Commentary: Как смещение Лоуренса Саммерса с президентского поста привело к разжалованию Клодин Гэй
Прошу прощения, что процитирую сама себя, но иного зачина подобрать не могу. «История редко подает нам сигнал “боевая тревога”. Но капитуляция ведущего американского университета под напором антиинтеллектуалистов обозначила точку невозврата. Виноваты в равной мере все: университетская администрация, Попечительский совет, факультет искусств и наук, а также основные участники конфликта. Поэтому я не вижу никаких способов устранить урон, нанесенный тем, что случилось».
Такой вердикт я вынесла Гарварду около десяти лет назад, распрощавшись с ним, чтобы уйти на пенсию. На моих глазах произошли атака из засады на Лоуренса Саммерса и его увольнение в 2006 году. А пятью годами ранее назначение Саммерса на пост университетского президента подарило надежду, что наблюдаемое мной захирение сменится подъемом. Саммерс с первого дня проявил себя как смелый лидер, взявшись за те сферы, за которые я больше всего волновалась. Но каждая выдвинутая им инициатива будила тревогу у его идеологических противников, а те оказались столь ловкими бойцами культурных войн, что почти сразу нанесли удар по Саммерсу и с рекордной быстротой свергли его.
В то время никто не стал расследовать действия фракций, ополчившихся против гарвардского президента. Так что они могли все так же беспрепятственно влиять на политику университета и подавлять оппозицию. А теперь случился любопытный выверт: мы увидели, как Клодин Гэй, которую не так давно назначили 30‑м по счету президентом Гарварда, лишилась своего поста из‑за того же кризиса образовательной системы, который Саммерс попытался предотвратить. Правда, объяснения отставки Гэй наверняка будут разниться. Но некоторые из яростных споров, на фоне которых она случилась, — споров о роли университета в обществе, об антисемитизме, о стандартах академического образования, о компенсационной дискриминации, или «многообразии, равенстве и инклюзии», — все те же, на которых раньше сыграли противники Саммерса. Просто теперь ими воспользовались в противоположных целях.
Сейчас как минимум четыре сообщества в университете и внешнем мире — выпускники, преподаватели, университетская администрация и правительство — докапываются, что не так с Гарвардом. Да, досрочно прерванное президентство Гэй — не более чем симптом недуга. А ее отставка сама по себе не принесла столь необходимых перемен. Но всем, кто хотел бы понять, что именно поставлено на карту в сфере высшего образования, стоит внимательно изучить дефенестрацию Лоуренса Саммерса. Саммерс оказался выше этого фиаско и двинулся дальше, а Гарвард — увы, и ныне там.
Выступая с этими письменными показаниями, я, с вашего позволения, разъясню свою роль свидетеля‑участника событий.
В 1993 году я пришла работать в Гарвард в статусе первого именного профессора идишской литературы (профессура имени Мартина Переца). А вскоре меня назначили директором Центра еврейских исследований, что обязывало присутствовать на факультетских собраниях, которые на предыдущем месте работы я посещала редко. В университете Макгилла, где я преподавала 20 лет, на таких собраниях председательствовал декан, а в Гарварде — президент собственной персоной. Похоже, это обеспечивало факультету искусств и наук диспропорционально большое влияние на формирование университетской политики. Когда решения этого форума ратифицировались властью президента, они, по идее, становились обязательными не только для колледжа , но и для университета в целом. Вдобавок какая‑нибудь кучка активистов, пользуясь тем, что у большинства коллег‑ученых другие заботы, могла включить какой‑нибудь вопрос в повестку дня, дать слово докладчикам сообразно своей стратегии и, подгоняя участников в нужную сторону, точно пастух овец, заручиться нужным числом голосов. Таким образом горстка — у них едва набирался миньян — одержимых реформаторов предопределяла, что следует понимать под словом «Гарвард».
