Марьина роща
Поступив в МИИТ, я обнаружил, что под боком у него есть синагога. Это потом я понял, что все наоборот… В ней я нашел замечательных стариков, ставших впоследствии моими учителями: реб Аврома Генина, реб Ехиеля, реб Меира, реб Саню. Реб Авром был особенно близок с молодежью, начавшей появляться в марьинорощинском шуле с середины 1970‑х годов. Это был инвалид, потерявший ногу на войне, ходивший в синагогу по субботам на костылях по часу в один конец. Я дважды прошел с ним этот путь в его темпе… Он, потомственный кузнец, на правах инвалида войны держал на рынке будку «Металлоремонт» и помогал синагоге материально.
Под каждым сиденьем в шуле был ящик. Обычно в нем лежали талес, тфилин и сидур (молитвенник). У реб Аврома в ящике была дюжина бутылок водки. После молитвы, складывая и убирая талес, он доставал две бутылки и брал их с собой на второй этаж на субботний стол. Он пел нам старые еврейские песни — на идише, на белорусском и на русском (песни кантонистов, николаевских солдат). От него я услышал местечковые шутки — грубоватые и бесконечно добрые. Ради смеха мы просили реб Аврома сложить вместе кулаки — каждый из его кулаков был с два моих. Он не только смешил нас, был душой компании и мостиком между нами и другими стариками, но и воспитывал, останавливал, когда мы переходили за рамки синагогального приличия, решал наши споры.
Молодежь, а ее в «Марьинке» была чуть не половина (к началу 1980‑х), чувствовала себя здесь как дома. Тут были Гена Хлопотин, делавший вечерний кидуш, Ури Камышов, руководивший кидушем дневным, Довчик, Зеэв, Мойше, Гена (Массажист), много новичков и ветеранов — таковыми считались соблюдавшие больше года.
В шуле по субботам были два миньяна — хасидов Махновского Ребе, который к тому времени уже уехал из Союза, и хабадско‑литвацко‑бессарабский, ведь покойный раввин синагоги Олевский был литваком. Синагогу махновских хасидов в Черкизове сломали, и их миньян переехал в марьинорощинский шул. Махновские молились пораньше, в малом зале и без пения, даже «Кель Одойн» они читали без нигуна. А большой миньян молился позже, долго и с хазонусом. С ним молились и молодые. Хазаном был реб Меир из Бердичева, а чтецом Торы реб Ехиель Фрид.
Постепенно, преодолевая недоверие стариков и несмотря на опасность со стороны властей, молодежь стала играть все бо́льшую роль в жизни шула. Чтецом Торы, выучившись, стал Лева Фридлендер. Ури приобретал авторитет в общине. Меня стали ставить иногда хазаном (ведущим молитву) в шабос.
Кидуш в Марьиной роще, как вечерний, так и дневной, стал частью моей жизни. За столом собирались в основном молодые ребята, 18–25 лет, причем преобладали начинающие соблюдать и просто интересующиеся. К столу садились и некоторые старики, пользовавшиеся у нас большим уважением, те, которые не боялись дружбы с молодежью. Ури Камышов или Гена Хлопотин, иногда кто‑то еще, делали кидуш, броху на хлеб, говорили слова Торы. Мы пели традиционные змирос (субботние песнопения), хасидские нигуним и песни Карлебаха. Все выучивалось и запоминалось легко и весело. Мне с моей каэспешной закалкой это было особенно близко.
Как‑то во время вечернего застолья я вышел в соседнюю комнату и нашел в шкафу раввинскую капоту. Надев ее, я вернулся к столу. Это покойного раввина Олевского, сказали мне ребята. Я тут же снял капоту и вернул ее в шкаф, но был очень горд, что примерил на себя одежду мудреца Торы.
