахнула узкую дверь чулана да как крикнет:

— Развратник! Будь ты проклят! А больше ничего не хочешь?

В корчме тут же свечу зажгли. Евреи в ермолках спешно поливали водой на пальцы. Женщины, босые, в ночных чепцах и бумазейных блузках, щипали себя за щеки:

— О Г‑споди! Чтобы еврей… Где это видано?

Заплакали разбуженные дети, залаяла собака. А черный еврей с горящими глазами исчез, как в воду канул. Только бурку в корчме оставил.

Бейла эту бурку с извозчиком Ярмой отцу послала, чтобы ему было в чем зимой по деревням ездить.

Ярма эту историю и рассказал. Бейла сама ему велела выложить все без утайки: пусть родные знают, что она, где бы ей ни пришлось дневать и ночевать, отца на старости лет не опозорит.

Так и было. Бейла отца не опозорила. Когда настало время, вышла замуж по закону Моисея и Израиля.

Будущий муж сам к ней посватался.

Тоже вдовец, но ни черной бороды, ни горящих глаз. Зажиточный еврей, а борода — окладистая, русая, как у русского царя Александра Третьего.

Правда, далеко не так богат, как царь. И имя не царское. Звали его Вульф, как первого папиного зятя. Зато у него была собственная упряжка. Кроме того, он и лошадь подковать мог, и колесо починить, и подставить плечо под телегу с товаром, если ось сломалась. Когда‑то у них с первой женой был клочок земли. Но, овдовев, он забросил огород. Пытался сеять морковь, репу, но ничего вырастить не сумел. В огороде стали свиньи хозяйничать, всю землю изгадили. Что ж, пришлось в город перебраться. Лошадь и телега есть, ковать умеет — даст Б‑г, как‑нибудь на жизнь заработает.

Бейла с мужем поселились на самой окраине, аж у Скаршовской рогатки. Над крышей по ночам свистел ветер, через город тянулись телеги. В темноте покрикивали извозчики. Бейла варила для них огромные горшки каши, на субботу ставила чолнт Чолнт — традиционное блюдо из тушеных овощей с мясом, готовится накануне субботы или праздника, сохраняется в печи и подается горячим. с кишками. Вульф ездил по базарам и ярмаркам, между поездками ковал лошадей. Жили‑поживали, и раз в год среди ночи раздавался первый крик новой человеческой души, которую Бейла произвела на свет.

Чем больше детей, тем меньше денег в доме. Бейла сняла каморку и стала печь лепешки с маком для парней‑извозчиков. Но не жаловалась.

Она ведь сама этого хотела. Но когда Бейла приходит к нам с праздником поздравить и мама начинает расспрашивать, как ей живется, она нет‑нет да и проговорится, что иногда ночью, когда дети спят, вспоминается ей тот черный еврей с горящими глазами. Встает перед ней как живой, а она и не знает, что подумать. После такой ночи у нее душа не на месте. Каша пригорает, извозчики от маковых лепешек нос воротят, а Бейла ругается с соседкой, которая живет у нее в каморке.