В годы вьетнамской войны Гарвард и еще несколько университетов «Лиги плюща» ввели особую политику: запретили в кампусах деятельность Службы вневойсковой подготовки офицеров запаса , где студенты проходят военную подготовку без отрыва от обучения по гражданской специальности. Профессура выступала против любых форм военной подготовки в кампусе, которые давали студентам освобождение от призыва в армию (либо негласно аннулировали такое освобождение). Но когда в 1973 году службу по призыву отменили и первоначальная причина запрета отпала, его продлили под предлогом того, что в Вооруженных силах США действовала политика «не спрашивай, не говори» в отношении гомосексуалистов: сторонники запрета уверяли, что любые формы дискриминации «по причинам, не связанным с академическими требованиями к учащимся», противоречат принципам университета.
Изучение идиша и культуры восточноевропейских евреев — цивилизации, просуществовавшей тысячу лет и начисто уничтоженной за пять, научило меня, что самозащита — наш нравственный долг. Я полагала, что ведущее высшее учебное заведение должно пестовать у своих студентов желание учиться защищать свою страну и за несколько лет обучения в колледже заодно проходить военную подготовку. Но нет, предполагаемую оскорбительность этой практики для гомосексуального меньшинства сочли приемлемой причиной для наплевательского отношения к самой Америке. Запрет деятельности Службы вневойсковой подготовки офицеров запаса подспудно внушал, что эта несовершенная страна не заслуживает защиты, что гарвардские студенты слишком хороши для службы в армии, а оборону страны лучше препоручить фермерским сыновьям из Айовы, чернокожим уроженцам Миссисипи и прочим нищим простакам, не допущенным на священную землю Кембриджа. Ну а студентов‑стипендиатов Службы вневойсковой подготовки офицеров запаса, чьи запросы Гарвард считал нужным учитывать, отправляли на военную подготовку к соседям — в Массачусетский технологический институт.
Поэтому я воспряла духом, когда Лоуренс Саммерс в первый год своего президентства пришел на церемонию присвоения офицерских чинов выпускникам Службы вневойсковой подготовки офицеров запаса, хотя в ней участвовала лишь горстка студентов. (Harvard Crimson написала, что он стал первым президентом Гарварда, посетившим такую церемонию с 1969 года.)
С тех пор Саммерс неизменно посещал эти ежегодные церемонии, видя в них шанс «добиться, чтобы университет ассоциировался с очень благородным и решающе важным делом». Нация сильна, говорил он, потому что она свободна, но «мы свободны именно благодаря тому, что мы сильны, и наша свобода держится на нашей силе». Он говорил студентам, что они должны спорить обо всех аспектах политики в нашей стране, «но с идеей, что наша свобода держится на нашей силе, нам следует соглашаться единодушно».
Саммерс также обратился к «Гарвардскому кокусу геев и лесбиянок» (HGLC), возможно надеясь предотвратить протесты этой организации против его поддержки вооруженных сил. Протесты все равно состоялись — ведь Саммерс со всей очевидностью бросал вызов тем принципам, в которые прогрессисты верят истово.
Намного более смелой и более важной по своим последствиям стала речь Саммерса в сентябре 2002 года в гарвардской Мемориальной церкви: он осудил рост антисемитизма на всей планете, а конкретно петицию за изъятие инвестиций из Израиля, которую в те дни распространяли преподаватели Гарварда и Массачусетского технологического института.
После основания Израиля Лига арабских государств объявила бойкот еврейскому государству, избирательно применяемый в течение войны, которая ныне уже стала одной из самых длительных в истории. Раскритикованное Саммерсом движение BDS — а оно призывает бойкотировать Израиль, изымать из него инвестиции и вводить против него санкции — представляло собой орудие американских ультралевых, порожденное студенческими кампусами. Волна петиций началась чуть раньше, в Беркли, совпав с атаками палестинцев на Израиль в марте‑апреле 2002 года.
Саммерс произнес эту речь в качестве частного лица, но она предопределила дух его президентства в Гарварде. Он заявил, что академическим сообществам следует непредвзято выслушивать все точки зрения, что некоторые элементы внешней и оборонной политики Израиля «можно и следует энергично оспаривать», но в то же время отметил, что антисемитизм перестал быть исключительно порождением фашистской Германии или локальных уличных банд: «Если традиционно антисемитизм и антиизраильские взгляды были присущи в основном малообразованным популистам правого толка, то теперь антиизраильские взгляды все чаще находят поддержку в среде прогрессивных интеллектуалов». Саммерс при этом соблюдал презумпцию невиновности в отношении подписантов петиций и антиизраильских агитаторов, а потому великодушно добавил: «Серьезные и вдумчивые люди пропагандируют и предпринимают действия, антисемитские по их последствиям, если и не по их умыслу». Этот пассаж — кстати, ставший самым цитируемым фрагментом речи Саммерса — лишь раззадорил оппонентов.
