Работа под микроскопом

— Послушай, раз в жизни ты можешь помочь другу детства?

Этот голос я узнаю, даже если его хозяин будет молча сопеть. Толя Кацман — заслуженный еврей‑тысячник (один еврей‑идиот на тысячу умных, по меткому выражению моей мамы) — был действительно другом детства. Когда нам было по семь лет, мы мелко хулиганили на 14‑й станции в санатории «Октябрь», директором и главврачом которого был мой дальний родственник, и убегали на лиманы, заставляя нервничать мою маму. В один из таких дней Толик скоммуниздил пачку сигарет Philip Morris у моего дяди, и, чтобы выгородить товарища, я взял вину на себя. Все всё понимали: Анатолий был из «благополучной» семьи аферистов: его папу и маму, а также их родителей вместе с многочисленными родственниками периодически сажали в тюрьму, но они оттуда благополучно и довольно быстро выходили на свободу.

Из педагогических соображений меня ругали при товарище, чтобы ему было стыдно. Толику было стыдно, но не очень. В конце концов мне купили мороженое и какую‑то игрушку, а Толика, чтобы уменьшить сигаретную вонь изо рта и чтоб неповадно было, накормили касторкой. Однако на следующий день Кацман выступил с новой инициативой:

— Я поговорил с папой, и он сказал, что если у тебя в семье такой расклад пасьянса, то у вас спокойно можно украсть что‑нибудь посущественнее. Тебе за это все равно ничего не будет. Как тебе мысль?

С тех пор я и несу на себе этот крест, вернее, согласно нашему вероисповеданию, не крест, а шестиконечную звезду.

В середине 1970‑х наши пути разошлись. Толик с родителями и остальным стадом родственников с купленными дипломами зубных врачей и нейрохирургов эмигрировал в Германию. Что же касается меня, то мне пришлось переезжать из Москвы в Париж. К маме. Через пару лет Кацмана арестовали уже в Берлине, а я поступил в институт в Фонтенбло. Все последующие годы херр Кацман постоянно попадал в какой‑то глубокий и среднего уровня дрек Дерьмо (идиш).
, откуда мне приходилось его вытаскивать. Короче говоря, несмотря ни на что, мы были близкими друзьями.

— Слушай, гхений адвокатуры, у меня масса хороших новостей и одна немножко плохая. С какой начать?

— С плохой. Тебе нужны деньги?

— Нет, это для тебя не новость. Я хочу сказать тебе за плохую: я не обрезанный.

— Ты только сейчас внимательно рассмотрел свою недвижимость?

— Это долгая история. Но так и быть, если ты так хочешь, расскажу. За месяц до того как я родился, папа проиграл дедушке в клабор крупную сумму денег и не хотел отдавать. Бабушка имела в Одессе кое где надо связи, и папу закрыли на год. Дед назначил день обрезания внука у специалиста и даже обещал заплатить, но мама, чтобы сделать своему папе обратку за мужа, ребенка на это дело не отнесла. Тихо и громко шли мои вырванные годы, и я спокойно жил, как все гои. Но вот теперь в Германии с их демократией и иммигрантами стало совсем нишгит Нехорошо (идиш).
, и я решил переехать на совсем доисторическую родину — в Москву.

— И что? Тебя попросили на паспортном контроле что‑то предъявить? Вместо визы?

— Да, но эффекта это не вызвало. Вопрос за другое. Я нашел у вас потрясающую и очень денежную работу: менеджером старого еврейского кладбища! Что ты на меня смотришь, как Сталин на Троцкого? Ты не видишь парнус Заработок (идиш). ? Я вижу и за себя, и за тебя тоже. На кладбище уже нету места. А все хотят прилечь именно там. И за это готовы платить большие деньги. Как будто они оттуда встанут вне очереди первыми. А я придумал гешефт! Еврейских жмуриков можно класть ярусами. Как в Большом театре: партер, бельэтаж, первый ярус, второй… ну и так далее. Могут быть еще ложи бенуара.

— Не тошни меня, Толик. Так в чем дело?

— Стой там и слушай сюда. Им на кладбище нужен только еврей.

— Извини, а ты кто? Перуанец?

