В тот вечер, который я провела в обществе Граде, он мало говорил о себе. Он сказал только, что нигде не находит покоя: изучая Талмуд, он ощущает, что должен был бы читать Достоевского, а читая Достоевского, думает, что следовало бы изучать Талмуд. Годом позже я начала понимать, во что может превратить такой конфликт гениальный писатель. Это произошло, когда я впервые увидела его рассказ 1952 года «Мой спор с Гершем Расейнским».

Мне было всего четыре года, когда мои родители спланировали и осуществили наш побег из Европы, поэтому не буду делать вид, что сыграла хоть мало-мальскую роль в этом деле. Если бы тогда, летом 1940 года, им не удалось бежать, от меня осталась бы всего лишь трогательная фотокарточка в каком-нибудь из мемориальных музеев Холокоста. Как мы говорим на идише, мойхл тойвес — избавь меня от такой чести.

То, какое применение нынешняя администрация найдет Энтони Блинкену и как он будет действовать под ее влиянием, станет поучительной кульминацией увлекательной и показательной истории одного американо‑еврейского семейства, о которой я впервые узнала благодаря неожиданно значимому телефонному звонку 40 лет тому назад.

Однажды в частном разговоре я спросила у Беллоу, как вышло, что во время Второй мировой войны он и его молодые друзья‑евреи (им тогда было от 20 до 30 лет) так мало обращали внимание на то, что обрушилось на евреев в Европе. Он сказал: «Для нас Америка была не страной, а всем миром». Сегодня исполняется 105 лет со дня рождения Сола Беллоу.

Год назад, 22 мая, умер американский писатель Филип Рот. Сегодня «Лехаим» публикует эссе профессора Гардвардского университета Рут Вайс о писателе. «В центре его художественной прозы, а следовательно, и его писательской позиции, стоит недоверие к еврейству, а опосредованно — к Америке как дому этого еврейства», — пишет Рут.

И Билли Роуз, и рассказчик занимаются возвращением — людей и воспоминаний — а потом бросают тех, кого они спасли. История Билли Роуза обрамляет собственные переживания рассказчика, еврея, вершиной успеха которого стал довоенный дом в Филадельфии, который его нееврейская жена обставляет мебелью XVIII века. Пока Фонштейн пробирался на свободу, родившийся в Америке рассказчик, на поколение опередивший его в аккультурации, еще больше оторвался от их общих европейских еврейских корней. Не спрашивай, по ком звонит Колокол свободы. Он звонит по тебе.