На следующем же факультетском собрании Лоранд Матори, афроамериканец, профессор антропологии и афроамериканских исследований, обвинил Саммерса в использовании президентских полномочий для «удушения свободы высказываний» путем приравнивания «критики Израиля» к антисемитизму. Коллеги поддержали Матори, устроив нападение из засады, подготовленное весьма тщательно: хотя на факультетские собрания не допускали журналистов, газета Boston Globe на следующий день вынесла на первую полосу обвинения, которые Матори бросил Саммерсу.
К августу следующего года история приобрела международный резонанс: Джудит Батлер, специалист по гендерным исследованиям и соавтор самой первой петиции в поддержку BDS в Беркли, опубликовала в London Review of Books статью с нападками на Саммерса, озаглавленную так: «Нет, ничего антисемитского в этом нет». Батлер утверждала, что высказывания Саммерса оскорбили ее лично, так как они «сковывают политический дискурс».
Редкостную смелость президента, бросившего вызов антисемитам, облыжно вывернули наизнанку, объявив гонениями на свободу слова; точно так же Израиль ставили к позорному столбу, когда он успешно действовал в порядке самообороны.
Собственно, коалиция противников Саммерса зародилась чуть раньше, когда президент принялся возрождать Гарвард, чтобы университет вновь смог претендовать на высочайший уровень научной и академической деятельности. Он поспособствовал назначениям Стивена Пинкера на кафедру психологии и Ниала Фергюсона на кафедру истории — а этих ученых за преданность объективному научному анализу записали в «консерваторы». Саммерс провел конфиденциальные встречи с несколькими профессорами (один из них рассказывал мне, что обрадовался, когда президент напомнил: от университета ждут больших достижений, так что нельзя ставить студентам завышенные оценки). Эти встречи были конфиденциальными, но Корнел Уэст (в то время он уже вел переговоры о переходе на работу в Принстон) предал огласке свою версию беседы, создав впечатление, будто Саммерс придрался к нему, чернокожему американцу, отчитав его за то, что он записывает рэп‑альбомы и завышает оценки студентам. Подразумевалось, что имела место расовая дискриминация.
Разыгрывая расовую карту, Уэст знал, что Саммерсу никогда не удастся убедительно защитить себя от этой клеветы. Он также сознавал, что Саммерс как еврей особенно уязвим перед обвинениями в расизме. Альянс чернокожих и евреев в версии Уэста — и таково наследие сотрудничества с левым журналом Tikkun — означал, что чернокожие объединяются с евреями против Израиля, клеймя его как колонизаторское, экспансионистское, националистическое государство. Предполагалось, что американских евреев, внушая им чувство вины, надо склонять к поддержке афроамериканцев, даже когда те действуют против Израиля и еврейских интересов. Уэст с завидным мастерством, опираясь на свои связи в массмедиа, «дал сдачи» белому еврею за то, что этот задавака имел смелость предположить, будто научная и педагогическая деятельность Уэста не вполне идеальна.
В конечном же счете решающую роль в коалиции разнородных сил, которая свергла Саммерса, сыграл «женский кокус». После переезда в Гарвард я с удивлением обнаружила, что меня стали приглашать на «женские ланчи» для преподавательского состава, которые субсидировались администрацией университета, хотя на первый взгляд их цели не имели отношения к академической деятельности. Приглашали меня и на ланчи в кругу преподавателей‑евреев: там обсуждались интересные евреям темы научного толка; эти ланчи оплачивали преподаватели старшего поколения, субсидируя участие молодых коллег. Я сочла, что женские ланчи организованы несправедливо и неблагоразумно: под их предлогом создается политическая организация для отстаивания женских интересов, но ведь нас взяли на работу в качестве ученых, специалистов по своему предмету, в качестве тех, кто чтит принципы самостоятельности научных исследований и принципы критического мышления. Женские комитеты, полагала я, могли бы законно проталкивать решение таких вопросов, как обеспечение яслями, детсадами и комнатами для грудного вскармливания или наличие в туалетах запасов санитарно‑гигиенических средств. Но если академический мир принял нас, женщин, как равных, к чему теперь сбиваться в отдельный женский кокус?