— Уже внимайте мине, дядя, еще пару секунд! Они там все стали религиозные и за эти деньги хотят еврея до конца. В прямом смысле слова. И вот им я уже сказал, что я — да, хотя, как я тебе уже объяснил, я таки нет. И что теперь делать? А ты знаешь евреев. Они за эту мизерную зарплату проверят все, включая гланды. А у меня такой шанс будет один. Шо делать? Есть кто‑нибудь, кто может меня откусить без боли? И втайне?

Несмотря на то, что задание было непростым, Толику надо было помочь стать евреем в конце концов. Первая мысль была проста и лаконична. Помогло мое обширное знакомство в дагестанской общине. В назначенный день я привез Кацмана к рекомендованному мулле, а тот, в свою очередь, позвал не очень приветливого вида черного человека с бородой и небольшим тесаком.

По дороге домой, уже в машине, Кацман объяснял, почему бодро сбежал от дяди Хасана.

— Ты видел эту рожу? Он бы мне отрезал все под корень. Мстил бы за Голанские высоты.

— Ты воевал на Голанских высотах?!

— Никогда в жизни! Я что, ненормальный? И вообще, у меня немецкий паспорт. Но они в мечети этого не знают… Найди кого‑нибудь, пожалуйста, я же здесь как потерянный, только чтобы никто не знал. И еще: мне надо, чтобы все выглядело, как будто это сделано очень давно. Ну ты понимаешь?

— А как ты хочешь нанести искусственное старение? Это же не бронза, там вековой патины не образуется. Так… старческие морщины.

Через пару дней мы встречались с врачом, которого мне посоветовал водитель Игорь. Беседа была конфиденциальной.

— Я все сделаю отлично. Операция займет минут сорок. От силы час. Местная анестезия. Пять тысяч долларов. Обрезки верну. Как у портного. Шутка.

Возмущению Кацмана не было предела.

— А давайте сделаем эту операцию за две тысячи… и весь лишний отрезок рулона оставьте себе! На кожаное кресло. Так и быть. Я буду иногда приходить и кресло гладить.

— Анатолий Хаймович, вы бы согласились секретно работать с чужим пенисом по совершенно неясным причинам? За две тысячи долларов режьте сами.

В результате мы договорились на среду и на три тысячи двести. Когда эскулап ушел, будущий менеджер кладбища посмотрел на оставленную визитную карточку и снова заверещал:

— Ты кого мне нашел?! Ты бы еще ветеринара привел! Он же челюстно‑лицевой хирург! Он зубной врач! Этот дегенерат никогда не видел настоящего обреза! Что он может мне сделать? Поставить импланты? Ты издеваешься надо мной? За что? Я отец и иногда даже почти мать моих детей!

История начинала мне надоедать, и я решил действовать своим путем. Через два дня меня принимали в кабинете не очень модного раввина.

— Да, мой дорогой Александр Андреевич! Это удивительная метаморфоза. Евреем теперь быть очень модно. Вы когда‑нибудь могли такое представить в СССР? А сейчас русские девушки хотят выйти замуж за наших ребят и меняют религию. С другой стороны, почему нет? А если это любовь? Так что ваш приятель? Он тоже решил начать с конца? Хочет принять иудаизм?

Я быстро объяснил, что мой приятель, по словам его собственного дедушки, полукровка: «отец — еврей, мать — жидовка», и что просто по техническим причинам это в свое время не было сделано в Одессе. Но сейчас мой друг хотел бы наверстать упущенное или, точнее, отрубить навертываемое. В процессе задушевной беседы выяснилось, что, согласно обычаю, я буду держать голову друга с лопоухими ушами в своих руках, и это будет несложно, потому что она без мозгов. В это время вокруг нас будут читать молитву и делать чик‑чирик. Все это бесплатно, но надо что‑то оставить бедным, сиротам, детскому дому, больнице, поликлинике, на общину в целом, на праздники, а также на молитву за здоровье, на молитву за благополучие, на молитву за семью, на молитву за родителей, на молитву за хороший год, на молитву за мир во всем мире… И если еще отблагодарить человека, который будет делать сам брит Букв.: завет (ивр.). , то он тоже не откажется. По моим подсчетам, челюстно‑лицевой хирург был просто жалким попрошайкой по сравнению с возможным, но «необязательным взносом». Правда, зная Кацмана столько лет, я предположил, что тот на все и на всех выделит рублей сто. «Как он заплатит, так его и забубенят, а заодно и помолятся. Но это будут уже его личные проблемы», — решил я и согласно кивнул головой.