Однажды я сказал, что хотел бы иметь молитвенник с русским переводом. «Тебе какого нусаха?» — спросил Довчик Конторер. Я ничего не слышал о нусахах. «А какие бывают?» — «Ашкеназ, Сфарад, нусах Ари», — ответил Довчик. Но я же знал из энциклопедии, что мы ашкеназские евреи. Значит — Ашкеназ. Так я стал миснагедом …
«Иудейские войны»
Московская интеллигентная семья. Мама — инженер Генплана. Военное детство, эвакуация, голод. Папа — журналист, член партии. С 16 лет на фронте, контузия, ранение, Берлин, МГУ, «истмат‑диамат». Я — третий ребенок в семье, «мизинчик».
Вдруг этот «мизинчик» (при нормальных старших сестрах) начинает интересоваться всем еврейским, ходить в синагогу по праздникам и просто так, попадает в компании каких‑то диссидентствующих еврейчиков. Этим дело не ограничивается. Оболтус (слово из папиного лексикона) приносит домой старые книги на древнееврейском языке. Пытается учить иврит по самоучителю, напечатанному на фотобумаге, а позже — в подпольной группе. Слушает кассеты с ивритскими песнями. Печатает дома (вейзмир!) самиздат фотоувеличителем.
Во‑первых, это опасно! Для самого оболтуса. ЧК не дремлет. Все его друзья на карандаше. Не берут только для того, чтобы разработать все связи. Да, забыл сказать: мой папа — сын бывшего офицера НКВД, уволившегося из органов в 1936 году. А еще он написал повесть про разведчиков и партизан. Папа видел мои увлечения в другом свете. Исключат из комсомола, выгонят из института, посадят! Между прочим, как в воду глядел. Не то, что я… Кроме того, это опасно для всей семьи. У нас сын за отца не в ответе. А за сына в ответе и отец, и мать, и сестры… Отец‑журналист особенно…
А во‑вторых, «мы его теряем!» Идеей отца было приучить сына к самостоятельности. Попав на фронт оголодавшим пацаном, выжив в невероятных перипетиях, окончив университет в сапогах и гимнастерке, он привык полагаться только на себя. Ночью разгружал вагоны с углем, днем сидел на лекциях, а вечером в библиотеке заглатывал книги, которые его сверстники прочитали, пока он сидел в окопах. Меня он приучал самостоятельно ездить в общественном транспорте с очень юного возраста — я практически вырос в московском метро. Поощрял мое увлечение туризмом. Приучал читать, общаться, выбирать друзей, мыслить — самостоятельно. И в конце концов вынужден был признать: «За что же мы боролись, на то и напоролись!»
Отец спорил со мной часами, ночи напролет. С позиций материализма, атеизма и марксизма‑ленинизма. Дискутировал, увещевал, пугал и запрещал. С прямо противоположным эффектом. По третьему закону Ньютона.
К спорам подключалась бабушка, папина мама, вдова бывшего чекиста. Когда гостила у нас. И в тот момент я воспринимал бабушку и папу как один фронт. Только десятилетия спустя я стал вспоминать ее аргументы и переосмысливать их.
Одну историю мне рассказала сестра. Наш отец — герой войны, студент журфака МГУ, красавец — пришел как‑то к своей маме и сказал, что полюбил русскую девушку и хочет на ней жениться. Зисля Гершковна сказала на это три слова: «Через. Мой. Труп». Папа, а он свою маму уважал и почитал, со своей подругой больше не встречался.
Интересно, что у бабы Жени, как мы ее называли, всегда была к Песаху маца. Сама она за ней в синагогу не ходила, у нее ведь сын‑журналист, ее для бабушки покупала подруга, тетя Дора. До Песаха маца лежала спрятанная на антресолях, чтобы мы, дети, ее раньше времени не начали есть. А в какой‑то день бабушка давала нам всем по кусочку.
Вторая история случилась со мной. Я был тогда в таком юном возрасте, что о девочках у меня и мыслей не было. А бабушка, оставшись со мной наедине, сказала мне очень серьезно: «Друзья у тебя могут быть кем угодно, но жениться ты должен только на еврейке!» Позже, споря с бабушкой, я напоминал ей тот наш разговор: «Если ты считаешь, что это все (имея в виду свое соблюдение) ерунда, то почему же ты говорила, что жениться надо на еврейке? Мы что — племенной завод?» Бабушка сердилась и не отвечала.