В статье, опубликованной после отставки, Клодин Гэй, пускаясь в самооправдания, пишет о заседании конгресса в декабре 2023 года: «Я попалась в ловко расставленную ловушку. Упустила случай недвусмысленно заявить, что призывы к геноциду евреев омерзительны и неприемлемы и я применю все инструменты, которыми располагаю, чтобы оградить студентов от ненависти такого сорта». Ловушкой, о которой она упоминает, были вопросы, заданные ей Элизой Стефаник, членом палаты представителей от штата Нью‑Йорк. Гэй признает, что могла бы ответить на эти вопросы более толково.
В действительности единственной «ловко расставленной ловушкой» для кого‑либо из президентов Гарварда была та, которую расставили Саммерсу несколько его коллег женского пола: они травили его и загнали в капкан. В январе 2005 года Саммерса пригласили выступить на небольшой закрытой конференции, посвященной деятельности женщин в науке и инженерном деле, убеждая высказаться «со свойственной ему прямотой» о недопредставленности женщин в таких сферах, как математика, инженерное дело и физические науки. И Саммерс высказался, перечислив три причины — от главной к третьестепенной: личный выбор самих женщин, неравномерное распределение когнитивных навыков между полами, дискриминация. Из опубликованного текста его выступления видно, что эти гипотезы он выдвигал очень осторожно, а в завершение доклада пожелал от всего сердца, чтобы жизнь опровергла его предположения, «ведь я был бы только рад, если бы эти проблемы поддавались простому разрешению путем того, что все поймут их суть и усердно поработают над их решением».
Но Саммерса поймали на удочку. Профессор биологии из Массачусетского технологического института доложила газете Boston Globe: «Меня физически тошнит от подобной предвзятости». Корреспондент услышал от неких источников в Гарварде, что «после вступления Саммерса в должность резко сократилось» количество женщин, которых приглашали на профессорские ставки с бессрочными контрактами.
Обвинение было дутое, но Саммерс отнесся к нему серьезно и даже создал рабочую группу для решения гипотетической проблемы. Когда массмедиа набросились на него всей сворой, он совершил шаг, который не пошел ему на пользу: письменно извинился, обязавшись направить несколько миллионов долларов в новые фонды, «чтобы избежать бюджетных ограничений, которые сдерживают трудоустройство выдающихся ученых из недопредставленных социальных групп, в том числе женщин и представителей меньшинств». Он пообещал опробовать способы «более гибко относиться к преподавателям, которые пытаются гармонично совмещать профессиональную деятельность и заботу о семье, и улучшить их поддержку», а также ускорить карьерный рост в науке и инженерном деле: то есть, в сущности, поклялся устранить те самые проблемы, о которых совсем недавно и более честно сказал, что не он их создал и не ему их устранять.
«Профессура» — а заводилами были те, кто чуть раньше обвинил Саммерса в удушении свободы слова за то, что он изобличил их в антисемитизме, — оседлала волну свежих обвинений, чтобы вынести на голосование вотум недоверия посредством процедуры, которую я (и не только я) сравнивала с советскими показательными процессами: приговор безвинному был предопределен заранее. Попечительский совет, когда‑то остановивший выбор на Саммерсе, чтобы поручить ему возрождение гарвардских ценностей, теперь ничем его не поддержал, едва члены совета увидели, какие силы на него ополчились. В тот момент я решила, что президент Гарварда отчасти виноват сам: ему следовало не извиняться, а сорвать маски со своих обвинителей. Но тогда никто из нас до конца не понимал, с какой силой бушует культурно‑политическая война, которую развязали через университеты.
Без малого двадцать лет спустя то самое движение, которое сместило Саммерса, рукоплескало своему ставленнику — президенту Клодин Гэй.
