В один момент местечко приобрело странный, фантастический вид. Окна в домах замигали, как испуганные, ослепленные глаза спросонья. Снежинки, как бриллианты, преломляли лучи и стреляли ими во все стороны. Затененные углы выглядели как чернильные пятна на золотом фоне. Освещенные крыши и стены красочно, ярко мерцали. Стоявшая на холме белая башенка с часами отчетливо нарисовалась на черном небе и весело, ослепительно вспыхнула.

Когда папа умер, я попросила раввина, который был там, чтобы он взял с нас слово, что у нас будет семья такая же, как была при папе. И мы дали слово. Стали все соблюдать. Так, как папа хотел. Я даже сменила работу, стала работать на более простой работе, но чтобы только у меня была суббота выходной. Так я отработала 35 лет в одном месте.

Мама никогда не хотела возвращаться в бывший СССР, даже на короткое время. Она много работала и все равно выехать в течение года не могла, а летом приезжали мы сами. Но даже если бы и могла — она не хотела ехать. После трех лет шлихута мы ее уговорили приехать на Песах. Она вместе с папой и братом (да удостоятся хорошей жизни!) сделала паспорт и купила билеты. За месяц до Песаха ее внезапно не стало. Ей было 58 лет...

Года два‑три назад, когда Ициклу было лет десять‑двенадцать, в одном доме он находил обед, в другом ужин, в третьем ночлег. Жалели ребенка, сирота все‑таки. Хоть и слишком живой, но ведь сирота... Понравилось Ициклу прибирать к рукам все, что плохо лежит, а за это его еще больше возненавидели, и настали для Ицикла тяжелые времена. Постоянно голод мучает, редко удается поесть досыта. Ночевать не пускают, боятся. Вот и приходится спать в синагоге на скамейке, а то и под открытым небом.

Мама послала письмо в Лодзь, своему богатому брату. Написала, что я, ее сын, не хожу в школу, потому что за учебу нечем платить, что в доме от холода зубы стучат, что ее муж Лейзер ни копейки не может заработать. Поэтому она просит брата сжалиться над ней и помочь в трудную минуту... Ответа не было. Тени в доме стали гуще и холоднее... Но в последний день Хануки, ближе к вечеру, открылась дверь, и вошел почтальон с белой еврейской бородой...

Лавки открыты. Евреи едут на дрожках к восьмичасовому поезду. Я пустился к тюрьме. Уже забыл о своем решении. Об Ойзере я не думал, только хотел узнать, придет ли Рухча на свидание. Вижу издали, что на тротуаре перед русской церковью лежит большое голубое пятно. Его рассекают чьи‑то черные ноги. Прячусь за забор вокруг тюрьмы. Так меня не видно, а я могу видеть все...

Нам с Ойзером открылся новый мир. Мы больше не сидели на зеленом колодце. Ойзер больше не спрашивал, верю ли я в Б‑га и жил ли на свете пророк Моисей. Теперь на такие вопросы не было времени. Каждый вечер мы стояли под окнами чайной и слушали прекрасные песни из далеких краев. Не знаю, как Ойзеру, но мне казалось, что лучше чайной ничего на свете нет. Там пели и веселились, но, главное, нам с Ойзером нравилось смотреть на Рухчу, дочку Ханчи.

Потомок священников, злой и умный, знаток Талмуда и просвещенец, на старости лет реб Менахем вынужден был стать бухгалтером у богача в начищенных поскрипывающих сапожках, с холеной бородой и мозгами деревенщины. Реб Менахем, точь‑в‑точь как его супруга, не считал нужным благословлять свечи и молиться. «Пусть, — говорил, — мой хозяин молится. Он вор, а воры Б‑га боятся». Когда ему замечали, что так нехорошо говорить на своего хозяина, он хмуро возражал: «А что, я его просил стать мне хозяином? Кстати, Б‑г его тоже не любит. Б‑г три вещи ненавидит: выкрестов, свиней и богатеев».

Миновал Пейсах. Над садом вставали голубые теплые утра. В доме еще пахло свежим бельем и вымытыми полами. И никто не ожидал, что именно сейчас, в это прекрасное время, мой дед может умереть. Я‑то всегда думал, что неунывающий Дувид‑Фройка, с его песенками и шутками, умрет последним в городе... А он, вытянувшись, лежал на полу, как снулый линь.

В «Искуплении» Горенштейн, похоже, художественно реализует свое убеждение, свое знание человека. Участие в уничтожении евреев для него явление не национальное, а социально‑культурное, точнее, антикультурное. Вненациональное

Возникновение книгопечатания в Португалии, которая с точки зрения еврейской культурной традиции составляла единое целое с Испанией, неразрывно связано именно с появлением еврейских типографий. Первой датированной книгой на португальской земле стало еврейское Пятикнижие, которое было напечатано в 1487 году в городе Фару (Faro), расположенном недалеко от границы с Испанией.

Еще рассказывали, что реб Дувид — убежденный миснагид, что он ни во что не ставит хасидских праведников и терпеть их не может. Однажды он проклял одного из них и поэтому охромел. А так это был самый обычный злой ребе. Но он обладал одним достоинством, за которое мы прощали ему и то, что он миснагид, и даже его проклятый ремень от машинки. Никто в целом мире не умел так объяснять Пятикнижие, как наш реб Дувид. Был у него к этому особый дар, и неважно становилось, что учитель миснагид и ремнем дерется. Каждое слово он подносил, как лущеный орех, и клал ядра нам в рот, чтобы мы ощутили их вкус во всей полноте.