Но сейчас я вспоминаю, что она никогда и не говорила, что идишкайт (еврейство) — ерунда. Она убеждала меня, что то, чем я увлекся, к настоящему еврейству не имеет отношения. «Ваш иврит даже не похож на лошон‑кейдэш! Вы не видели жизни в местечке! Вы слышали звон, но не знаете, откуда он! Вас дурят, а все это страшно опасно!»
Помню, через пару месяцев после моего бриса бабушка в присутствии отца эмоционально сказала: «Если так пойдет, он скоро и обрезание сделает!» Я, с вызовом: «Уже сделал!» И тут я увидел во взгляде Зисли Гершковны настоящее уважение, если не восхищение. Помню ее выражение лица до сих пор. Спустя несколько дней отец, как бы случайно, зашел в ванную, когда я мылся в душе. Я, отодвинув занавеску, дал ему убедиться, что все сделано красиво и меня не изуродовали.
Дело доходило до физического противостояния. Однажды отец пытался разгромить мою подпольную фотолабораторию, где я печатал самиздат. Состояла она по большей части из его же оборудования, да и обучил меня фотоделу именно он. Один увеличитель, папин, использовался мной для печати с негативов, а другой, мой собственный, — для съемки. Сам корпус с лампой и линзой при этом снимался, а на стойку прикреплялся фотоаппарат «Зенит». Отец громил «съемочную» часть моей лаборатории. Он тянул мой увеличитель в одну сторону, а я в другую. Но он держался за доску‑основание, а я — за металлическую стойку штатива. В результате желоб на стойке вырвал мне кусок кожи на ладони, след остался на всю жизнь.
Мама старалась соблюдать нейтралитет, успокаивать и отца, и меня, но ей наши конфликты попортили много крови. Сестры демонстрировали сарказм, воспринимаемый мною враждебно.
Другая моя бабушка, Анна Израилевна, держала нейтралитет, граничащий с поддержкой. Она давала мне «политическое убежище» во время обострения отношений дома, немножко учила идишу, говорила, что сама постится в Йом Кипур, и напоминала, что она внучка Ольгопольского гаона.
Кульминацией было приобретение «мизинчиком» своей электроплитки, сковородочки, кастрюлечки, вилочки и ложечки. Я окунул все это хозяйство в микву и следил, чтобы другие к нему не прикасались.
Мы жили впятером в трехкомнатной хрущевке, и своей комнаты у меня никогда не было. Я жил в проходной большой комнате. В двух отдельных комнатах жили родители и старшие сестры. На подоконнике за моим письменным столом стояли моя посуда и плитка, а также субботние подсвечники и бутылка самодельного изюмного вина. Над столом я повесил массивную полку, на которую поставил старые, разваливающиеся фолианты на древнееврейском — не помню уже, какие. Ниже были стеллажи с обычными книгами и учебниками. Как‑то, во время ожесточенного спора с папой и бабушкой, кронштейн под верхней полкой обломился, и весь этот «опиум» стал падать, книга за книгой, на сидящую на диване бабушку. Я кинулся спасать ее от сфорим, понимая, что мне уже ничем не оправдаться.
Установить на дверь квартиры мезузу было целой операцией. В дверном косяке с внутренней стороны я стамеской вырубил углубление, поместил туда завернутый в целлофан свиток, сказал благословение, заклеил углубление несколькими слоями бумаги и закрасил краской так, что снаружи все это было незаметно. Я ощущал себя марраном ХХ века…
Домашний консилиум поставил мне диагноз «религиозный фанатизм» (иногда звучал и другой — кликушество). Тогда я взял блокнот и отправился к людям, авторитетным для моего отца. Среди них были большие интеллектуалы: писатель, заместитель начальника отдела ТАСС, профессор истории. Каждого из них я попросил дать определение религиозного фанатика. Проанализировав с десяток самых разных дефиниций, я понял, что фанатиком на данный момент не являюсь, но цель достойная.