В 2018 году она стала деканом факультета искусств и наук и в этом качестве энергично продвигала компенсационную дискриминацию и доктрину «многообразия, равенства и инклюзии». Когда Верховный суд вынес решение против дискриминирующей по расовому признаку программы приема абитуриентов в Гарвард, Гэй письменно обратилась к коллективу Гарварда: «Сегодня тяжелый день, и если вы чувствуете, насколько все это серьезно, знайте: вы не одиноки».
Судя по этому, она не знала либо знать не хотела, что многие студенты и сотрудники Гарварда приветствовали подтверждение Верховным судом Закона о гражданских правах, который гарантирует равные возможности всем людям вне зависимости от пола и расовой принадлежности. Прогрессивная повестка, которая к тому времени стала программной для Гарварда, игнорировала как минимум половину страны. В этом академическом сообществе политическое единообразие считалось само собой разумеющимся и навязывалось.
Протестующие 1960‑х переосмыслили само понятие «университет»: под этим стал пониматься рассадник общественной активности. После того как социализм провалился повсюду, где его идеи воплощались на практике, — от СССР до Кубы, — возник своеобразный вакуум: в отсутствие конструктивных образцов для подражания обидчивые меньшинства стали жаловаться, что Америка нанесла им психологические травмы: геи говорили, что пострадали от армейских структур, женщины — от патриархата, чернокожие — от расизма белых. В качестве панацеи активно пропагандировалась компенсационная дискриминация — этакий робингудский подход к высшему образованию.
Когда профессура сделала критерием отбора абитуриентов их психологическую травмированность вместо заслуг и талантов, а критерием трудоустройства и карьерного роста ученых и преподавателей — статус выходца из социально незащищенной группы вместо доказанных научных достижений, она так и не признала, что подрывает принципы Закона о гражданских правах и конкурентный идеал меритократии. Профессура не отслеживала социальные и академические результаты своего эксперимента, не пыталась выяснить, а далеко ли продвинулись конкретные абитуриенты, принятые в университет с низкими оценками, и каковы социальные последствия этих благих намерений.
Одним из неизбежных результатов этого бесконтрольного эксперимента стала культура обиды. Причем те, кому должна была помогать компенсационная дискриминация, обижались даже сильнее, чем те, перед кем она закрывала двери. В классе равенство по результатам достижимо еще меньше, чем на спортплощадке, и острее всех это чувствует студент, на которого смотрят снисходительно. Антисемитизм существовал и раньше, но в атмосфере, где культивировались чувство обиды и поиски виноватых, он просто не мог не расцвести.
Надо мной насмехались, когда я называла антисемитизм одним из катализаторов смещения Саммерса, но никто не усомнится, что он сыграл огромную роль в судьбе президента Гэй.
За год до того, как я пришла работать в Гарвард, Ассоциация чернокожих студентов пригласила в университет ораторов, которые осуждали евреев за работорговлю и «грабительское отношение к окружающей среде». Это побудило профессора Генри Луиса Гейтса, специалиста по афроамериканским исследованиям, публично выразить обеспокоенность ростом антиеврейских политических настроений среди чернокожих в то время, как во всех остальных слоях эти настроения (по его мнению) шли на убыль.
К тому времени гарвардская программа исследований Ближнего Востока и студенты, приезжавшие учиться из этого региона, завезли в университет — так сказать, импортировали — войну арабов и мусульман против Израиля, поскольку были убеждены в нелегитимности Израиля «на их собственной территории». Антисионизм совершил прорыв в 1970‑х годах, когда арабский и советский блоки добились, чтобы Генассамблея ООН приняла резолюцию 3379, в которой сионизм характеризуется как расизм. Дотоле арабские лидеры, словно вызывая из‑за гроба дух фашизма, клялись «сбросить евреев в море». А с того момента, переняв советские филиппики о том, что сионисты — это, дескать, империалисты, капиталисты, националисты и реакционеры, а также обвинив евреев в выселении и колонизации арабов, эти лидеры пересадили антисионизм на левый фланг политического спектра, где он буйно расцвел в Европе и Америке.
С окончанием вьетнамской войны американские левые активисты лишились солидной идеологической мишени для своих критических стрел. В 2011‑м движение Occupy Harvard, аффилированное с Occupy Wall Street, разбило на Гарвард‑Ярд — лужайке посреди кампуса — палаточный лагерь, протестуя, как писала Harvard Crimson, «против коренных проблем американского общества — от имущественного неравенства до расизма и сексизма».
