Войнович играл для меня важную роль и до нашего личного знакомства. В годы перестройки я выписывал десятки журналов со всех уголков СССР, печатавших без цензуры Солженицына, Владимова… Войнович был одной из ярчайших фигур этого бесцензурного ренессанса. Особенно меня интересовала его «Шапка», ведь в этой повести он из первых уст рассказывал о нравах советских писателей, и красной линией в ней проходила тема антисемитизма и расколов в Союзе писателей на этой почве.

И, когда год назад мой добрый товарищ Илья Иткин, издающий журнал «Москва-Ерушалаим», предложил мне побеседовать с Войновичем, я с радостью воспользовался этой возможностью – не столько ради самого интервью, сколько для того, чтобы пообщаться с человеком, сыгравшим такую роль в моем юношеском знакомстве с перестроечной литературой.

Мы понравились друг другу, и Войнович сказал тогда, что беседа была «интересной, удивительной». Не знаю, что именно он имел в виду. Говорили мы в основном о том, что меня особенно сильно в нем интересует.

Владимир Войнович был успешным советским литератором. Он написал гимн советских космонавтов. И каждый, кто разбирается в реалиях Советского Союза, понимает: этого должно было хватить, чтобы безбедно существовать всю жизнь. Песня стала невероятно популярной, и Войнович взлетел на пик карьеры советского литератора. Но останется он в истории не как автор этого, довольно непритязательного, текста, а как человек, который вышел за красные флажки. Советские писатели делали это либо от обиды, либо из-за препон, которые ставила им власть. Но Войнович, подобно Галичу, вышел за флажки, которые охраняли его и давали благополучие. Что послужило причиной этого? Почему Войнович стал автором «Чонкина», а не остался автором «На пыльных тропинках далеких планет»? Об этом я и решил с ним поговорить. И этот разговор мне очень понравился, так как Войнович, будучи прямым человеком, совершенно не пытался держать дистанцию. Ни возраст, ни образ жизни не стали пропастью между собеседниками. Меня тогда еще сильно удивило – а теперь, ретроспективно, мое удивление трагически углубилось – то, что Войнович совсем не был стариком. У него был открытый и даже наивный взгляд на жизнь – наивный в том смысле, что он был открыт всему новому, как ребенок. В процессе разговора я ему возражал, и он живо интересовался новыми мнениями и идеями. Он был совсем не похож на стариков, которые заявляют: «То, чего ты еще не знаешь, я уже позабыл».

И еще мы много говорили об Израиле и еврействе. Войнович не пытался в разговоре со мной быть большим евреем, чем был на самом деле. Откровенно рассказал, что был ближе к сербской, отцовской, нежели к еврейской, материнской стороне своей семьи. Но на поверку, как оно часто бывает, это оказалось по-настоящему еврейским взглядом на жизнь. Когда речь зашла об Израиле, я увидел человека заинтересованного, включенного, участливого. Он стал волноваться, рассуждать о проблемах страны, и было видно, что все это его интересует, причем давно. И, как это часто бывает у либералов с советским прошлым, он не скрывал своего неравнодушия. Американский еврейский либерал, к примеру, считает хорошим тоном быть беспристрастным, равно удаленным от евреев и арабов, видеть в Израиле просто еще одно государство на Ближнем Востоке, смотреть на происходящее с высоты башни из слоновой кости. Ничего такого Войнович и не пытался изображать. Мы на стороне евреев и Израиля, потому что это справедливо. Эта четко артикулируемая позиция – при всех «но» и трезвом взгляде на проблемы Израиля – была мне очень симпатична.

Войнович был, как и любой большой русский писатель – не скажу, что пророком, но провидцем. Уже сейчас, в 2018 году, мы видим неожиданные совпадение с его «Москвой 2042». В чем тут причина? В том, что Войнович был скептиком. Еще в 80-е годы он не разделял культ Солженицына, видел опасность появления новых кумиров. Ему была близка позиция Набокова, считавшего, что изображения глав государства должны быть не больше почтовой марки. Он шел еще дальше и полагал, что любое изображение должно быть не больше почтовой марки. У него не было идеологической пелены на глазах, он смотрел на мир и видел его абсолютно прозрачным, понимая, какие опасности подстерегают Россию на новом витке развития. Он видел, насколько люди склонны приписывать свои фантазии реальности, и мужественно с этим боролся. Ведь в 80-е годы в его среде требовалось куда больше мужества, чтобы создать памфлет на Солженицына, нежели на Брежнева.

Эта готовность высказывать свое мнение, невзирая на то, что скажет княгиня Марья Алексеевна, – будь то в либеральном салоне или в Кремле, — и делает Войновича Войновичем.

Опубликовано на сайте Еврейские новости Петербурга