Вечером перед откусыванием мы сидели в кафе. Кацман страдал, я писал рассказ. Неожиданно ко мне обратились две девушки с просьбой заселфиться со мной на память. Таня и Клара оказались студентками второго курса юрфака, и мы разговорились о тайнах адвокатской профессии. Прервав обед или даже уже ужин молчания, страдалец неожиданно заговорил:

— А вы знаете, девочки, что вы можете быть последними в этом мире, у кого есть шанс лицезреть нечто феноменальное и дарованное Создателем за двенадцать часов до уничтожения?

Студентки притихли в недоумении, а я замер в ожидании следующей тирады придурка.

— У меня на теле есть точка. Татуировка, короче. При некоторых понятных обстоятельствах эта точка превращается в однострочную надпись: «Ах, Одесса, жемчужина у моря / Ах, Одесса, ты знала много горя / Ах, Одесса, любимый, милый край / Живи, Одесса, и процветай». Только без точек и запятых, иначе бы не уместилось. Так вот, завтра половины этой надписи уже не будет в живых.

После детального объяснения плана на завтрашнее утро девочки захихикали до «ой, не могу», а я, оставив компанию наслаждаться обществом друг друга, уехал домой. Не знаю как Кацману, а мне грядущий день представлялся трудным.

…Резчик по живому, или моэл, на иврите, выглядел бодрячком с хорошим запасом юмора, на мой взгляд, так необходимого в этой профессии.

— Этот день вы запомните навсегда, Анатолий. Вы зашли сюда русским, а выйдете евреем. Это ли не чудо? Снимайте штаны как в последний раз.

— Вы будете мне делать операцию под наркозом?

Я с интересом наблюдал за происходящим из кресла в углу комнаты, слегка теребя в руках подобранный со столика журнал «Работница». Пейсатушка бросил поверхностный взгляд на Толин «недорубок» и, слегка прищурившись, сказал:

— Под наркозом и под лупой. Здесь нужна работа миниатюриста.

— А как же жирная точка‑татуировка? — подал я свой голос из углового пространства.

Моэл взял в руки банку с надписью: «Футбол. Быстрая заморозка для ушибов и легких ранений», довольно обильно распылил содержимое, куда хотел попасть, и сказал:

— Жирной точки нет, да и вряд ли она поместилась бы. Работать будем не только под наркозом, но и под микроскопом. Погуляйте четверть часа по коридору или на улице. Стойте! Немедленно натяните штаны — так нельзя выходить наружу, вы что, совсем дурак?

Через пятнадцать минут бледный, как богомол перед случкой, Толик лег на стол и был сразу разделен пополам некой занавеской. Череп держал я, все остальное было в руках экзекутора. Вокруг уже собрались профессиональные иудеи и вовсю взмолились над будущими останками.

— Расслабься и не бойся, а то я не смогу работать. А мне еще надо сделать в это место укол, — слышалось из‑под занавески. — А оно ушло полностью в себя. Вернее, в тебя.

Вскоре началась операция. Толик прикрыл глаза и зажмурился. Я сначала подумал, что от боли или от страха, но потом выяснилось, что в ожидании крупных чаевых один из раввинов слишком интенсивно молился, постоянно разбрасывая обильную слюну на небритую рожу Кацмана. У моего же товарища не было сил не только перераспределить слюноотделение, но и вообще выдать из себя что‑либо более или менее внятное. Или, может быть, он считал, что так положено по обряду.

Наступил именно тот момент, когда я мог отомстить другу детства за все доставленные мне жизненные мытарства. Адвокат Добровинский должен был держать Толика по правилам за череп на весу. Я же держал ушастого Кацмана за лопоухие уши, которые быстро становились цвета советского флага на демонстрации Первого мая. Что же касается общего натюрморта головы, то она стала смахивать на большую сахарницу с ручками по бокам. Толик тихо стонал, но боялся пошевелиться, чтобы работа за занавеской не вышла слегка наискосок или в виде бахромы, как на скатерти у нас в Одессе.