Эта кампания против абстрактного зла, в которую некоторые из протестующих наверняка инвестировали свои деньги, выглядела довольно жалко. Туда пришли студенты‑палестинцы в качестве угнетенных арабов, чтобы у коалиций обиженных появилась самая что ни на есть привычная мишень, пусть даже в интригующем новом обличье. Гигантское преимущество антисемитизма перед всеми остальными идеологиями в том, что он всецело исчерпывается приставкой «анти‑»: это всесторонне негативная кампания против народа, у которого нет мотивов для ответных нападок на тех, в чьем кругу он жаждет встретить радушный прием. Антисемитизм разросся, как сорная трава.
И другие составные части университета поощряли эти усилия. Когда профессор Стивен Уолт из Школы государственного управления имени Кеннеди утверждал, что обязательства США перед Израилем, хотя их часто обосновывают стратегическими интересами, на деле контролируются «израильским лобби», он не удосужился раскрыть, как влияют арабы на его научное учреждение (и, например, сообщить, что именно правительство Катара получало взамен тех 6 329 283 долларов, выделенных им Гарварду за последние два года). Администрация ни разу не ответила на требования студентов и преподавателей расследовать деятельность гарвардского Центра ближневосточных исследований в связи с тем, что тамошние преподаватели дают искаженную картину региона, читая лекции под диктовку арабов и мусульман. В Гарварде происходило постепенное выскабливание еврейского присутствия: в том числе резко сократили прием еврейских абитуриентов, библейские экспозиции заменили на египетские, переименовали Семитский музей (между прочим, Джейкоб Шифф основал его в 1903 году, чтобы показать общее авраамическое наследие иудаизма, христианства и ислама ).
Вместо того чтобы попытаться обуздать стремительное разрастание антиеврейской идеологии в кампусе, все сегменты университета, кажется, облегченно выдохнули, сочтя, что назревающее насилие направлено не против них.
Когда 7 октября ХАМАС нанес кровавые раны Израилю, более 30 студенческих организаций в Гарварде мгновенно распространили заявление, гласившее, что «полную ответственность за все насилие, которое там сейчас разворачивается, несет израильский режим».
От президента Гэй — а она была институциональной «крестной матерью» коалиции «Многообразия, равенства и инклюзии» — не стоило ожидать, что она осудит их безнравственность. Но если комиссии по расследованиям должным образом выполнят свою работу, то они рассмотрят тот факт, что студенты Гарварда оправдали нападение, для рассказа о котором слишком мягки даже те слова, которыми обычно описывают разгул жестокости или зверства нацистов. Хамасовцы‑еврееубийцы выставляют свою преступную натуру напоказ в полной уверенности, что собственное общество их поддержит. Таким же образом студенты восславляли их, гордясь собой и совершенно не ожидая наказания или выговора. Позднее они не раскаялись. И если они остаются студентами Гарвардского университета, то Гарвард тоже внес моральный вклад в их нравственное падение.
Демократия — одна из самых молодых форм правления. И Америка не должна надеяться, что убережет свою республику, если те, кто отвечает за высшее образование, не смогут передать молодежи хотя бы элементарные представления о добре и зле.
Шок от терактов 11 сентября — угрозы извне — и тот потряс нас не так сильно, как потрясает этот шок, порожденный внутренней угрозой. Когда возникает антисемитизм, он никогда не касается одних только евреев. Если Гарвард не найдет способ очиститься от гнили, он предаст свою миссию, свой долг перед высшим образованием и перед страной, которая смотрела на Гарвард как на путеводную звезду. Гарвард, как и его бывший теперь уже президент, — симптом более серьезной проблемы, а потому он имеет жизненно важное значение.
Лоуренс Саммерс знал это, а разносчики заразы знали, что он это знает. Мы очень скоро увидим, что именно они знают теперь.
Оригинальная публикация: Harvard’s Tragic Journey
Почти за столетие до Клодин Гэй Гарвард помогал нацистской Германии улучшать репутацию на Западе
Гарвард, MIT и Пенсильванский университет: как выглядит ситуация с антисемитизмом в кампусах
