Внезапно раввин понял: его искушали. Небо испытывало его, чтобы проверить, насколько он вынослив. Одно неверное решение, и он попадет в сети, раскинутые сатаной. Опустится до печали, ярости, ненависти и неизвестно каких еще прегрешений. Ему надлежало сохранять свой разум в чистоте. Нет сомнений в том, что Шабсай‑Гецл совершил грех, но он, реб Касриел‑Дон, не Г‑сподь Всемогущий. Не его дело судить ближнего. Кто знает, что происходит в чужом сердце. Кто в состоянии измерить те силы, что влекут плоть и кровь к пустоте, алчности, безрассудству?

«Что же это? — подумал я, — неужели мышка меня учуяла? Как такое может быть, если я еще не родился?» И тут мне пришла в голову мысль: возможно, мое «ничто» обросло плотной оболочкой запахов, которыми пропитан воздух в вагоне: солдатского потa, отрыжки и пуканья, засаленного духa солдатских мундиров и запахa гуталина, которым они натирают свои сапоги, парaми подгоревшего котла с кашей и резкого чадa от пожаров, который в последнее время начал все настойчивее просачиваться сквозь щели вагона.

Костя никогда ни слова не говорил о своих страданиях ни родителям, ни бабушке. Молчал, копил злобу и строил планы мести. Ну очччень необычные. Ни за что не догадаетесь, какие. Он вовсе не хотел расправиться с Толяном каким‑либо особенно изуверским способом, да и вообще причинить ему какую ни то неприятность. Напротив — он мечтал его облагодетельствовать!

Марина на сносях, бледная как моль, восседала на разобранной постели поверх спрятанного в одеяло сидура подобно праматери Рахели, отказавшейся встать с верблюда перед отцом своим Лаваном. Рядом с диваном стоял журнальный столик, на котором лежали документы. Среди них — ее аттестат зрелости. Чернов взял его в руки, стал читать, увидел в аттестате одни пятерки. — Марина! — воскликнул «важняк». — Зачем вы связались с этим религиозным фанатиком? Он же вас на самое дно утащит! Откажитесь от него, пока не поздно! Вы же отличница, перед вами все двери открыты!

Как я изменился за время отсидки? Стал чуть менее социальным, часто предпочитая молиться в одиночку и наизусть, а не в синагоге и по сидуру. Хотя и с друзьями по‑прежнему общался. И главное: люди теперь для меня делились на тех, на чье слово можно положиться, а таких очень немного, и тех, на чье слово положиться нельзя, — балаболов...

С кошером как в тюрьме, так и на зоне проблем не было — хмырь в 1980‑х годах был настолько скудным, что ни мясного, ни молочного в шлемку зэка попасть не могло. А на расконвойке я или успевал заскочить домой к жене, или купить в уличном ларьке яиц и консервированной фасоли. Деньги были заныканы в мастырке.

Я вообще с детства был не то что трусливым, но осторожным. По крышам лазил, но «солнышко» на качелях не делал. В турпоходах и особенно здесь, на лесосплаве, мне приходилось как‑то договариваться со своими страхами.

Когда «закат догорел и замер» и край солнца скрылся за полоской леса, я вытащил бумажник с паспортом и деньгами, запихнул его поглубже среди вещей, застегнул чемодан и, размахнувшись, запустил его на бреющем полете в придорожные кусты. Он приземлился в самую гущу, и в этот момент с другой стороны из кустов выскочили двое дачных подростков, парень и девушка, причем вид их не оставлял сомнений в том, чем они там занимались...

Московская интеллигентная семья. Мама — инженер Генплана. Военное детство, эвакуация, голод. Папа — журналист, член партии. С 16 лет на фронте, контузия, ранение, Берлин, МГУ, «истмат‑диамат». Я — третий ребенок в семье, «мизинчик». Вдруг этот «мизинчик» начинает интересоваться всем еврейским, ходить в синагогу по праздникам и просто так, попадает в компании каких‑то диссидентствующих еврейчиков. Этим дело не ограничивается.

Пасхальный седер мы с друзьями сделали дома у моего друга Вадика. Были маца, которую я купил в синагоге, водка, про которую мы и понятия не имели, что она не годится на Песах, и шпроты. Про Агаду и рассказ об Исходе мы тоже не знали. Пили и пели — праздновали еврейский праздник по‑русски. В конце застолья я был настолько пьян, что налил водку в большой фужер, кинул туда же шпроты, заявил, что это аквариум, а потом выпил до дна.

В МИИТе был мощнейший «оперотряд» с активистами в каждой группе каждого курса. Члены этой организации, в частности, ходили на все еврейские праздники к синагоге и переписывали там всех, кого узнавали в лицо. Так что, когда мы говорим о пяти тысячах человек на улице Архипова, на Горке, в Симхас Тора, то надо понимать, что чуть ли не половина из них могла быть стукачами...

Потом реб Гейче делает кидуш с наречением имени и благословениями. Все говорят: «Мазл тов!» и жмут мне руку. Когда все заканчивается и «обрезант», охая, слезает со стола, ему подносят стакан водки. Сейчас будет «отходить» наркоз и «приходить» водка. Одевшись, я возвращаюсь в спальню, и туда же идет Дмитрий Борисович за следующим. Саша подходит к доктору и тихо говорит: — Только у меня там шарики...