А с отцом до самой его смерти отношения у нас так и не нормализовались. Он не смог принять мой образ жизни, а я не смог принять его сарказм…
«Историчка»
Был у меня друг, который учился в МАДИ, заканчивал пятый курс, готовился к государственным экзаменам. И изучал в компании друзей трактат Талмуда «Авойдо Зоро». Дойдя до места, в котором говорится, что, даже спасаясь от смертельной опасности, нельзя зайти в дом, где проповедуют чуждую идеологию, он вдруг засомневался, можно ли ему сдавать экзамен по научному коммунизму. Друг послал с иностранцем вопрос авторитетному раву и получил ответ, что таки нельзя. Это была бы катастрофа для него и его родителей: отучиться пять лет в институте и бросить все из‑за одного госэкзамена! Надо сказать, что раввинскому вердикту он не последовал, экзамен все‑таки сдал, диплом получил, потерял уважение своих друзей… И ни разу в жизни не воспользовался своим инженерным дипломом — стал ультраортодоксом и уехал в Израиль.
У меня же с кафедрой обществоведения за три года до этого возникли вполне дружественные отношения. О конфликте мировоззрений я, конечно, задумывался, но не подозревал о запрете изучения идеологических дисциплин. Зато преподавателю истории КПСС доценту Мушрубу я почему‑то понравился, и он предложил мне записаться в школу лекторов‑международников при райкоме партии, обещав за это зачет и экзамен автоматом. Я согласился. В райкоме я посидел на семинарах всего два‑три раза, но доцент обещание выполнил, я мог даже не ходить на лекции по истории КПСС.
Перечитав все, что имелось в доме (а книг у нас было очень много) на еврейскую тему — Шолом‑Алейхема, Менделе Мойхер‑Сфорима, Переца, Рыбакова, Фейхтвангера и других, я стал искать дальше. Самиздат, доставаемый через родителей или друзей, книги, выпрошенные на ночь‑две‑неделю, дали гораздо больше. Но вскоре я нашел «клондайк» нужной литературы: Историческая библиотека (ГПИБ) в Старосадском переулке. Проблема была в том, что записывали туда только студентов профильных вузов. Пришлось идти к Александру Георгиевичу Мушрубу. Тот написал «отношение» на бланке кафедры, что мне как лектору‑международнику необходим читательский билет ГПИБ. И начались мои золотые дни учебы в «Историчке». Соблюдая конспирацию, я заказывал в читальный зал (абонемента, то есть возможности взять книги домой, там не было) несколько книг общего характера и только одну на еврейскую тему. Двенадцать томов Генриха Греца «Истории евреев с древних веков до настоящего времени» были только началом.
Скоро оказалось, что самое интересное находится в спецхране библиотеки, куда мне доступа не было. Тогда я разработал комбинацию: отправился к Александру Георгиевичу и сообщил ему, что как лектор‑международник хочу подготовить доклад о Нюрнбергском процессе, а для этого мне нужно поработать с источниками в спецхране «Исторички». Он позвонил в райком партии и попросил помочь дотошному студенту. Я поехал в райком, где мне дали уже другое «отношение» — с просьбой предоставить допуск в спецхран. И я оказался в спецхране! Там были материалы, немыслимые в те времена: книги на иврите, израильские энциклопедии, много дореволюционных и иностранных изданий. Я стал ходить в ГПИБ чаще, чем в родной МИИТ. Сидел там с открытия до закрытия. Помню, в день похорон Брежнева занятия в институте отменили, повсюду висели флаги с черными лентами, звучала траурная музыка, центр Москвы был оцеплен милицией, «народ прощался с любимым вождем». Я же со скорбным лицом воспользовался читательским билетом как пропуском через оцепление, проскользнул в почти пустое здание библиотеки, сидел там весь день, читая книги по еврейской истории, и мысленно благодарил «Сиськимасиськина» за подаренный выходной.
В конце концов директор библиотеки Куранцева послала в мой деканат «телегу», где были перечислены все книги на еврейскую тематику (конспирация не помогла), которые я заказал в течение года. Эта «телега» вкупе с другими моими «грехами» повлекла за собой мой «уход» из МИИТа. 
Майсы от Абраши
Майсы от Абраши