Довольно быстро трудяга с ножницами объявил, что все в порядке и он начинает накладывать швы. Тут уже запел весь окружающий нас еврейский хор, давая понять, что скоро наступит момент обговоренных подношений.

Кряхтя и охая, со стола поднялся уже настоящий еврейский аферист.

— Саша, ты не можешь с ребятами рассчитаться? Я забыл деньги дома.

Стало ясно, что остатки совести Кацмана были начисто отсечены пять минут назад.

Я раздал всем выстроившимся в шеренгу присутствующим по пять тысяч рублей и обратил внимание, что первые двое получивших деньги пытались тихонько снова встать в строй в конце линии за дополнительной порцией.

Главный хирург заслуженно получил намного больше хористов и на радостях предложил мне в случае необходимости обрезать весь офис. Идея мне понравилась, и мы расстались друзьями.

Вечером Толик напился, как настоящая свинья. Очевидно, надо было снять стресс. Всем присутствующим в знаменитом «Кафе Пушкинъ» Кацман пытался объяснить, а потом и продемонстрировать, где у него в данный момент находится марлевая повязка. Посетители несколько шугались сумасшедшего рыжего человека в пылающих ушах и с расстегнутой ширинкой. Заинтересовались перебинтованным членом только охранники. Они и выкинули будущего менеджера кладбища на улицу. Я отвез друга домой, и, как всегда, Толик исчез из моего поля зрения больше чем на месяц.

Как‑то днем я вышел из офиса в соседний банк по срочной и большой нужде и на ступеньках офиса натолкнулся на немецкое существо с одесским акцентом. Существо в голос ругалось с самим собой.

— Ты представляешь, я вырастил гаденыша. Ой‑вей! Горе мне! Попросил собственного сына купить папе хороший косяк. А что принес этот кусок негодяя? Отрыжку от мочалки? А деньги у родного отца, конечно, взял. Б‑же мой, чтобы в нашей интеллигентной семье вырос такой урод! Ты хочешь меня спросить за работу? Я тебе отвечу без утайки. И без камбоджийки. Смешно пошутил? У этих идиётов нет никакой предпринимательской жилки. Когда я захотел хоронить жмуриков штабелями, они меня сразу выгнали. Ты такое видел? Отказываться от гешефта, который сам идет им в руки! Все страдания зазря. Мы просто выбросили деньги!

— Мы?! Послушай, дефективный, во‑первых, деньги на твои жалкие обрезки дал я. А во‑вторых, я бы еще заплатил столько же, если бы тебе можно было все обратно пришить, но уже без наркоза. Я был уверен, что, когда месяца два назад ты рассказывал про кладбище, ты шутил.

— Не нервничай. У меня есть новая идея. Можно крупно зарабатывать на постоянной основе. Шо думаешь? Расскажу и, если захочешь, возьму в долю. Во всем мире каннабис стал легальным. Давай уже законно торговать марихуаной в Москве. Я не видел здесь ни одной точки продажи, ни одного киоска, ни одного кафе! Как тебе моя мысль? Видишь, не ты один вырос гхением!

— Толик! Это потрясающе! Займись немедленно. Без меня. Такой прибыльный бизнес меня страшит. Извини. А так — увидимся лет через восемь. Ок?

Бормоча про себя: «Но почему вокруг меня одни припоцанные люди? Ничего не понимают в бизнесе», Толик поднялся в офис, попросил у ассистенток чашку кофе и принялся с ними заигрывать, ожидая друга детства, которому надо было еще закончить подготовку к завтрашнему суду против страдающего без денег композитора Маруани.

Когда мама говорила про Толика, что он — еврей‑тысячник (один еврей‑идиот на тысячу умных), она делала ему комплимент или просто жалела.

Придурок Кацман был другом детства, и в память о маме я должен был прощать ему все. «Такова се ля ви», — когда‑то говорили в Одессе.